Закатный луч в столовую скользнет,
Он озарит на полке пароход
С названьем, близким волгарю: «Боярин».
Строителю я нежно благодарен,
Сумевшему средь будничных забот
Найти и время, и любовь, и вот
То самое, чем весь он лучезарен.
Какая точность в разных мелочах!
Я Волгу узнаю в бородачах,
На палубе стоящих. Вот священник.
Вот дама из Симбирска! Взяв лохань,
Выходит повар: вскоре Астрахань, –
И надо чистить стерлядей весенних…
Перед войной
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу мадагаскарском,
Не в удушающем песке сахарском,
А в Петербурге, где он был убит[108].
И долго он, душою конквистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада,
Ахматова устала у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села…
Мариинский театр
Храм с бархатной обивкой голубой,
Мелодиями пахнущий, уютный,
Где мягок свет – не яркий и не смутный –
Я захотел восставить пред собой.
Пусть век прошел, как некий Людобой,
Век похоти и прихоти минутной,
Пусть сетью разделяет он злопутной
Меня, Мариинский театр, с тобой, –
Пусть! Все же он, наперекор судьбе,
Не может вырвать память о тебе,
Дарившем мне свое очарованье.
И я даю тебе, лазурный храм
Искусства, перешедшего к векам.
Театра Божьей милостью названье!
Чего-то нет…
Мне хочется уйти куда-то,
В глаза кому-то посмотреть,
Уйти из дома без возврата
И там – там где-то – умереть.
Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом свете,
Что мне сказало бы: Живи!..
Там у вас на земле
Меж тем как век – невечный – мечется
И знаньями кичится век,
В неисчислимом человечестве
Большая редкость – Человек.
Приверженцы теорий Дарвина
Убийственный нашли изъян:
Вся эта суетливость Марфина –
Наследье тех же обезьян.
Да. В металлической стихийности
Всех механических страстей –
Лишь доля малая «марийности»
И серебристости вестей…
Земля! Века – ты страстью грезила,
Любовь и милосердье чла,
И гордостью была поэзия
Для человечьего чела!
Теперь же дух земли увечится,
И техникою скорчен век,
И в бесконечном человечестве
Боюсь, что кончен Человек.
Из книги «Медальоны»1934 г.
Ахматова
Послушница обители Любви
Молитвенно перебирает четки.
Осенней ясностью в ней чувства четки.
Удел – до святости непоправим.
Он, найденный, как сердцем не зови,
Не будет с ней, в своей гордыне кроткий
И гордый в кротости, уплывший в лодке
Рекой из собственной ее крови…
Уж вечер. Белая взлетает стая.
У белых стен скорбит она, простая.
Кровь капает, как розы, изо рта.
Уже осталось крови в ней не много,
Но ей не жаль ее во имя Бога:
Ведь розы крови – розы для креста…
Блок
Красив, как Демон Врубеля, для женщин
Он лебедем казался, чье перо
Белей, чем облако и серебро,
Чей стан дружил, как то ни странно, с френчем…
Благожелательный к меньши́м и ме́ньшим,
Дерзал – поэтно – видеть в зле добро.
Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брел.
Любил Любовь[109] и Смерть, двумя увенчан.
Он тщетно на земле любви искал:
Ее здесь нет. Когда же свой оскал
Явила смерть, он понял: Незнакомка…
У рая слышен легкий хруст шагов:
Подходит Блок. С ним – от его стихов
Лучащаяся – странничья котомка…
Бунин
В его стихах – веселая капель,
Откосы гор, блестящие слюдою,
И спетая березой молодою
Песнь солнышку. И вешних вод купель.
Прозрачен стих, как северный апрель,
То он бежит проточною водою,
То теплится студеною звездою.
В нем есть какой-то бодрый, трезвый хмель.
Уют усадеб в пору листопада.
Благая одиночества отрада.
Ружье. Собака. Серая Ока.
Душа и воздух скованы в кристалле.
Камин. Вино. Перо из мягкой стали.
По отчужденной женщине тоска.
Гоголь
Мог выйти архитектор из него:
Он в стилях знал извилины различий.
Но рассмешил при встрече городничий,
И смеху отдал он себя всего.
Смех Гоголя нам ценен оттого, –
Смех нутряной, спазмический, язычий, –
Что в смехе древний кроется обычай:
Высмеивать свое же существо.
В своем бессмертьи мертвые мы души…
Свиные хари и свиные туши,
И человек, и мертвовекий Вий –
Частицы смертного материала…
Вот, чтобы дольше жизнь не замирала,
Нам нужен смех, как двигатель крови…
Гумилев
Путь конквистадора в горах остер.
Цветы романтики над ним нависли.
И жемчуга на дне – морские мысли –
Трехцветились, когда горел костер.
И путешественник, войдя в шатер,
В стихах свои скитанья описьмил.
Уж как Европа Африку не высмей,
Столп огненный – души ее простор.
Кто из поэтов спел бы живописней
Того, кто в жизнь одну десятки жизней
Умел вместить? Любовник, зверобой,
Солдат – все было в рыцарской манере.
…Он о Земле тоскует на Венере,
Вообружась подзорною трубой.
Достоевский
Его улыбка – где он взял ее? –
Согрела всех мучительно влюбленных,
Униженных, больных и оскорбленных
Кошмарное земное бытие.
Угармонированное свое
В падучей сердце – радость обреченных,
Истерзанных и духом исступленных
В целебное он превратил питье.
Все мукой опрокинутые лица,
Все руки, принужденные сложиться
В крест на груди, все чтущие закон,
Единый для живущих – Состраданье,
Все чрез него познали оправданье,
И человек – почти обожествлен!
Зощенко
– Так вот вы как лопочете? Ага! –
Подумал он незлобливо-лукаво.
И улыбнулась думе этой слава,
И вздор потек, теряя берега.
Заныла чепуховая пурга, –
Завыражался гражданин шершаво,
И вся косноязычная держава
Вонзилась в слух, как в рыбу – острога.
Неизлечимо глупый и ничтожный,
Возможный обыватель невозможный,
Ты жалок и в нелепости смешон!
Болтливый, вездесущий и повсюдный,
Слоняешься в толпе ты многолюдной,
Где все мужья своих достойны жен.
Куприн
Приятель балаклавских рыбаков,
Друг тишины, уюта, моря, селец,
Тенистой Гатчины домовладелец,
Он мил нам простотой сердечных слов…
Песнь пенилась сиреневых садов –
Пел соловей, весенний звонкотрелец,
И внемля ей из армии пришелец
В душе убийц к любви расслышал зов…
Он рассмотрел вселенность в деревеньке,
Он вынес оправданье падшей Женьке.
Живую душу отыскал в коне…
И, чином офицер, душою инок,
Он смело вызывал на поединок
Всех тех, кто жить мешал стране…
Лермонтов
Над Грузией витает скорбный дух –
Невозмутимых гор мятежный Демон,
Чей лик прекрасен, чья душа – поэма,
Чье имя очаровывает слух.
В крылатости он, как ущелье глух
К людским скорбям, на них взирая немо.