Робин покатала между пальцами шелковистый стебелек травы.
– Но что, если он окажется придурком, Нэш? Что, если я возненавижу его?
Нэш пожала плечами и взяла полупустую бутылку вина.
– Тогда, по крайней мере, ты будешь знать, что он придурок, – ответила она. – А это лучше, чем незнание, верно?
Робин протянула свой пластиковый стаканчик и молча кивнула.
Возможно, Нэш была права.
Джек и Робин вернулись в свою квартиру к восьми вечера. Джеку удалось избавиться от Джонатана и Лео, которые откровенно намекали на то, что в идеальном мире они бы присоединились к нему и Робин и напились бы до тошноты, чтобы заснуть под утро.
Когда они вернулись, атмосфера в квартире казалась меланхоличной. Ничего не изменилось с тех пор, как они ушли восемь часов назад. Солнце прошло весь путь мимо их балкона, через передние окна, потом через задние, нагревая мебель, пыль и дощатые полы. Теперь в квартире было прохладно и сумрачно, и она безмолвно ожидала их прибытия.
Джек скинул сандалии и достал из холодильника две бутылки холодного пива. Он сбил крышки об угол деревянной стойки, словно какой-нибудь мужлан из американского ситкома, и принес пиво на диван, где неподвижно сидела Робин, погруженная в свои мысли.
Она ощущала, как руки нынешней жизни смыкаются вокруг нее, сжимая в тесном объятии. Она изучала крошечные детали своего дома: вытертые пятна на терракотовом килиме[43], кивающие головками темные тюльпаны в стеклянной вазе на обеденном столе, трещину в штукатурке за телевизором, похожую на молнию, декоративные бугорки на плинтусах, со вкусом выполненный карандашный эскиз женской головы, висевший у парадной двери, и заключенный в рамку отзыв в «Гардиан» о первом романе Джека, статья называлась «Совершенство слова».
Каждая деталь одновременно казалась новой и хорошо знакомой, но на общей картине все равно лежал оттенок меланхолии. Жизнь должна была казаться идеальной, но не казалась. Любви к Джеку должно было оказаться достаточно, но не оказалось. Робин должна была проплыть на всех парусах через первый год учебы в медицинском колледже, но вместо этого мучительно волочила ноги и, казалось, была обречена на неудачу.
Робин повернулась к Джеку, когда он присоединился к ней на диване. Во рту пересохло от вина, поэтому ее голос звучал ровно и невыразительно.
– Я хочу встретиться со своим отцом-донором, – сказала она.
Джек вскинул брови.
– Ого, – произнес он. – С утра ты сделала поворот на сто восемьдесят градусов.
Она кивнула.
– Почему ты изменила свое мнение? – спросил он.
Она пожала плечами и подергала пальцами разлохмаченный край своих обрезанных шорт.
– На самом деле точно не знаю, просто… – Она вздохнула. – С тех пор как я зарегистрировалась в реестре, меня не покидает чувство, как будто чего-то не хватает. Более того, я чувствую себя так, как будто должна быть где-то… как будто у меня в жизни есть незавершенное дело. Я была так настроена жить дальше, не встречаясь с этим человеком, так уверена, что моей мамы и отца будет достаточно, а теперь… Этого больше недостаточно, понимаешь? Мне этого недостаточно! – Она заплакала, и Джек заключил ее в объятия. Она зарылась лицом в его хлопковую футболку. От нее пахло солнцем и свежим потом.
– Хорошо, – сказал Джек где-то наверху. – Хорошо.
Робин отстранилась и с интересом посмотрела на него.
– Что именно хорошо? – спросила она.
Джек снова вздохнул.
– Ты. То, какой ты была с тех пор, как переехала ко мне. Вернее, еще до переезда сюда. Мне казалось, что ты… – Он помедлил. – Не знаю, что произошло после того, как я отдал тебе ключи. Какое-то время ты как будто считала меня отвратительным. А потом ты просто охладела ко мне. Я думал, что все испортил, понимаешь? Я так злился на себя за то, что предложил восемнадцатилетней девушке переехать ко мне. Но потом ты вернулась, и я был совершенно ошеломлен. Я думал, что потерял тебя. Но ты уже не была прежней. Ты и сейчас не такая, как раньше. Та искра, которую я увидел в тебе в первый раз, то выражение твоих глаз, такая уверенность и довольство собой – все это ушло. И я думал, что это из-за меня. Из-за того, что ты уехала из дома, бросила прежних друзей и теперь живешь со мной…
Робин вытерла слезы под глазами.
– Нет, – сказала она. – Нет. Это не из-за тебя, а из-за меня. Ты всегда был для меня смыслом жизни. Ты всегда был совершенным, Джек, совершенным. Это я сломалась. Это я нуждаюсь в починке. А теперь, когда я рассталась с прошлым – к лучшему или к худшему, – это будет наша с тобой история. Мир, вселенная и все остальное. Я люблю тебя, Джек, я так тебя люблю!
Он улыбался с радостным облегчением. Он прижался лбом к ее лбу и накрыл ладонями ее влажные щеки.
– Тогда пойдем, – сказал Джек. – Давай напишем этому твоему отцу. Давай починим тебя.
Дин
– Я приходила сюда вместе со своей собакой, – сказала Лидия, засунув руки в карманы джинсов и осматривая пологий склон, ведущий к заросшим железнодорожным путям.
