жое место. Ещё и с просьбой наверняка. Просить-то никто не любит.
– Мира вам. Может, подскажете? Мне говорили, здесь надо спрашивать…
– Мира и тебе, – стараясь убрать привычно-крикливые нотки из голоса, проговорила старшая из деревенских хозяек. – О чём спрашивать? Чего ищешь?
Поколебавшись, «мышка» стянула платок совсем. Пара голосов ахнули, кто-то отодвинулся. Говорившая первой женщина насупилась.
– Плохо, ох, плохо. Сочувствую тебе. Только вот лекаря у нас нет. В город бы, к докторам…
– Не помогли доктора, – прошелестело в ответ. Ахи умножились, кто-то в задних рядах принялся ёрзать, перетаптываться, яростно шептать да подмигивать друг дружке. Старшая обернулась, цыкнула, а после скрестила руки на обильной груди.
– Чем же мы…
– Обозник, который меня привёз, сказал спросить у вас про старуху, – собравшись с духом, выпалила девица. Шёпот затих, лица помрачнели.
– Трепло хуже бабы, – сквозь зубы процедила женщина, но потом вздохнула. – Верно сказал. Ох, не досталось бы ему… Да и нам. Старуха болтливых не любит.
Она отступила на шаг и вполголоса заговорила с прочими. Светловолосая понятливо опустила голову, но из-под бровей нет-нет да и мелькал внимательный взгляд – совсем не робкий и не забитый. Правда, остальным женщинам было не до того.
Наконец старшая хлопнула в ладоши, и тихий, но бурный гвалт пресёкся. Женщина развернулась к гостье и снова вздохнула.
– Хорошо. Я тебе покажу, откуда тропинка начинается. Но дальше…
– Сама, – перебила девица. Спохватилась, покраснела, отвела глаза в сторону. – Понимаю. Сама дойду, сама на себя любую вину возьму.
– Вину, может, и не придётся, – собеседница пожала плечами и поёжилась, хотя даже в накатывающей преднощной темноте было ещё тепло. – Вот плату старуха потребует. Она всегда требует. И хорошо, если деньгами…
В толпе закивали. Кто-то сплюнул с горькой обречённостью, кто-то отвернулся и поджал губы. Несколько рук дёрнулись было перекреститься… Но так и замерли на полпути. Глаза светловолосой на секунду сощурились: сердито, даже зло. Но она успела отвернуться, поэтому никто не уловил этой вспышки, никто не насторожился.
– А то, может, переночуешь? – предложила старшая. – Хотя к старухе и ходят обычно по тёмному часу, но ты ж с дороги…
– Благодарю, – снова поклонилась девица, но головой мотнула решительно. – В пути поспала, да и томить меня будет, что тут, в паре шагов… Не усну я, в общем.
Женщина посмотрела на неё с пониманием. Потом подхватила ведро, направилась к дальнему дому и бросила уже через плечо:
– Пойдём. Воду занесу, следом и тебя провожу.
Сумерки становились всё гуще, и никто не заметил, с какой радостью улыбнулась светловолосая. Если же и заметил – решил, что девушка имеет полное право. Жизнь с таким уродством – не жизнь.
А получить хотя бы намёк на шанс, хотя слабое его отражение в колодезной воде…
Различить тропку выходило сложно и днём. Ночью же она и вовсе терялась в густых, непроглядных человечьему взору тенях. Обычный путник вмиг бы сбился и ушёл плутать меж невысоких ёлок и ольховых куп.
Но светловолосая шла уверенно, ступая нешироко, но твёрдо. Её словно что-то вело – не то предощущение близкой цели, не то сама тропинка. Глаза девушки будто отражали неверный, опаловый свет народившегося месяца, посверкивали, словно лисьи. Да и выражение лица сменилось: стало сосредоточенным, цепким, чуть ли не хищным.
Когда за недальними соснами вдруг мелькнул тёплый огонек – верный признак человеческого жилья, – путница замерла. Медленно присела на корточки, не глядя повела правой рукой в траве на обочине. Из-под откинутых прошлогодних листьев вынырнул простой деревянный колышек. Месяц поднялся выше, с любопытством сел на разлапистую сосновую ветвь, и по колышку проступила резьба: чёрточки глаз, закорючка носа, приоткрытый рот. Левая ладонь тоже пошуршала в опаде, и с другой стороны тропинки обнаружился абсолютно такой же «страж». Светловолосая хмыкнула, зажмурилась покрепче, аккуратно переступила что-то невидимое и пошла дальше, в сторону огонька.
Её уже ждали. На невысоком, в пару ступеней, крыльце сидела женщина. Немолодая, за полвека, но назвать «старухой» хозяйку можно было только от избалованности. При виде гостьи она встала и убрала куда-то за пазуху бронзовое зеркальце, лежавшее на ладони.
– Дошла. Упрямая. Ночью, по лесу, не побоялась… Ну, пойдем в дом.
За парой дверей и короткой прихожей, отделявшей нутро дома от леса, открывалась одна большая комната. Вдоль стен висели полки с горшками и пузырьками, ниже торчали крючья с разным инструментом, тряпьём и связками лесных даров. Над пятнисто-багровым очагом тихо томился котелок с чем-то пахучим и травяным, на одном из окон перед открытыми ставнями стояла плошка со свечой. Светловолосая подняла брови.
