Дин докурил сигарету и с силой воткнул окурок в кирпичную стену. Он чувствовал себя мелким зверьком. Городским грызуном, паразитом, которого отлавливают в пластиковую коробку, кладут в белый фургон и увозят куда-то для уничтожения. Он не был частью этого общества, ему не было места в этом мире. Он подошел к ресторану и увидел Лидию, которая смотрела в окно, откинувшись на стуле. Она искала Дина. Потом он увидел, как к столику подошла официантка и спросила о чем-то. Лидия покачала головой и улыбнулась, отпуская ее. Он видел, как люди за столиком у окна закончили свою трапезу и с беспокойством посматривают на него. Дину не хотелось возвращаться туда. Ему не хотелось доедать курицу с картошкой, пить пиво и выдавать себя за того, кем он не являлся. Ему хотелось ускользнуть, как крысе, которой он и был на самом деле, прошмыгнуть под землю через сточную решетку, пробраться под темными водами реки и оказаться в безопасности материнского дома, где он мог бы продолжить свое бесцельное существование.
Он нырнул в ближайшую тень, достал из кармана куртки телефон и набрал сообщение для Лидии: «Мне очень жаль, но я должен идти. Береги себя. Дин». Он отправил сообщение, потом поднял воротник куртки, защищаясь от быстро наступавшего вечернего холода, и быстро зашагал к станции «Сент-Джонс-Вуд».
Мэгги
Мэгги сидела на скамейке и смотрела, как дочь качает ее внучку на качелях. Матильда пухлыми ручками ухватилась за перекладину качелей и низко наклонилась, глядя на черное резиновое покрытие под ногами, дивясь тому, как оно входит в фокус и выходит из фокуса, улыбаясь каждый раз, когда поднимала голову и видела перед собой лицо матери.
Мэгги тоже улыбалась. Сколько часов она сама просидела возле детских качелей? Сколько было просьб: «еще десять разочков», сколько холодных зимних дней и теплых весенних вечеров, проведенных в этом ритмичном, покачивающемся танце? А сейчас она знала, что это скоро закончится. Ее дети сначала научились качаться самостоятельно, а потом уже не просили приводить их сюда. Она дорожила каждым последним толчком качелей.
Либби родила Матильду в двадцать два года. Дочь была даже моложе, чем Мэгги, когда та родила Тома. Либби была безутешна: пропал целый год учебы в университете. Прошло только пять месяцев после свадьбы и лишь четыре года после совершеннолетия. Мэгги втайне ликовала. «Такими темпами, – думала она, – я могу даже стать прабабушкой. И все это будет удерживать ее здесь, в Бери». Она не то чтобы хотела видеть свою дочь привязанной к одному месту, но было хорошо, что они рядом. И Мэгги очень любила маленьких детей. Она даже читала, что когда Дэвида Аттенборо[35] спросили, какое самое невероятное животное он видел, тот ответил: «Двухлетнего ребенка». Она была согласна с этим. Ей нравились младенцы, дети постарше были привлекательными, но малыши двух-трех лет, которые уже научились ходить и теперь учились разговаривать, не способные на ложь и не воспринимающие ее, совершенно лишенные злобы или притворства, были настоящей редкостью. Чем-то драгоценным и, увы, слишком мимолетным.
Либби сняла Матильду с качелей и поставила на землю. Девочка увидела голубя и пошла к нему, вытянув руки. Либби повернулась к Мэгги и улыбнулась.
– О чем ты думаешь? – спросила дочь, опустившись на скамейку рядом с матерью.
– Ни о чем в особенности. О детях. О жизни. О вечных циклах… В общем, ты понимаешь.
– В пожилом возрасте ты начинаешь философствовать.
– Ну, не такой уж он пожилой, – шутливо заметила Мэгги. – Но в целом ты права. Наверное, это связано с Дэниэлом. Ты знаешь, как он болен, знаешь про его детей. Он мечтает увидеть их.
Либби с любопытством взглянула на нее:
– Как продвигаются дела с его анализами в реестре?
– Я отправила все необходимые документы, но пока ничего не слышно. Время от времени я захожу к нему и проверяю почту.
– А сколько ему еще…
– Не знаю. Говорят, несколько недель. Но это может случиться через две недели или через три месяца. Видишь ли, все дело в его мозге. Зависит от того, как быстро распространяется опухоль и какой вред она причиняет. Пока она заметно не увеличилась, но кто знает. Рак – это хитрый мошенник.
– Он до сих пор в здравом уме?
– В общем и целом, да. Я имею в виду, что обезболивающие средства иногда творят с ним странные вещи. И он стал… как это называется?… да, более прямолинейным. Он стал открытым, он рассказывает мне о своих чувствах и даже немного шутит. Он стал более человечным. Не знаю, то ли это из-за лекарств, то ли из-за опухоли, то ли это всегда происходит с людьми, которые знают… что скоро уйдут. Но он остается очень милым. Он сказал мне… – Мэгги замолчала. Она не хотела становиться одной из тех матерей, которые легко переступают черту между дружбой и родительскими чувствами. Она не хотела, чтобы дети слишком глубоко вникали в ее чувства. – Он сказал, что хотел бы, чтобы все сложилось по-другому. Чтобы мы были… вместе.
– О, – сказала Либби. – Это очень приятно.
