ТАБЕЛЬ.
Сохранился мой табель успеваемости за третий класс. До противного образцово–показательный. Сплошь «отл.». Только по арифметике «хор.».
Да и сам я, если оглянуться на конец тридцатых, довоенных лет, тоже кажусь себе несколько противным.
Научившись читать по слогам чуть ли не с трёхлетнего возраста, будучи любимчиком учительницы Веры Васильевны, я на каждый её вопрос обращённый к классу, первым поднимал руку. Тянул повыше, чтобы заметила.
У моего папы Левы был фотоаппарат «Фотокор». На групповых снимках класса, снятых в школьном дворе, всегда красуюсь в первом ряду, в самом центре.
Постыдное лидерство привело к тому, что меня избрали председателем совета пионерской дружины. Вкусил опасное счастье сидеть во время торжественных встреч с писателем Сергеем Михалковым или с полярником Папаниным в президиуме — рядом с ними и директором школы.
Я становился заносчив и спесив. Странно, что меня не лупили соученики. Наоборот, если заболевал, девочки и мальчики в пионерских галстуках чинно приходили навещать, сообщали, какие уроки заданы, приносили гостинцы.
Еще более странно, что уже тогда, в десять–одиннадцать лет, я ощущал какую‑то гадливость от собственного возвышения.
Однажды попробовал поделиться своими сомнениями с папой. Тот ответил смешно. До сих пор врезано в память: — Каждый должен иметь о себе самое низкое мнение.
Начавшаяся война, бомбёжки Москвы, эвакуация с мамой в Ташкент… Вижу себя одиноко едущим на ослике в новую школу, вижу, как читаю газеты тяжелораненым в палате госпиталя, пишу под их диктовку письма родным, собираю с соучениками хлопок под палящим узбекским солнцем.
…Старый табель и несколько фотографий — всё, что осталось от того времени, когда я не ведал, что «нужно иметь о себе самое низкое мнение».
ТАРКОВСКИЙ.
Майским утром после обхода врачей мама украла меня из Боткинской больницы. Прошло три дня, как мне удалили воспалившийся аппендикс.
Мама подогнала такси к хирургическому корпусу, помогла сойти по лестнице, сесть в машину.
Хорошо было после нудного пребывания в палате приехать домой, распластаться на своей тахте. Если лежать, не двигаясь, рана под повязкой почти не болела.
Следующим утром мама ушла на работу. Оставила у моего изголовья на столике телефонный аппарат с длинным шнуром, кое–какую еду, чай в термосе.
И ещё там лежали блокноты с авторучкой. В ту весну я работал над сценарием для Андрея Тарковского.
Не знаю, что он там нарассказывал о моём замысле начальству киностудии «Мосфильм». Ему пообещали дать постановку с условием, что он станет соавтором сценария.
Я с радостью согласился. Андрей мне нравился. Не только потому, что к тому времени он уже создал несколько прославленных фильмов. Этот худощавый человек с тонкими усиками был сгустком творческой энергии, напряжённо жил, думал. Какая‑то нервная струна всё время трепетала в нём.
В ту пору он переживал разрыв с первой женой. «Чтобы что‑то сделать в искусстве, приходится быть жестоким к себе и другим», — повторял он, как бы оправдываясь.
При всей своей знаменитости Андрей был, в сущности, одинок. И приезжал ко мне не столько работать над сценарием, сколько жаловаться на то же кинематографическое начальство и вообще на судьбу. Был убеждён, что только его судьба такая трудная. Демонстрировал шрамы на спине от давних проколов при лечении туберкулёза, жаловался на отца — поэта Арсения Тарковского, когда‑то бросившего их с матерью и сестрой. И в то же время декламировал мне наизусть его стихи, которые считал гениальными.
Как большинство творческих людей, он был всецело замкнут на самом себе, и тем более было приятно услышать в телефонной трубке его голос:
— Володя! Я всё знаю от твоей матери об операции. Как себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Слушай, вот какое дело. У вас дома есть деньги?
— Должно быть, есть на хозяйство.
— Вот что. Минут через десять я приеду. Срочно нужно на билет в Польшу. Займешь?
— Не знаю, сколько у нас денег. И посмотреть не могу — больно подняться.
— Я сам посмотрю.
Он положил трубку. А я лежал и думал: «Как же ему открыть? Ведь в самом деле встать не могу».
Заранее исхитрился придвинуть к тахте два стула. Когда Андрей позвонил в дверь, я поднялся и, опираясь на обе спинки, как на костыли, доволокся с ними до двери. Открыл.
Андрей был хмур и решителен. Пока я укладывался обратно на тахту, нервно сообщил:
— Наша затея запрещена. Зато мне разрешили экранизировать «Солярис» Лема. Должен срочно лететь к нему на переговоры. Где деньги?
— Вон там, в секретере шкатулка, — ответил я, оглушённый новостью. — Возьми, пожалуйста, сам.
Он шагнул к секретеру, нашёл шкатулку.
