Смех смехом, а инвалидность оформлять страх как не хочется. Операция сложная, риски высокие.
Так я полдня после Леркиного ухода и проходила, сомневаясь. Бред – не бред; инвалидность – не инвалидность; пронесёт – не пронесёт. Очевидно же, что бред! Ну что там этого мужика могло вылечить от рака? Сила самовнушения? Ногу таким не отрастишь.
С другой стороны – вдруг бабка увидит, как меня трясёт, пожалеет, предсказание какое-нибудь сделает доброе. Я поверю и буду поменьше ногти грызть.
Ехать недалеко, денег знахарки берут «сколько дашь»… Может, не грех и попробовать?
В деревню меня привёз Лёшка. Но на пороге деревенского дома стояла не я, не Антонина. Антонина в жизни не полагалась на всякую мистику. Правда, Антонине и ампутация никогда не грозила. Так что пришлось впустить в свою головушку на время пару мыслишек, свойственных не Антонине, а двадцатилетней Тонечке, какой я была когда-то.
– Красивый цвет, – похвалила меня казачка Надя, впуская в дом.
У неё самой причёска выглядела не хуже: красные и оранжевые перья с золотым отливом. Будто птица феникс на голове сидит. Хотела бы я знать, где так красят!
– Это парик, – улыбнулась знахарка, возвышаясь надо мной боевым кораблём с алым парусом. – Седые волосы так не обработаешь. Ну что, скепсис у тебя на лице написан, так что давай сразу к делу.
Надежда Львовна меня выслушала, посочувствовала, а потом пожала плечами.
– Порчи тут никакой, к сожалению, нет. Если б тебе кто зла желал, было бы проще.
– Так я и думала, – улыбнулась я. – Просто не везёт.
– Ну, везёт – не везёт – тут тоже всякое бывает, – хитро прищурилась Надя. – Слыхала про кармический долг?
– Ну.
– А у тебя кармический аванс. Сначала беды, потом радости.
– Где бы мне только текст этого вселенского договора посмотреть, – проворчала я. – Не припомню, чтобы я такое подписывала.
Казачка Надя покачала головой и рассмеялась.
– Ну, знаешь ли, за всё ведь платить надо. Кто знает, что там, впереди? Может, настолько великое счастье, что ты и думать забудешь про все беды. – Она положила обе руки на стол, вцепилась в меня чёрными глазами. – Впрочем, если тебе такие условия не нравятся, можешь попробовать иначе договориться. На.
Знахарка протянула мне самодельный ловец снов: две окружности из тёмных веток, вставленные одна в другую и сплетённые тонкими нитями в подобие паутины. По краям свисали вороновы перья, а в центре, под плетением паутины, блестел чёрный глянцевый камень.
– Морион в ловце даст тебе особую силу, – пояснила Надежда Львовна. – Но всего на один день. Точнее, ночь. Повесь над кроватью и засыпай. А дальше сама легко разберёшься.
Я поблагодарила её и собралась уйти, когда она вдруг увидела Лёшку в окне и окликнула меня:
– Ты как мать, Антонина, за ребёнка тоже отвечаешь и платишь, так что помни: сын твой тоже в сделке будет. Обманом его оплели, и клетка над ним нависла. Тяжёлая клетка, дурная. И сам он от себя её не отведёт.
Ну, спасибо. Очень обнадёживающе.
Обычно я засыпаю долго и сплю тревожно. С ловцом в изголовье я провалилась в сновидения мгновенно.
Сначала мне казалось, что я скольжу между гранями того камня, мориона. Пепельная дымка сменялась острым блеском – не то вода, не то зеркало в угольных отражениях. Руки тянулись уцепиться за что-нибудь, но соскальзывали, и серые дымные пряди текли между пальцев.
Вскоре из чёрной кристаллической гладкости вырисовались деревья, плотные болотные заросли и тёмный, едва освещённый светлячками домик, очень похожий на жилище казачки Нади.
Знахарка тоже была там – такой же мощный, боевой силуэт, только не под алым парусом, а длинным белым, заплетённым в косу.
– Ты? – удивилась я.
– Кем бы ты меня ни считала, я не она, – ответила знахарка, – а то, от чего она отказалась.
И правда: у «дневной» казачки глаза были тёмными, но цепкими, подвижными и живыми. «Ночная» смотрела глухо и безразлично, как резной идол, и кости темнели под бледной кожей.
– От чего желаешь отказаться ты?
Отказаться? Мне казалось, у сделки иные условия: мне помогут избежать беды в обмен на другую беду и оставят что-то, что должны были забрать. Выходит, надо отказаться от беды? Я уже собралась переспросить старуху, как она вдруг выстрелила костлявыми пальцами прямо мне в лицо. Из ладони повалил жирный, маслянистый дым.
На меня обрушились потоки видений: умирающий дядя Гена; тормозящая машина, распухшая нога; Лёшка с капельницей – в офисе – в кабинете начальника – в наручниках; травматолог с акульим плавником; грустная Лерка в суде; зеленоватый туман над болотом и птица феникс, взлетающая из зарослей вереска; такой же зеленоватый свет операционной.
От чего из этого отказаться? Что из этого было? Есть? Будет?
– Откажешься от одного – потеряешь и другое. Попросишь для себя – не поможешь другому.
Дурная клетка, тяжёлая – так сказала Надя. Мутный тип – выразилась Лерка. Стервятник – говорил сам Лёшка. Кружит над ним, кружит… Зачем старому директору брать молодого, хоть и толкового, заместителя?
