«Если учитель узнает, то убьёт», – пронеслось в голове, но запах мокрой листвы и прибитой пыли оказался слишком силён и могучим дыханием вытеснил полезные мысли. Рука сама собой вытащила остатки стекла из окошка. Ворон улетел на ветку и мок под дождём, чего-то ожидая. Игнус выбрался на крышу, подставил голову дождю – впервые в жизни. Капли пахли волшебством и непредсказуемостью. Казалось, нет другого пути, как развернуть рукава-крылья, взмахнуть ими и спланировать на мокрый пустой двор.
Худенькое, никогда не евшее досыта тело приземлилось, как птенчик, выпавший из гнезда. Больно, но ничего не сломано. Он встал на ноги, непривычно покачиваясь от лёгкости, не скреплённой цепью, и побежал. Деревня стелилась по оба крыла, в окнах светились камины и удивлённые лица, а он всё бежал, и бежал, и мечтал, и нюхал, и поражался многообразию. Окончательно выбившись из сил, Игнус упал на колени на берегу маленького озерца, что блестело за деревней. Ливень прекратился, ветер утих, водная гладь лежала первозданной простынёй в опочивальне древнего леса.
– Карр, – послышалось сзади.
Игнус обернулся. На ветке пышного дуба сидел мокрый ворон и смотрел не мигая. Беглец перевёл взгляд снова на озеро, посмотрел вниз, где легонько колыхалось его отражение. Из воды ему испуганно подмигнули разные глаза – один зелёный, а второй коричневый.
Зеркала зеркалАлександр Лепёхин
Лошадь выглядела ухоженной, дорогой.
Упряжь на лошади тоже сообщала о благосостоянии владельца – но не надсадным покриком зазывалы, приманивающего толпу на ярмарке, а уверенным, спокойным тоном бывалого солдата, которого наниматель спросил о цене. Возможно, в такой беседе всплыло бы даже, что удивительно встретить подобную роскошь в этих краях… Но это стало бы лукавством.
Трактир вырос у шумного перекрёстка, словно боровик после дождя, и в роли живительной влаги, конечно же, выступали деньги постояльцев. Совсем юный конюх, заводивший ценную кобылу в стойло, как раз подгадал момент и поймал кинутую владельцем лошади монетку. Кинуто, к слову, было метко: прямо в руки. Несмотря на худощавость и некоторую даже изящность фигуры, в препоясанном парой кинжалов путнике определённо угадывался боец.
Мальчишка-конюх, с рождения знавший лишь мётлы, щётки да лопаты, вздохнул украдкой: других, вон, с детства небось учат метать всё, что метается, и резать всем, что режет. Вот оно, отражение мечты настоящего мужчины! Он сунул монетку за пояс и повёл лошадь дальше к яслям. Будущий постоялец проводил конюха краем глаза и улыбнулся, словно угадал его мысли. Потом развернулся, почти незаметно посмотрел по сторонам и только после этого потянул тяжёлую дверь за ручку.
В зале оказалось довольно людно, но большинство либо сидели за столами и увлечённо сражались со снедью, либо шли по своим делам – в комнаты или из комнат. Сам трактирщик, темноволосый и улыбчивый, что выдавало в нём южную кровь, деловито командовал парой служанок, опираясь локтем на стойку. На гостя он взглянул мельком и продолжил свои дела, разумно рассудив, что мимо тот всё равно не пройдёт.
И не ошибся. Молодой парень с кинжалами неспешно прошествовал меж трапезничающих, аккуратно обогнул спешащую с блюдом в руках подавальщицу и тоже облокотился на столешницу – прямо напротив хозяина. На дерево легла узкая ладонь, из-под пальцев мягко блеснуло серебро.
– Комнату бы мне, добрый человек. На день-другой: дорога выдалась долгая, отдохнуть не помешает.
Голос звучал приятно: низкий, с какой-то даже хрипотцой. Слышались в нём, правда, не вполне родные нотки. Словно говорить именно так, именно в этом регистре обладатель голоса учился долго, прилежно, небесталанно – но именно учился.
– Можно и комнату, можно и на день-два! – Трактирщик подмигнул и крикнул в сторону: – Луиза! Подготовь пятую! La quinta stanza. Presto, presto! – потом вернулся к постояльцу и повёл рукой, будто извиняясь. – Родню из Милана перевёз, но на хохдойче они ещё слабо.
– А что, в Милане худо с работой? – между делом поинтересовался гость, пока хозяин что-то экспрессивно объяснял подбежавшей служанке на родном языке. Тот щёлкнул пальцами и поморщился, когда девушка скрылась за дверью.
– Ай, майстер, да и не сказать, чтобы… Ничего не имею против миланского герцога, да живёт он богато и счастливо… Но всё же здесь, в Германии, больше возможностей для предприимчивого человека. Больше шансов, которые можно ухватить.
– Спорить не стану, – ухмыльнулся парень и пошевелил монетой, всё ещё накрытой ладонью. – Король германский заботится о подданных – в том числе и о деловом климате в своих землях. Ведь, как известно, король делает державу, а короля – приближённые.
Эта простая и логичная, в общем, фраза чуть не сшибла улыбку с лица трактирщика. Но только лишь чуть: дёрнулись вниз уголки губ, стал глубже взгляд тёмных глаз, оливковая кожа посветлела на мгновение. Хозяин потёр указательным пальцем висок и выпятил нижнюю губу:
– Выходит, державу делают приближённые?