— На всякий случай беру всё, что есть. Вернусь, отдам. Извини, некогда. Внизу ждёт такси.
Действительно, недели через две он вернул долг.
Больше я его никогда не видел.
ТЕАТР.
Веселой компанией мы на ночь глядя вышли из дома, после того как отпраздновали моё шестнадцатилетние вместе с моими родителями.
Одним из последних поездов метро зачем‑то поехали догуливать в Сокольники.
Парк оказался закрыт. Фонари погашены. Но мы проникли в него. Нас было семеро.
Шли по аллеям среди деревьев, тихо шумящих молодыми майскими кронами. Пока не наткнулись на летний театр. Перед открытой сценой с козырьком стояли ряды длинных скамеек.
— Володя! Почитай стихи! — загорелся один из моих спутников. — А мы будем сидеть и слушать.
По боковой лесенке я взошёл на сцену, встал посередине. Различил перед собой рассевшихся по скамьям друзей.
Потом поднял взгляд и замер. Весь небесный купол смотрел на меня глазами звёзд. Показалось кощунственным изображать из себя поэта.
В ту минуту я осознал, что под прежними своими стихами должен подвести черту.
Друзья не поняли, почему я спрыгнул со сцены. Но не стали терзать вопросами.
ТЕЛЕВИЗОР.
Если сейчас, каким‑то образом учитывается, кто, когда и какой канал телевидения смотрит, то вполне вероятно, что со временем оттуда, из этого аппарата, научатся шпионить за тем, что говорят и делают в каждой квартире. Вслед за телефоном он станет непрошеным соглядатаем.
ТЕПЕРЬ.
С тех пор как я был мальчишкой, мир внешне изменился.
Колоссально. Даже нет смысла эти изменения, особенно технические, перечислять. Бумаги не хватит.
Моя дочь Ника, как ни в чём не бывало, врастает в этот изменившийся мир. И я не могу не думать о том, до чего же преобразится он, когда она станет такой, как я. Фантастически изменится. Невероятно.
И вот теперь, в 2004 году, я с тревогой смотрю в её смеющиеся глаза, тщетно пытаясь заглянуть через них в будущее.
ТИШИНА.
Мой товарищ изумился:
— Как это ты пишешь, когда за окном твоей комнаты стоит такой грохот?
Я прислушался. И вправду, с улицы доносился гул проезжающего автотранспорта, голоса прохожих.
Ничего этого я почти не слышу, захваченный работой. Привык. Тишина автономно окружает меня, письменный стол. Изредка в ней зарождается что‑то непривычное.
Я выхожу в лоджию и смотрю, как над нашим двором, над крышами ближайших домов вольно стрекочет вертолёт.
ТЫ.
Вижу себя твоими глазами. Слышу. Весь мир чувствую тобой.
Когда ты проказничаешь, это я проказничаю. Когда идёшь в школу — иду я.
Снова иду…
Свалилась с велосипеда и расшибла локоть — мне точно так же больно.
Сейчас это тебе непонятно. Инстинктивно защищаешь свою независимость, отдельность от меня. И правильно делаешь.
Пройдет не так уж много времени. Вырастешь. Прочтешь эту книгу.
Начнешь ли прозревать в себе меня?
У
УБЕЖИЩЕ.
В школе у нас однажды отобрали учебники по истории. Через сутки вернули без страниц, где были фотографии некоторых героев революции и гражданской войны.
Учительница Вера Васильевна и папа с мамой растерянно уклонялись от ответов на мои вопросы.
До этого мир был понятен. В Испании очень хорошие люди — коммунисты, интербигадовцы сражались с очень плохими — фалангистами, которым помогало совсем уж страшное отродье — Гитлер и его германские фашисты.
Эти фашисты расправлялись в Германии с бастующими рабочими, били их дубинками. Жгли на площадях городов книги великих писателей. Убивали евреев.
«А если бы мы попались им в руки?» — спросил я маму.
Она прижала меня к себе. И опять ничего не ответила.
В 1939 году Сталин заключил союз с Гитлером!
Мне было девять лет. Я был мальчуган. Но я чуть сума не сошёл, когда вслед за папой прочёл об этом в газете «Правда». И ещё о том, что Красная армия «по просьбе трудящихся» вошла на территорию Польши, чтобы освободить Западную Украину и Белоруссию.
«Почему о том, что трудящиеся просят нас захватить их страны, раньше не писали? Почему не говорили по радио?» — спросил я на этот раз папу.
«Не смей больше задавать никаких вопросов. Ни мне, ни маме. И в школе не смей спрашивать».
Ладно! От непонятного, сумасшедшего мира взрослых было у меня убежище. Там я оказывался один среди сокровищ.
Убежище находилось совсем близко от нашего дома на улице Огарева. Достаточно было пройти по ней к улице Герцена, пересечь её, и я останавливался у заветного входа. Люди заходили в рыбный магазин по соседству, откуда воняло селёдкой. Издалека доносились звуки музыки. Рядом была консерватория.
