– Чудесная фотография, – прошептала мама ему на ухо.
Он кивнул. Так и есть. Скай была красивой девушкой.
Церковная служба закончилась. Люди начали вставать и произносить речи. Они хотели, чтобы он тоже что-нибудь сказал, но он отказался. Дин ни разу в жизни не выступал перед собранием людей и сейчас не собирался этого делать. Это был не его день. Это было вообще не о нем. Это было о матери Скай, о ее сестрах и о ее причитающих подругах.
Всего было произнесено одиннадцать речей; в конце концов Дин перестал слушать. Слова «ангел», «прекрасная» и «принцесса» сыпались с такой частотой, что он бы не удивился, если бы из церковного органа полилась мелодия «Свечи на ветру». Но в итоге он и пятеро других мужчин взгромоздили на плечи довольно легкий гроб и покинули центр под звуки хорала «Аве, Мария».
После того как гроб Скай опустили в землю и все по очереди бросили туда горсти земли, розы и плюшевых мишек, толпа рассеялась, но Дин остался. Какое-то время он стоял у края могилы, а мать Скай и его мать обвивали его руками. Дину хотелось ненавидеть тяжесть их пожилых, напудренных и надушенных тел, прижатых к его телу, но вскоре он сдался, и они простояли в такой позе еще несколько минут, после чего его мать сказала:
– Пойдем, они будут ждать нас.
– Еще минутку, – попросил он. – Я вас догоню.
И вот теперь он стоял один под ярким солнцем и нашаривал в кармане пачку сигарет, хотя обещал Скай бросить курить. Он вдохнул дым, а потом опустился на корточки в одном футе от места последнего упокоения Скай. Он смотрел на забросанных грязью набивных зверушек, на сломанные стебли одиночных роз, похожих на трагические жертвы суицида, и на полускрытое рыхлой землей фото Айседоры. Она смотрела прямо в камеру широко расставленными глазами, и на какое-то мгновение показалось, что она смотрит прямо ему в душу. Точно такое же ощущение возникло у него, когда он увидел ее вскоре после рождения. Он сглотнул и отвел взгляд. Дочка была непосильной ношей для него. Слишком умная, слишком сильная, слишком хорошая.
Но в ее взгляде было что-то еще, что-то, буквально вышибавшее из него дух. Это был он сам, его внутренняя сущность. Все говорили, что девочка похожа на него, но на кого похож он? Он видел тонкокостное сложение своей матери, ее бледное английское лицо, легкую горбинку на переносице, изящные запястья и веснушчатую спину. Но его глаза были не от матери, как и губы, и линия челюсти, и глубоко укорененная меланхолия, и недоверие к концепции человеческих связей и к обществу в целом. Его мама возглавляла местный общественный центр, устраивала вечеринки без всякого повода, находила интересные черты в каждом из своих знакомых и оставалась в контакте с людьми, даже если ее связь с ними была чрезвычайно кратковременной и мимолетной. Дин любил ее за это, но это было не в его стиле. Он был другим.
В их доме никогда не было мужчины. За прошедшие годы мать встречалась с мужчинами, но держала их подальше от сына, как будто боялась, что мужчина заставит Дина полюбить его, а потом уйдет и оставит мальчика с разбитым сердцем. У него был дядя, но тот вместе со своей женой жил в двадцати милях от них. Дин никогда по-настоящему не чувствовал отсутствия мужчины в своем старом доме. И никогда не уделял особого внимания мужчине, который имел право называться его биологическим отцом, незнакомцу даже для его матери, человека, который сидел в маленькой комнате и сцеживал в баночку свою мужскую эссенцию в обмен на несколько фунтов и сознание, что он каким-то образом делает кому-то нечто хорошее. Дин узнал об этом лишь три года назад; мать все рассказала ему в день его совершеннолетия. Раньше он считал, что его отец был случайным парнем из Франции, с которым мать познакомилась на отдыхе, когда ей стукнул сорок один год: бурный поздний роман среди догорающих углей пышного лета, двое одиноких людей, одна страстная ночь, и так далее и тому подобное. Часть истории, связанная с его французскими корнями, оказалась правдой. Все остальное было сладкой сказочкой.
Дин не почувствовал себя шокированным или преданным в результате этого откровения. В этой истории было даже больше здравого смысла. Он не мог представить свою мать в образе легкомысленной стареющей красотки, способной моментально увлечься смуглым иностранцем. Ему всегда было трудно примирить представление о своей личности с фактом своего существования. Анонимный мужчина в маленькой комнате, который не имел совершенно ничего общего с его матерью, казался гораздо более совместимым с представлением Дина о себе.
Он был зачат еще до внесения поправок в закон, до того, как доноров обязали оставлять контактные данные для своих биологических детей, если те захотят пообщаться, когда станут взрослыми. Закон не имел обратной силы, поэтому Дин не имел права встретиться со своим отцом. И все эти три года Дин не имел ни малейшего желания встретиться с ним или хотя бы попытаться найти его следы.
До сих пор.
