– А какие-нибудь другие птицы там упомянуты? – спросил мой высокопоставленный собеседник.
– Насколько я помню, журавли, орлы и еще маленькие черно-белые птички, которые могут предсказывать смерть королей.
– А что-нибудь о птичьих гнездах там рассказывается?
– О гнезде феникса. Когда на него попадают солнечные лучи, оно занимается пламенем, и феникс сгорает в прах, из которого появляется птенец следующего феникса.
Номенклатор хохотнул:
– Значит, ты не заметил птицы, которая куда полезнее феникса. В противном случае ты не удивлялся бы прутику из ее гнезда.
Тут я, наконец, вспомнил еще одну интересную страницу бестиария:
– Ну, конечно же, коричная птица!
Павел улыбнулся:
– В отличие от феникса, коричные птицы существуют не в единичном экземпляре, хотя где именно они живут, точно неизвестно. Для постройки своих гнезд они собирают ветки определенных деревьев. Торговцы специями посылают слуг, и те кидают камни, пока не собьют гнездо на землю, после чего собирают прутья из этих гнезд, которые потом продаются на рынках благовоний.
Сановник обвел взглядом, одно за другим, лица всех сидевших за столом и добавил:
– Мы не можем отрицать того, о чем свидетельствуют наши собственные чувства – обоняние и вкус. Корица существует, и ее запах улучшает качество пищи. Если вы увидите в своем странствии живую коричную птицу или какое-нибудь еще из редких существ, описанных в бестиарии Карла, я хотел бы, чтобы вы рассказали мне об этом на обратном пути из Багдада. Это послужит более чем достойным воздаянием за любую помощь, которую я смогу оказать вам, пока вы находитесь в Риме.
Эти слова следовало понимать как деликатный намек на то, что наша трапеза окончена. Мы поднялись из-за стола, но, когда мои товарищи направились к выходу из комнаты, Павел отвел меня в сторону.
– Хочу сказать тебе кое-что еще, Зигвульф, – произнес он вполголоса. В тоне его не было слышно ни тени прежней веселости. – Судя по рассказу о путешествии, твое посольство уже столкнулось с более чем изрядным количеством трудностей и опасностей. Тебе знакомы пословицы Плавта?
Я покачал головой.
– Это был один из самых знаменитых старинных драматургов Рима. Именно Плавт написал: «Часто великие таланты скрыты в безвестности». – Лицо номенклатора дернулось в очередном приступе тика. – Но в безвестности скрываются не только великие таланты, но и умные враги.
Поспешая вслед за своими спутниками, я попытался понять, имеют ли подозрения Павла под собой какую-то реальную основу или он просто-напросто слишком долго прожил в городе, где сама жизнь складывается из интриг и заговоров.
Глава 12
Номенклатор не бросал слов на ветер. Через двое суток его гонец доставил в дом у подножия Колизея, где мы обосновались, список различных кормов, которыми в старину успешно кормили белых медведей. К моему изумлению, в нем оказались капуста, салат, яблоки и даже репа и горох. Поиски в архивах помогли установить очень любопытную вещь: смотрители зверинцев Колизея считали, что медведям для здоровья наряду с мясом и рыбой полезны овощи и фрукты. Павел приложил к посланию и свою записку, в которой извещал, что, если мы сообщим ему о своей потребности в провианте, его слуги буду ежедневно доставлять его нам. Кроме того, гонец передал мне грамоту с большой красной восковой печатью, на которой были оттиснуты два скрещенных ключа – знак папской канцелярии. Меня с одним из моих спутников приглашали в собор Святого Петра на праздничную службу. Я с изумлением прочитал документ, потом перечитал его еще раз и лишь после этого обратил внимание на дату. Служба должна была состояться в конце декабря – в день Рождества.
Я предпочел бы пойти туда вместе с Озриком, но как раз в рождественское утро тот слег в лихорадке, и поэтому я, задирая голову, рассматривал позолоченные балки церкви, воздвигнутой на месте погребения святого Петра, в обществе Аврама. Крыша находилась самое меньшее в сотне футов над землей, а внутри храм был поистине громадным, намного больше всех, какие мне доводилось видеть прежде. И все же, возможность побывать на праздничной службе, которую проводит сам папа римский – о которой простой народ мог разве что мечтать, – была настолько заманчива, что нас с драгоманом со всех сторон плотно стиснуло в толпе церковных иерархов и светской знати, тоже удостоенной почетного приглашения.
Два часа все мы ожидали официального выхода папы. В это время не происходило ровным счетом ничего, и я заскучал. Оставалось лишь глазеть на мраморные колонны и изворачиваться, чтобы получше рассмотреть место, где находилась сама священная усыпальница. Все свободные поверхности были покрыты изящными орнаментами в виде золотых листочков. Стену апсиды украшала огромная мозаика, посередине которой был изображен Христос, вручавший свиток святому Петру. По левую руку Иисуса стоял святой Павел. Серебряный сводчатый потолок пересекала балка, к которой было подвешено гигантское паникадило с множеством ярко горевших, несмотря на дневное время, масляных ламп. Вся апсида сверкала и переливалась тысячами огней, отражающихся в золоте, серебре, эмали и мозаике.
