Когда его губы перешли к изгибу ее шеи, она испустила этот стон, и Бендикс, словно по указанию суфлера, медленно повернул ее голову к себе и прижался губами к ее губам… наконец-то. Их первый поцелуй. И Лидия подумала: «Да, да, да, я знала, что ты не гей. Я знала, что мы сможем это сделать. Я знала, что смогу получить тебя. Я знала, что не была тупицей». Пока они целовались, она ощущала, как все встает на место: большой пустой дом, голубая кошка, отсутствие друзей, ее детство в очень странной семье. Все встало на место, потому что она внезапно поняла, что не была роковой женщиной. Мужчина, вроде Бендикса, не стал бы целовать роковую женщину; он стал бы целовать привлекательную женщину. Женщину, не лишенную определенной красоты и очарования. Женщину, в обществе которой он мог бы гордиться собой. Пока она думала об этом, он оторвался от ее губ, заглянул ей в глаза и сказал:
– Все эти недели и месяцы я только и мечтал об этом.
– Я тоже, – ответила она.
Он изумленно посмотрел на нее:
– В самом деле? Ты правда мечтала об этом?
Она кивнула. Он провел пальцем по ее подбородку и рассмеялся.
– Ну и ну, – сказал Бендикс. – Просто потрясающе. Я думал… я думал, ты считаешь меня просто здоровенным чурбаном. Думал, ты считаешь, что слишком хороша для меня. И еще я думал… – Он запнулся.
– Что? – спросила Лидия, заглянув в его темные глаза.
– Какое-то время я думал, и это не в осуждение, я полагал, что, может быть… ты лесбиянка?
– Ты считал меня… – Лидия замолчала, а потом расхохоталась.
– Что? – спросил Бендикс, проводя кончиками пальцев по ее плечам и предплечьям.
– Я тоже думала, что ты гей.
Он изумленно уставился на нее, потом приложил руку к груди:
– Кто, я?
– Ну да!
– Но… но почему? – спросил он.
– Сама не знаю, – ответила Лидия. – Может, я пыталась защититься от тебя. Или, может быть, из-за твоих выщипанных бровей.
Он мгновенно приложил руку ко лбу и заявил:
– Но я не выщипываю брови!
– Неужели?
– Нет! Ну, самую чуточку. Только посередине, и если выбиваются вот тут. – Бендикс указал на надбровные дуги. – Боже мой, – продолжал он, – неужели я из-за этого похож на гея?
– Нет! – рассмеялась Лидия. – Просто ты выглядишь ухоженным.
– Ухоженный – значит, гей?
– Нет! – снова воскликнула она. – Ты прекрасно выглядишь. Ты выглядишь идеально. И ты не похож на гея. Ну, по крайней мере, больше не похож. После того как…
– После чего? – Он улыбнулся.
– После этого, – прошептала она и указала на их тела, по-прежнему прижатые друг к другу.
Он прижался носом к ее носу и уперся в нее взглядом. Ее дыхание обдувало его щеку, и Бендикс улыбался.
– Мы еще даже не начинали, – сказал он.
И тогда они начали.
Дин
– Вот, – сказала Роза, вручив Дину пластиковую бутылочку с розовой жидкостью.
Он тупо посмотрел на бутылочку:
– Что это?
– Это антибактериальная жидкость для твоих рук.
Он моргнул и прочитал этикетку.
– Такой жидкостью пользуются в клинике, когда работают с недоношенными детьми, – пояснила Роза.
Он выжал немного на ладонь и растер руки. Жидкость пахла грушей. Он передал бутылочку своей матери, которая повторила процедуру. Им уже было сказано оставить обувь у входа.
– Никакой обуви в этом доме, – высокомерно заявила Роза, как будто это возвышало ее над остальными.
Дин не был в доме Розы с тех пор, как стал ухаживать за Скай. Он ощутил холодок, когда последовал за Розой по коридору в гостиную. Раньше Дин думал, что никогда не вернется сюда. Стены были увешаны огромными, увеличенными студийными фотографиями Розы, ее детей и внуков. На одной фотографии, висевшей над большим фальшивым камином в георгианском стиле, все были в сборе: Роза и четыре девушки – Скай с огромным животом, ее сестра Саванна с татуированными руками, державшая на коленях курносого младенца, две другие сестры, и все были одеты в белое. Над обеденным столом со стеклянной крышкой появилась новая фотография, еще больше остальных. Это был портрет Скай, увеличенный черно-белый снимок. Под ним на столике стояла ваза с тремя пятнистыми лилиями «Старгейзер» и поминальная свечка, горевшая в красной склянке. Дин сглотнул, снова вспомнив, какой хорошенькой она была, и, как всегда, проглотил непрошеное ощущение горя и утраты.
– Заходите и садитесь, – сказала Роза, указав на кожаный диван. – Я приготовлю чай.
Ее младшая дочь Сиена сидела с ногами в большом кожаном кресле у эркерного окна. Она подняла голову и улыбнулась Дину и его матери, когда они садились.
– Привет, – сказала Сиена. Дин кивнул, а его мать сказала: «Добрый день».
В доме Розы было тепло. Слишком тепло. Дину пришло в голову, что, с ее паранойей насчет микробов на руках и обуви, Розе следовало бы поддерживать более прохладную температуру.
Дин улыбнулся матери, и она улыбнулась в ответ.
– Нормально? – прошептала она.
Он кивнул:
– Да, я в полном порядке.