– Ждала, ждала, – добродушно проворчала «старуха», снимая ёмкость с углей и разливая по кружкам парящий отвар. Аромат и закружил голову, и приободрил – будто не было ни тряской телеги, ни потайной тропинки через ночной лес. – Ты садись, пей. Потом расскажешь.
– Рассказывать… – задумчиво проговорила девушка, усаживаясь за стол, притулившийся прямо под окно со свечой. – Вы же и так всё видите.
Она стянула платок и повернулась щекой. Вернув котёл на очаг, хозяйка спокойно подошла ближе, наклонилась… А потом царапнула коросту ногтем. Крупные шелушинки осыпались на пол, в прорехе мелькнула здоровая загорелая кожа. Тихий смех смешался с паром от кружек.
– Ты ж не больная. Зачем выдумала? Зачем искала меня?
Неожиданно твёрдо и цепко взглянув в глаза собеседницы, светловолосая решительно потёрла щёку уже ненужным платком. «Струпья» и «язвы» затрещали, отваливаясь, зашелестели, усеивая пол. Смех стал ещё тише, «старуха» села на табурет возле стола и пододвинула кружку гостье.
– Пей давай. Я не тороплюсь, ночь длинная.
Девушка заглянула в кружку. Увидела своё отражение на маслянистой тёмной поверхности, отхлебнула, принюхалась к пару, отпила ещё. Кивнула, благодаря за угощение.
– Верно говорите, искала. Не лечения, конечно. Учиться хочу. Знать, понимать. Делать…
На последнем слове прозвучал нажим, и воздух будто слегка зазвенел – незаметно для тех, кому замечать и без надобности. Хозяйка нахмурилась, взяла гостью за руку, прислушалась к утихающему звону.
– Ах, вот оно что… То-то я смотрела, как ты по тропке моей идёшь, словно по ниточке, – она снова достала зеркальце и поиграла им в пальцах. – И ниссе тебя пропустили, хотя должны были попугать, дармоеды… Ну-ну, вреда бы не сделали. Это я так, приказала, чтоб любопытных гоняли.
– Приказали? – уточнила светловолосая. «Старуха» пожала плечами.
– Не просить же их. Хочешь чего-то – возьми. Ставишь задачу – требуй. Как в мифах наших предков Скади-охотница взяла бога Ньёрда в мужья, указав на него, так и мы, знающие лес и чтущие эту древнюю силу, должны против его воли ставить свою…
– А против людской? – девушка подалась вперёд и закусила губу. Глаза её сощурились, будто в нетерпении. Хозяйка медленно улыбнулась и с пониманием качнула головой.
– И против людской. Пей, пей. Буду тебя учить. Есть в тебе сила, есть и взгляд, есть и ум, что мужчины из зависти «женской хитростью» кличут… Правильно ты пришла…
Поднявшись с табурета, женщина отошла в дальний угол комнаты, зашелестела там пучками трав и низками сушёных ягод, забормотала себе под нос, не то вспоминая, что где висит, не то напевая старую детскую считалку. Пар от кружки поднимался тугими клубами, и постепенно стало казаться, что в появлении этих влажных комков пряного воздуха есть свой ритм, сплетённый с шуршанием и пением вдалеке. Навеянная отваром бодрость утекала через гудящие от усталости ступни, светловолосая клюнула носом, подпёрла лоб ладонью…
Внезапно стены и пол крутанулись, сменив друг друга, пламя свечи описало дугу и кануло за столешницу. В голове словно хлопнули пастушьим хлыстом, поднявшим горький, жаркий туман. Под рёбрами скрутило и резануло, ноги-руки ослабли и будто онемели. Девушка попыталась встать – и только теперь осознала, что лежит на полу, уронив табурет и себя.
«Старуха» подскочила одним движением, словно молоденькая, склонилась, захохотала густо, с мерзким жирком в голосе.
– Правильно пришла, говорю! Дрянь крещёная! Что, думала, не проверю, кто ты на самом деле и зачем припёрлась? Подстилка инквизиторская, на чернорясых пашешь!
В руке у «старухи» блеснул нож – тускло, ржаво. Светловолосая попыталась вытянуть ладонь навстречу, растопырить пальцы, сказать хоть что-нибудь. Но туман захлестнул горечью, боль в грудине стала больше целого мира, тот опрокинулся в неё…
И больше ничего не стало.
Она сидит на скамье возле стола. Стол другой: широкий, тёмного дуба, отполированный временем и десятками локтей. По другую сторону стоит человек в чёрно-белом доминиканском хабите: нестарый ещё, но с усталым, бесконечно усталым и бесконечно понимающим лицом. Человек молчит, смотрит на собственные пальцы. Там между подушечками так же устало и понимающе скользят бусины розария – из щепоти в щепоть.
На соседнюю стену облокотился другой человек – невысокий, худощавый мужчина в чёрном. Весь в чёрном: плотная кожаная куртка с длинными, до голеней, полами; сапоги, потёртые и попятнанные грязью; тонкой работы перчатки, скрывающие руки. Руки, кстати, сложены на груди. А губы сложены в ровную линию, блюдя хрупкий баланс. Это не улыбка; это не пренебрежение. Это ожидание.
Между столом и стеной мечется женщина в зелёном платье. Она грохочет подошвами по деревянному настилу пола, дёргает себя за рукава, теребит не убранные в причёску волосы. Светлые волосы. И черты лица у неё знакомые. Родные. Сейчас они искажены – там и страх, и смятение, и решительный отказ. И тоже понимание – неизбежное и нежеланное, но всё-таки понимание.