– Эта лампа называется фарос, – прошептал мне на ухо Аврам, увидев направление моего взгляда. – Говорят, что в ней больше тысячи огней. И лампа, и триумфальная арка из чистого серебра – это дары папы Адриана Церкви.
Я открыл было рот, намереваясь сказать, что папа, наверное, неслыханно богат, раз может делать такие роскошные подарки, но тут загремели трубы, извещая о появлении главы Церкви.
Вся толпа повернулась к входу в базилику, а невидимый хор, который все это время чуть слышно что-то напевал, грянул оглушительную песнь.
Людские головы закрывали мне обзор, и я видел только серебряный с золотом, обильно усеянный драгоценными камнями крест высотой в три фута, укрепленный на позолоченном древке. Крест, слегка покачиваясь, плыл высоко в воздухе вдоль нефа, в сторону усыпальницы святого. Время от времени он исчезал из виду, скрываясь за пурпурными или золотыми полотнищами, висевшими между мраморными колоннами по обе стороны нефа. Чтобы лучше видеть, я протиснулся немного вперед и встал на постамент основания колонны.
Возглавлял процессию хор певчих, облаченных в длинные белые с золотом мантии, воодушевленно певших в унисон со вторым, невидимым, хором. За певчими шел человек, несший большой крест, а следом двигался второй с таким же шестом – правда, крест на нем был поменьше, из чистого золота. Под крестом с перекладины свешивалось большое прямоугольное полотнище пурпурного бархата, на котором золотом и драгоценными камнями были вышиты два переплетенных символа. Присмотревшись, я распознал буквы «хи» и «ро», которыми обозначалось имя Христа, – эту премудрость когда-то крепко вбил в мою голову отступник-священник, бывший моим наставником в моем давнем детстве.
– Лабарум, – сказал Аврам, вскарабкавшийся на приступку рядом со мной. – Знамя и символ Римской империи.
Церковные иерархи, важно шествовавшие мимо нас вслед за знаменем, поражали роскошью облачений. Просторная туника из сияющего белизной шелка у каждого была отделана золотой и пурпурной каймой, а длинные расшитые тоги были прихвачены на плече большими брошами, сверкавшими самоцветами. Несколько человек шли простоволосыми, сверкая выбритыми тонзурами, но у большинства головы были покрыты черными и алыми квадратными шапками. Некоторые помахивали кадилами на золотых цепочках, от которых поднимались облачка дыма, а другие несли бархатные подушки, поверх которых лежали различные священные реликвии: связки ключей, священные книги, чаши и вазы.
– Адриан ценит поклонение образам, – с неодобрением в голосе пробормотал Аврам, когда один из священников, идущих в процессии, поднял над головой изображение святого, которое нес обеими руками, и повернул его сперва налево, а потом направо, чтобы его было видно всем собравшимся. В свете масляных ламп, висевших вдоль нефа, блеснули золото и эмаль.
Тут в процессии образовался небольшой разрыв, а потом я увидел номенклатора Павла. Люди, среди которых он шел, выглядели куда скромнее: они были одеты в темные сутаны и шли с торжественным выражением, застывшим на лицах, сложив перед собой руки пальцами вверх. Все они больше походили не на епископов, а на писцов или стряпчих.
– Папские сановники, – едва шевеля губами, пояснил мне Аврам.
Звук обоих хоров усилился в мощном крещендо, и я, наконец, смог мельком увидеть папу Адриана. Он уже миновал половину длины придела и шел, глядя прямо перед собой: его продолговатое аристократическое лицо казалось безмятежным и сосредоточенным. Единственным послаблением, которое он позволил себе по случаю зимних холодов, был короткий ярко-алый плащ с воротником, подбитый белым мехом. Под ним же, как и у всех остальных, на нем была длинная туника, поверх которой он, единственный из всей процессии, носил длинную, вышитую золотом столу. Пусть Адриан и был глубоким девяностолетним старцем, но шел он твердым шагом и даже в своем возрасте оставался видным мужчиной. Шедшие по обе стороны высокие сановники в темных одеждах поддерживали его под руки, ловко делая вид, будто лишь почтительно прикасаются к своему господину. Папа был на полголовы выше обоих, а остроконечная шапка, венчавшая его голову, лишь подчеркивала его высокий лоб и чеканные черты лица. Он показался мне похожим на постаревшую, но по-прежнему не знающую жалости хищную птицу.
Меня вдруг дернули за полу, да так, что я не удержался на выступе. Обернувшись, я увидел дородного прихожанина, глядевшего на меня с недовольной гримасой на лице. Я загораживал ему вид. Точно так же он скинул с удобного места и Аврама. Я рассыпался в преувеличенных извинениях и отступил подальше в толпу, откуда, увы, не видел уже ровным счетом ничего. Пение смолкло, из чего я сделал вывод, что процессия достигла усыпальницы. Потом в толпе зашикали, и раздался сильный внятный голос священника, обращавшегося к верующим. Служба началась.