– Только что услышала, как она заворочалась, – крикнула из кухни Роза. – Если хотите, можете подняться и посмотреть на нее.
Дин сглотнул. Человек в телевизоре обратился к собеседнице со словами: «Заткнись, ты сама не знаешь, о чем говоришь». Сиена заерзала и передвинула ноги на другую сторону. Дин посмотрел на свою мать.
– Пошли, – сказала она. – Я знаю, где ее комната. Давай посмотрим на нее.
Дин подумал об отце Лидии. Он думал о том, каким она видела его все эти годы: просто чужим существом. А потом Дин подумал о своей маленькой дочери, подключенной к проводам и трубкам в пластиковом контейнере, не вполне реальной, не вполне готовой к существованию. Дин вспомнил тот мартовский день, когда он лежал, свесив голову над могилой подруги и пытаясь дотянуться до фотографии дочери. Еще он вспомнил о Томасе, своем брате, у которого вообще не было никаких шансов, и мрачно улыбнулся.
– Да, – сказал Дин. – Да, пошли.
Они вместе поднялись по лестнице, медленно и тихо, наверное, чтобы не испугать ребенка. Дин последовал за матерью в комнату, которая, судя по всему, принадлежала Розе. Там стояла огромная двойная кровать с пушистыми подушками и бархатными покрывалами, окрашенная в кровавый цвет из-за опущенных штор в вишневую и золотистую полоску. В комнате, как и во всем доме, пахло освежителями воздуха, включаемыми в розетку.
Сначала Дин ощущал напряжение, вторгаясь в интимную, похожую на утробу, обстановку будуара Розы. Но потом он увидел дочь, лежавшую в плетеной колыбели на деревянной раме рядом с кроватью Розы. Колыбель была раскрашена в розовую карамельную полоску, а наверху висела большая, немного угрожающая подвижная конструкция с луноглазыми плюшевыми мишками.
Девочка проснулась и с любопытством смотрела на конструкцию; ее пальчики сжимались и разжимались, как маленькие медузы. Она была одета в розово-красный полосатый комбинезон с надписью «Хитрая обезьянка» на груди. Дин удивленно заморгал при виде дочери. Она была такой большой. Ее тело выпирало из мягкого хлопка, пуговицы еле держались на округлившемся животике.
– Привет! – сказала мать, обошедшая вокруг кровати, чтобы приблизиться к колыбели. – Привет, малышка!
Девочка повернула взгляд от подвижной конструкции к источнику голоса. Когда она наконец узнала лицо бабушки, ее рот изогнулся в восторженной улыбке.
– Только посмотри на себя! – Это было сказано приторным фальцетом. – Только посмотри, какая ты большая! Такая большая девочка!
Ребенок задрыгал ножками и издал громкий чирикающий звук. Дин обнаружил, что невольно улыбается. Хотя мама показывала ему фотографии ребенка на своем телефоне, Дин так и не смог избавиться от образа крошечного голубоватого существа в пластиковой коробке. Но вот она: длинная, сильная, улыбающаяся, почти толстая.
– Иди сюда, моя милая, – ворковала его мать. – Иди к бабушке.
Бабушка. Его мать была бабушкой. Дин побледнел: такая мысль почему-то до сих пор не приходила ему в голову. Он смотрел, как она нежно поднимает смеющегося младенца из колыбели и усаживает девочку на сгибе руки. У его дочери были густые волосы, темные волосы, как и у него. И у Лидии. Мать поворошила пальцами мягкие волоски, потом с улыбкой повернулась к Дину.
– Смотри! – обратилась она к ребенку. – Смотри, кто здесь! Это твой папа! Да, это он! – Глаза девочки и ее ротик открывались тем шире, чем более пронзительным становился голос его матери. – Хочешь побаюкать ее, милый? – обратилась она к сыну нормальным голосом. Дин пожал плечами и застенчиво улыбнулся, потом кивнул.
Они уселись на краю кровати, и мать осторожно передала младенца Дину на руки.
– Вот так, – сказала она сыну, передвинув его руки. – Так ты будешь поддерживать ее головку. Так хорошо, – с улыбкой добавила она.
Дин заглянул в глаза Айседоры и обнаружил, что она смотрит прямо ему в глаза. Он снова ощутил это: глубоко скрытый разум и чистая, ослепительная уверенность, которая выбила его из равновесия в родильной палате. Но на этот раз она не напугала Дина, и он мог впитывать ее и удерживать в себе как некий замечательный, ни на что не похожий комплимент. Он смотрел на дочь и снова чувствовал это: внезапный толчок узнавания, который он ощутил, когда впервые увидел Лидию, та же самая моментальная привязанность. «Да, – сказал тихий голос в его голове. – Да, это ты. Ты – это я, а я – это ты. Мы одно и то же». Он изучал черты ее лица – полные губы, широко расставленные глаза, холмистые очертания тяжелого лба – и дивился силе генов своего отца-донора, которые пробились через грозные генетические заслоны клана Донелли.
Айседора слабо заворочалась у него на руках, и Дин инстинктивно выпрямился и усадил ее на колени, после чего она немедленно обратила внимание на блестящую застежку, свисающую с молнии его капюшона, и жадно ухватилась за нее. Дин передал дочери застежку и наклонил голову к ее макушке. От малышки пахло клубникой, постелью и чем-то еще; чем-то таким, что посылало его сознание обратными спиралями по виткам собственной жизни, к младенчеству – молочно-кислый, экзотический запах новой жизни.