А нога болит так сильно, что даже во сне нарывает – и сейчас будто светится от боли. Стоит сказать ей, бесстрастной ночной колдунье, и что-то срастётся, оживёт и наладится. Я привыкла к двум ногам.
А что будет с Лёшкой?
Нет ноги – нет проблем…
Нет ноги – есть инвалидность.
Нет ноги – нет клетки над сыном. Так? Так ведь?
Голова кружилась от мельтешащих видений и мыслей. Чем больше я пыталась всё взвесить, тем хуже становилось. Зачем я вообще сюда пришла? И так ведь ясно – от судьбы не сбежишь. Сколько бы ног у тебя ни было.
– Оставь мне моё, – решилась я. – И прости, что зря потревожила.
– Ничего не бывает зря, – ответил идол с лицом знахарки. – Да будет так.
– Мам, спишь?
Давай, Антонина, просыпайся. Борись с наркозом.
– Ты спи, спи. Отдыхай. У меня одна новость хорошая, одна плохая. Ещё от Лерки твоей письмо.
Надо бы открыть глаза, хоть на лицо его посмотреть. К бабке вёз – ворчал, обратно – ворчал, каждый день ругал меня, что болячку пропустила. А тут воркует сидит…
– Стервятника-то моего посадить решили, прикинь? Правильно ты про Василия Фёдорыча сказала тогда. Тот ещё чёрт! Отмыл себе от прибыли компании больше двадцати лямов.
А я говорила! Говорила! И сейчас скажу… только проснусь совсем – и скажу.
– Говорят, хотел на меня всё повесить.
Ну, гнида! Дождётся у меня: выпишусь, найду криминального авторитета какого-нибудь, проплачу этому мутному Василию весёлый отпуск за решёткой. Очнуться бы только. Правда, тогда, наверное, и культя разболится, а? Или как оно устроено?
– Дмитревна заступилась. Полгода на эту п-паскуду компромат собирала! Вот тебе и старенькая секретарша, – тут Лёшка заржал. – Нечего было женщину в возрасте бабулькой называть и про песок шутить.
Я с ним в этом, конечно, солидарна. Нечего.
– В общем, управлять пока некому, продвинули меня. Кормить тебя смогу! – сын хмыкнул и добавил тише: – Только тебе оно не надо. Лерка передала, что отдают дядь-Генино наследство.
Ха, кормить! Да я с таким капиталом могу хоть сейчас работу бросить.
– Ну ладно, пойду я. Говорят, отходняк у тебя долгий будет, а потом тебе бы поспать. Ты не бойся, обезболивающее ещё кольнут, нормально всё будет. Я тебе уже всё заказал: костыли хорошие, коляску одолжил – ты ж боевая, долго на ней не прокатаешься – и это, протез получше. Носок этот, или как его… в общем, комплект тоже под заказ. Травматолог твой посоветовал. Хороший дядька.
Когда я окончательно очнулась, Лёшка уже ушёл. Вместо него сидел Аркадий Иванович. И не в халате, а «в гражданском».
– Привет, Тоня. Подумал, что цветы тебе, наверное, неинтересны, – улыбнулся он. – Книжку принёс, вон, на тумбочке лежит. Семёнова, ты читала? Обычно ещё дамам конфеты носят, но их я сам не люблю, поэтому там в пакете сушёный манго.
Как в воду глядел, дорогой. Если уж и губить на что-то растения, так пусть это будут книги. А конфеты я тоже не жалую, лучше рыбки янтарной.
– Манго – тоже хорошо, – прохрипела я. – Буду как старый пират. С экзотическими фруктами, фляжкой с ромом и без ноги.
– Нога – это ничего. И без неё жить можно. Уж я-то знаю.
Травматолог улыбнулся, сел напротив. Штанины чуть приподнялись. Под правой брючиной блеснул протез. Эвон как! А я думала, он от меня, старой и безногой, нос воротить станет. Какой там!
– Тебе ещё и повезло, считай, больше. У меня колено целое, группа инвалидности – третья, рабочая. А тебе и льгот больше положено, и пенсия выше. Коновалы дурные, конечно, в этих ваших скорых… За врачебную ошибку можно и компенсацию стребовать. Но, по правде сказать, мало что изменилось бы. Очень неудачно кость отломилась, просто трэш. Зато познакомились.
И правда. Всего за полноги и сына спасти, и с мужиком подружиться. Выгодно!
– Давай, Антонина. Поправляйся.
КицунэСветлана Макарова
Солнце катилось к горизонту, и уставшие крестьяне, отбрасывая длинные тени на рисовые поля, шли к своим домам.
– Видали пару дней назад дым за священным лесом? – спросил старик Сэтоши.
Все к нему повернулись. Он продолжил:
– К югу от нас сгорела деревня. Сначала полыхали деревья, а потом огонь сожрал и дома.
– Лисы! Это всё рыжие твари! – зло сказал Арата.
– Верно, они. Больше некому! – подхватил Таширо.
– Они вечно гадят людям. Все знают, что лисы плюются огнём, – продолжил Арата.
– Мне бабка в детстве рассказывала, что они собираются вокруг деревни и выдыхают пламя, а хвостами крутят – раздувают, – объяснил Сэтоши.
– А мой отец говорил, что у них это… из-под хвоста… прямо искры! – сказал Таширо.
– Ты дурной, что ли?! Плюются они огнём! Сэтоши всё верно говорит! – вспылил Арата.
– Сам ты дурак! – огрызнулся Таширо.