– У тебя была собака? – отозвался Дин.
– Да, немецкая овчарка. Его звали Арни. Я приходила сюда вместе с ним и пила всякую дрянь.
– Круто, – пробормотал Дин, пытаясь представить эту хладнокровную женщину шатающейся по заброшенным рельсам в компании здоровенного пса и бутылки дешевого виски «Wild Turkey» или чего-нибудь в этом роде.
– Нет, это не было круто. На самом деле все это было довольно трагично.
Дин последовал за Лидией до подножия склона, где она уселась на траве. Дин сел рядом и обозрел окрестности, обхватив руками колени.
– Здесь так тихо, правда? – сказал он.
– Да. Хорошее место для размышлений. – Лидия уткнулась подбородком в сложенные ладони и уставилась в пространство.
– Теперь у нас есть о чем подумать, верно? – спросил Дин, посмотрев на хозяйственную сумку, висевшую на сгибе его локтя, и вспомнив о ее шокирующем содержимом.
– Пожалуй, нам нужно обратиться в полицию, – сказала Лидия.
– Что, серьезно?
– Да. Это чертовски серьезная вещь. Это… – Голос Лидии пресекся, и Дин сглотнул. Он все еще не мог отойти от событий последнего часа. Он достал мешочек из кармана куртки и быстро смастерил самокрутку. Лидия наблюдала за Дином краешком глаза. Она ничего не сказала и вернулась к созерцанию сорняков, мусора и колючих кустов на другой стороне железнодорожных путей.
– Думаю, он убил его. Отец. Думаю, он убил младенца, а потом мою мать.
– Нет, – начал Дин; его мозг был не в состоянии оценить такую мрачную и порочную возможность. – Нет, должна быть какая-то другая причина…
– Все совпадает, – холодно сказала Лидия. – Это вписывается в общую картину. Мой отец был странным, действительно странным. Он вел себя не так, как положено отцу, но я всегда относила это на счет того, что мама умерла и оставила его наедине со мной; я всегда думала, что он ненавидит меня потому, что я не умерла вместо мамы. Но теперь, когда я думаю о нем, то вижу это, понимаешь? Я закрываю глаза и вижу, как он это делает. Но я не пойму, почему я этого не помню? То есть я должна была быть там. Я же определенно знала, что мама беременна и готова родить ребенка. Должно быть, я видела этого ребенка, понимаешь? Не укладывается, как я могла забыть об этом? Конечно, это должно быть где-то здесь. – Она постучала себя по голове. – Но где? Я должна это знать. Разумеется, я должна это знать! – Лидия уронила голову на руки и застонала: – О, моя больная, долбаная, проклятая семья!
Дин тревожно смотрел на сестру. Он хотел успокоить ее.
– Послушай, – сказал он и положил руку ей на предплечье. – Только не думай, что я тебе не верю, но, может быть, все не так плохо, как ты думаешь. Может быть, есть лучшее объяснение.
– Например?
Он пожал плечами:
– Может, кто-нибудь забрал ребенка? Может, его усыновили? Возможно, после смерти твоей мамы твой отец понял, что не справится с маленьким ребенком, и отдал его?
Он резко замолчал. Осознание ударило его, словно свинцовый шар под ложечку; ведь так он мог сказать и о самом себе. Его сердце трепетало, как мотылек. Дин подрагивающими пальцами полез в карман за сигаретами. Первый приток курева в кровь ненадолго успокоил его нервы. Дин представил отца Лидии. Тот казался ему большим и блестящим, как освежеванный ротвейлер. Дин представил слезящиеся глаза, толстые пальцы и кривой рот. Дин представил отца Лидии безобразным и чокнутым. Таким человеком, который может выбросить младенца на верную смерть; таким человеком, который может убить свою жену, а потом сесть в кресло и наслаждаться жизнью. Иными словами, Дин представил того человека, которого помнила Лидия. Странного, нездорового, отвратительного человека.
А потом Дин подумал, что будет представлять его собственная дочь, вспоминая в грядущем своего отца. Человека, который не смог воспитать ее, потому что она была слишком маленькой, слишком умной и совершенной. Человека, который не мог воспитать ее, потому что он был слишком ничтожным, слишком тупым и жалким. Увидит ли она безобразного человека? Отвратительного человека? Возненавидит ли она его с такой силой, что легко сможет представить, как он бросает детей с балкона?
Дин побледнел от этих мыслей, жадно затянулся два, три, четыре раза, а потом передал окурок Лидии.
Она молча взяла сигарету, и он с интересом посмотрел, как она подносит ее к губам и затягивается. Наблюдая за Лидией, он вдруг увидел ее такой, какой она была когда-то: одиночкой, пьяницей, неприкаянной душой. Он видел, как тают ее черты, и она на глазах превращается в сутулого подростка с верной собакой, который сидит на насыпи заброшенной железной дороги и глушит алкоголем боль своих горьких разочарований. Внезапно Дин почувствовал себя ближе к Лидии, чем к любому другому человеческому существу. Ему захотелось обнять ее и привлечь к себе, но он видел, что она заблудилась в собственных ужасных мыслях. После пары затяжек она со слабой улыбкой протянула ему сигарету, а потом улеглась на спину в высокой траве и скрестила руки на груди.