Гость кивнул и едва заметно повёл подбородком, словно указывая на всё ещё лежащую поверх столешницы руку. Ладонь приподнялась, и на пару мгновений поверх серебра мелькнула сталь: овальная бляха, тонкая гравировка, буквы и цифры. Шумный, но тут же прерванный выдох обозначил узнавание.
Пальцы шевельнулись ещё раз. Бляха легла обратной, гладко отполированной стороной, в которой каждому отразились глаза собеседника: тёмные и настороженные; светлые и сосредоточенные. Взгляды двоих пересеклись на стальном зеркале. Хозяин ещё раз потёр висок, сощурился – и снова заорал:
– Луиза!
Мальчишка-конюх успел расседлать дорогую лошадь, вычистить, напоить и помахать лопатой в стойле, когда с кухонного входа, ведущего на задний двор, выскользнула скромно одетая девица. Подобных ей по округе было пучок на грошик: тощая, плоская, невысокая; недлинные светлые волосы, упрятанные под чепец. Эта ещё и неловко тянула за накинутый поверх чепца платок, прикрывая левую щёку. Ясное дело: либо зуб застудила, либо… Конюх опёрся на лопату и пригляделся внимательнее.
Девица как раз бочком подкралась к бауэру, выхаживавшему вдоль пары гружёных телег. Точно бауэр, не купец: охраны нет, а пара мужиков, сидящих на передках, похожи на самого обозника, словно младшие братья или старшие сыновья. На шелест юбок тот развернулся и упёр кулаки в бока: солидный, знает цену себе и своему слову. Но со светловолосой заговорил по-простому, даже сочувственно. Что же он там такое углядел под платком…
В этот момент ветер зашумел в росших за трактиром вязах. Платок рвануло в сторону, и конюх поморщился – щека под некрашеным льном оказалась вся в язвах и коросте. Да, такую в отражении разглядывать вряд ли захочешь. Девица стушевалась окончательно и потупила перед бауэром взор. Жаль, могла бы быть почти хорошенькой…
Крестьяне переглянулись. Обозник вытянул руку и сочувственно, но всё же несколько опасливо похлопал светловолосую по плечу. Затем показал куда-то в сторону дороги, отогнул пару пальцев на сжатой в кулак ладони, изобразил поворот… Замер на мгновение, а потом махнул рукой и указал на заднюю планку одной из телег. Словно не веря, девица приоткрыла рот, потом опомнилась, полезла в заплечную торбу. Мягко и характерно звякнуло: медь, редкое серебро… Бауэр насупился и замотал из стороны в сторону аккуратно стриженной бородой. Ткнул пальцем в телегу ещё раз и что-то веско, коротко произнёс. Словно топором рубанул.
Густо краснея и пряча уязвлённую болезнью щёку обратно под платок, светловолосая просеменила к дальнему возу и аккуратно, стараясь занимать меньше места подле тюков и сумок, уселась. Через пару минут возница на передней телеге чмокнул губами, колёса скрипнули, и обоз выехал со двора.
А конюх всё стоял, смотрел на кусок дороги, видимый через открытые ворота, и думал о странном. О том, как именно чужая хворая девица оказалась на трактирной кухне. О том, что даже под коростой и платком лицо её показалось удивительно знакомым. О том, какой взгляд она кинула на стойла – и на него самого, обычного дворового мальчишку, выгребающего наружу конский навоз.
И как неожиданно ему, отразившемуся в светлых решительных глазах, подмигнула.
К вечеру тележные колёса доскрипели до деревни. Скрутившуюся дремотным воробышком девицу бауэр снова похлопал по плечу.
– Приехали. Дальше, звиняй, сама.
– А что… А куда? – светловолосая зевнула, отчаянно потянулась, сползая с досок, и чуть не потеряла свободно повязанный платок.
– Баб спроси, – улыбнулся обозник, поведя рукой в сторону недальнего колодца. – Они ходят, они знают. Мужчин старуха не пускает.
Сказано было и с ноткой обиды, и со страхом, и с облегчением – и всё это за напускным равнодушием. Что-то неожиданное вдруг мелькнуло в ответном взгляде хворой спутницы – понимание, ирония? Нет, чушь; показалось, вестимо. Ну откуда бы у забитой и задавленной собственной болезнью «серой мышки» взялись эдакие искры в глазах?
– Старуха? – переспросила «мышка», снова потупившись. Бауэр перестал вглядываться в её лицо, пытаясь уловить помстившееся, и снова махнул ладонью.
– Так зовут. Поди, поди, с бабами поговори. Я-то что, я так, слышал звон…
Светловолосая ещё раз зевнула, перекрестила рот, поклонилась низко и развернулась в сторону колодца. Там как раз намечался ежевечерний женский сбор, с жалобами на опостылевших мужей, устаревшими на месяц-другой новостями и острыми, словно швейные иглы, подколками в адрес друг дружки. Сплюнув, бауэр махнул одному из возниц, и телеги двинулись к дальнему двору.
Девицу заметили и замолчали. Смотрели настороженно, но когда углядели край щеки и коросту на нём – лица оттаяли, отмягчели. Раздался чей-то шёпот: «Эк бедолагу…»
Та не дошла пары шагов до колодца, стала, поклонилась вновь. Голос поначалу был тихий, слова разбирать выходило с трудом. Оно и понятно: незнакомые люди, чу