– Да, – мечтательно отозвалась Мэгги. – Это в самом деле было очень приятно.
– Но в некотором смысле так даже лучше, да? Лучше, что вы не так сильно сблизились?
Мэгги грустно улыбнулась:
– Честно говоря, не думаю, что есть какая-то разница. Я думаю о том, что происходит сейчас, когда мы сидим с ним вдвоем, и это сближает нас больше, чем если бы мы целовались и ласкались друг с другом. А теперь, когда я пытаюсь выйти на след его детей… такой опыт бывает далеко не у всех. То, чем мы сейчас занимаемся… думаю, мне будет очень тяжело, когда его не станет. Правда, очень тяжело.
По ее щеке сползла маленькая слезинка, и Либби в ужасе посмотрела на мать:
– Боже, мамочка, я не хотела… Извини, я просто думала…
– Все в порядке, милая. Честное слово. Все замечательно. Время от времени мне приходится испытывать такие чувства. Это очень утомляет.
Либби положила руку на плечо Мэгги и слегка сжала его. Либби не была ласковой девушкой. Она и в детстве не была ласковым ребенком, так что Мэгги оценила ее жест.
– Какой странный мир, правда? – сказала Либби. – Ты просто занимаешься своими делами, и вдруг двенадцать месяцев спустя ты каждый день ходишь в хоспис и помогаешь другому человеку найти его давно пропавших детей.
– Ты права, – сказала Мэгги, получая удовольствие от редкой близости со своей младшей дочерью и желая, чтобы так было всегда. – Если бы кто-то сказал мне год назад… – Мэгги замолчала и с грустью подумала о том, как год назад обнаружила, что практически влюбилась.
Матильда вприпрыжку подбежала к ним; ее руки были коричневыми от пыли на гравийной дорожке. В своем желании ухватиться за материнские колени она запуталась в собственных ногах и упала лицом в траву. Мэгги так и не рассказала Либби о том, что бы она подумала, если бы год назад кто-нибудь сообщил, как изменится ее жизнь, поскольку в данный момент Либби уверяла свою малышку, что с ней все в порядке, и предлагала дочке свои волшебные колени. Вместо продолжения беседы они неспешно собрали вещи и удалились с детской площадки в небольшую квартиру Либби в реконструированном доме рядовой застройки недалеко от центра города.
Мэгги ненадолго задержалась и посмотрела, как Либби аккуратно кормит дочь томатным пюре, а также выслушала очередные жалобы на приходящую няню. (Мэгги полагала, что эти жалобы на самом деле были завуалированной попыткой выманить из матери предложение присматривать за ребенком в течение недели. Ей нравилось принимать участие в жизни семьи, но она не испытывала никакого желания проводить целые дни наедине с внучкой. Она не принадлежала к бабушкам современного типа.) Муж Либби пришел домой примерно в три часа. Он выглядел немного сердитым. Впрочем, он часто бывал не в настроении, и Мэгги не знала, было ли это связано с тем, что он находил ее общество неприятным, или же он просто всегда находился в таком состоянии. Так или иначе, она все равно собиралась уходить – квартира была слишком маленькой для четверых, – поэтому Мэгги взяла сумочку и отправилась на своем маленьком красном автомобиле к дому Дэниэла.
Она не стала надолго задерживаться там. Она приходила сюда только по делу. Войти, проверить дверной коврик, проверить раковины, выйти. Сегодня ее ожидала более объемистая кучка корреспонденции на полу, включая, к ее немалому удивлению, нечто с французским штемпелем и написанным от руки адресом. Мэгги быстро перебрала кучку, отложив в сторону буклеты от развозчиков пиццы и мойщиков окон (хотя, как она уже заметила, окна следовало бы помыть). Она положила почту в свою сумочку, а потом отправилась прямо в хоспис, где с тревогой обнаружила пустую кровать Дэниэла.
– Он в музыкальной комнате, – сообщила крупная девушка по имени Пиппа, которая проходила по коридору в обратном направлении. Мэгги привела взволнованное сердце в состояние относительного покоя и благодарно улыбнулась.
Дэниэл сидел в кресле, пощипывая струны акустической гитары. Он надел на пижаму свитер, поэтому на первый взгляд выглядел одетым. Его волосы были аккуратно причесаны, и, если не считать мертвенной бледности и того факта, что на стержне сбоку от кресла висел пакет с мочой, казалось почти невероятным, что Дэниэл вообще болен.
– Привет. – Мэгги улыбнулась, чмокнула его в щеку и погладила руку.
– Bonjour. – Он улыбнулся, снова перебрал струны и послал легкий музыкальный аккорд в пространство между ними. – Как поживаете?
– Я в полном порядке, – сказала Мэгги и уселась на стул напротив. – Но важнее, как вы себя чувствуете. Не ожидала, что вы встанете.
– Да, я привел себя в вертикальное положение! Но не обманывайтесь: теперь мне не всегда будет это удаваться. И мое шествие сюда было впечатляющим зрелищем, могу вас заверить.
– Почему же вы решили прийти сюда? – поинтересовалась она, осматривая комнату, где ей не приходилось бывать раньше.
Дэниэл пожал плечами и еще раз провел рукой по струнам, исторгнув из недр гитары очередной меланхолический аккорд.