Он добрел до края могилы, сжимая окурок между губами. Потом он распростерся на земле и попытался правой рукой дотянуться до фотографии, но кончики его пальцев не доставали до крышки гроба Скай, где лежала фотография. Ему придется оставить ее здесь, бросить свою малышку точно так же, как он бросил ее в клинике. Какое-то время Дин лежал там, свесив руки и голову над разверзнутой могилой и глядя на фотографию Айседоры. В небе над ним собрались облака, и погода начала успокаиваться. Он ощутил, как ветер поднялся и куда-то улетел, заговорщически прошелестев в кронах деревьев позади. Наступили тишина и спокойствие, и Дин впервые оказался наедине со своими двумя женщинами: Скай в блестящей белой коробке, Айседора на усеянной грязными пятнами фотографии. Наконец пришли слезы – большие, тяжелые капли, падавшие из его глаз прямо в дыру, выкопанную в земле.
Он оставил Скай там, с плюшевыми медвежатами, цветами и ее дочерью, с последним даром своих слез, и пошел искать свою мать, чтобы затеряться среди пива и человеческого общества.
Мэгги
Когда в среду утром Мэгги пришла в хоспис, Дэниэл полулежал в кровати, держа в руке кружку чая и перелистывая газету. Он добродушно взглянул на Мэгги поверх своих узких очков для чтения.
– Bonjour, – сказал он, и в его словах прозвучала улыбка, которая не отразилась на лице.
Мэгги была застигнута врасплох. Вчера, когда она покинула его, он заснул после долгих метаний и бормотания о вещах, не имевших никакого видимого смысла. В какой-то момент он повернулся к Мэгги со слюной, пузырившейся в уголках рта, и пробормотал: «Это ты. Ты есть. Не! Позволяй! Мне! Умереть!» Она поговорила с дежурными сестрами, и они сказали: «Возможно, это потому, что метастазы проникают в мозг. Это значит, что его поведение становится более сумбурным». Мэгги боялась уходить из дома сегодня утром, боялась того, что может обнаружить. Насколько ей было известно, Дэниэл мог умереть в любой день. Она принесла ему немного сухофруктов и орехов в йогуртовой оболочке, купленных в недавно открывшемся магазине, и Дэниэл с затаенным удовольствием смотрел на бумажный пакетик, когда она достала его из сумки и положила перед ним.
– Ну, как? – сказала Мэгги. – Сегодня вам лучше?
Дэниэл кивнул и отложил газету.
– Сейчас я чувствую себя очень хорошо, хотя и не знаю почему. Возможно, мне действительно становится лучше. – Он сухо рассмеялся, и Мэгги неуверенно улыбнулась. Шутки такого рода обычно выводили ее из равновесия. Черный юмор. Юмор висельника. Мэгги не имела того свойства характера, которое позволяет смеяться перед лицом невзгод. Для нее единственным отношением к смерти было мрачное уважение.
– Ну что же, – пробормотала Мэгги. – Сегодня вам лучше, и это замечательно.
Она посмотрела, как Дэниэл запустил пальцы в коричневый пакет и вытащил целый сушеный абрикос. Дэниэл предложил ей пакет.
– Нет, спасибо, – отказалась она. – У меня есть свой.
Она смотрела на Дэниэла, когда он откусил кусочек от янтарного комка и принялся жевать. Он уже несколько дней ничего не жевал. Он уже давно не держал в руках газету или чашку чая. Смерть играла в детскую игру, с озорством приплясывая вокруг него: «Вот она я! Нет, нет, обознался! Я здесь… нет, я здесь!» Когда Мэгги спрашивала медсестру: «Как долго осталось?», она неизменно получала ответ: «Это может случиться в любое время». Смерть не просто бьет палкой и уходит, оставляя тебя умирать. Сначала она играет с тобой. Смерть сует твою голову в унитаз в знак неизбежной кончины, а потом за шиворот вытаскивает тебя обратно. Смерть была не так проста, как представляла Мэгги.
– Пошли, – сказал Дэниэл и откинул одеяло. – Давайте немного прогуляемся.
Мэгги встревоженно посмотрела на него:
– Вы уверены?
– Абсолютно уверен. – И тут он широко, лучезарно улыбнулся.
Он двигался медленно, но говорил быстро. Мэгги захотелось иметь при себе диктофон: слова шумно сыпались из Дэниэла, как монеты из игрового автомата, когда выпадает джекпот. Она взяла его под руку и слушала так внимательно, как только могла, но все равно какие-то слова пропадали в бурунах его настойчивости и акцента.
– Знаете, – сказал Дэниэл, – это неправда, что у меня нет ребенка. Совершенная неправда.
Они вышли в сад. Там было слишком холодно для Мэгги, которая оставила свой жакет у кровати Дэниэла и осталась лишь в хлопковой блузке с рукавами в три четверти. Но солнце сияло, и они стояли возле пруда с золотыми японскими крапами, сновавшими под нефритово-зеленой поверхностью воды.
Мэгги вопросительно посмотрела на Дэниэла:
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду… – Он повернул свое красивое лицо к солнцу и прищурился. – Я имею в виду, что у меня есть дети в этом мире.
– Ну… – Мэгги запнулась, не зная, как ей следует отнестись к заявлению, что у него были интимные отношения с другими безликими женщинами, в то время как с ней он не продвинулся дальше первой базы.
– У меня их четверо, – продолжал он. – Два мальчика и две девочки. Двадцать девять лет, двадцать семь, двадцать один и восемнадцать. Только представьте! Четверо детей. И еще представьте, Мэгги, что я никогда не видел этих детей. В сущности, я прожил целых тридцать лет, делая вид, будто их не существует. Что они просто,