А я открывал дверь и, миновав полутьму короткого коридорчика, оказывался в большой единственной комнате библиотеки, размещавшейся здесь, кажется, с дореволюционных времён.
Почему‑то всегда, даже зимой, из двух окон косо падали солнечные лучи, освещающие плотные ряды высоких, чуть покосившихся полок, тесно набитых книгами. Всегда наготове стояла стремянка, по которой можно было долезть до любой полки, а потом сидеть на ступеньке и листать книгу или альбом с картинками.
Охраняла убежище тихая, старенькая библиотекарша с седым пучком волос на затылке.
Ужасно, что я позабыл её имя.
Часами в одиночестве я снимал с полок книги, старинные журналы «Вокруг света», «Нива», «Мир искусства». Помню себя единственным посетителем этого убежища, где я забывал о зловещих переменах…
А потом началась война.
УГОВОРЫ.
Об отпетых мошенниках, своекорыстно уговаривающих пуститься в какую‑нибудь авантюру, чтобы заполучить наши денежки, и говорить нечего. Мало–мальски проницательный человек видит их насквозь.
Часто честные люди из самых благих побуждений уговаривают нас совершить тот или иной поступок, принять то или иное решение, порой роковое.
К примеру, родители сплошь и рядом уговаривают своего отрока или отроковицу получить профессию, к которой не лежит сердце.
Реклама назойливо, с применением всяческих психологических разработок, талдычит, уговаривает, чтобы мы покупали всякую совершенно не нужную нам чепуху.
Сердобольные люди уговаривают принимать якобы чудодейственные лекарства. При этом сами никак не могут излечиться от своих болезней.
Если хочешь — слушай всех. А поступай, как подскажет сердце. Ошибки, к сожалению, возможны. Но это будут твои ошибки. Благодаря им накапливается золото собственного опыта. Только этим, а не заёмным, чужим опытом мы и растём, становимся самими собой.
УДАЧА.
Оказалось, что я — удачник. Вот уж никак не думал.
В конце концов, все мои книги выходят в свет. Их ищут читатели.
Многие ищут встреч не только с моими книгами, но и со мной в надежде получить исцеление, просто взглянуть в глаза, поделиться своими горестями или радостями. Становятся друзьями.
А главная удача жизни, конечно же, в двенадцатилетней дружбе с отцом Александром Менем. И в том, что после своей гибели он непостижимым образом прислал ко мне Марину. Тоже по фамилии Мень.
Какие могут быть у меня претензии к Богу?
Правда, слабый человек, иногда ловлю себя на том, что впадаю в уныние. Не все получается так быстро, как хочется. Начинает казаться, что удача меня оставила.
И тогда снова звучат в душе слова другого священника, моего друга дона Донато Лионетти:
— Не жди удачи. Работай. Не нервничай. Она снова придёт. Бог готовит на медленном огне.
УДОЧКА.
Кажется, нет ничего проще обыкновенной удочки. Но попробуй изготовить крючок, леску, добыть лёгкое и прочное удилище. А гениально удобный прибор-поплавок в сочетании с грузилом? Все это нужно было придумать, согласовать все части между собой в единое чуткое целое.
Что там рыба, которую я изловил с помощью этого простого на вид изобретения! Благодаря удочке я видел такие рассветы над речками, озёрами и морями! Такие закаты! Каких не увидеть лежебокам.
Никакое зло, никакая власть не могли омрачить отражение бескрайней свободы неба в чистых водах. Кто не был чувствующей частью этих пейзажей, тому никогда не понять, что такое Родина.
УЗЫ.
Они, даже дружеские, скрепляют насильно то, что должно быть непринуждённым, естественным.
Никаких уз. Никаких клятв и заверений. Они создают плотину для вольного течения жизни. Часто живая вода, копящаяся у таких плотин, становится мёртвой. Пахнет болотом.
УРА!
Красивое, весёлое слово. Говорят, татаро–монгольское. Боевой клич войск Чингисхана.
Кажется, никогда в жизни не орал «ура!»
Лишь однажды, узнав, что Марина благополучно родила дочь Нику.
УСЛОВИЯ «ИГРЫ».
Вильям Шекспир и многие другие знаменитые люди считали, что жизнь — это игра. Основные её условия таковы: человек рождается и через некоторое время умирает. Между этими двумя событиями он подобен шахматной фигурке на доске бытия.
Между тем Библия говорит о том, что сначала смерти вообще не было. Катастрофа произошла после грехопадения первых людей — Адама и Евы.
Спустя тьму веков в Палестине, уже в наше историческое время, появился Иисус Христос. Сын Бога.
Что с ним сделали люди за его неслыханную доброту, знают почти все. Знают и о том, что после казни на кресте Он воскрес. На глазах учеников вознёсся в небо. Пообещал перед этим: воскреснут все. И будут жить в Царстве Небесном.
Я абсолютно доверяю Христу. Мало того, вижу, как современная наука — генетика, ядерная физика, биология — все стремительнее, все ближе подходит к тому, о чём говорится в Евангелии.
Так что у нас, у каждого, кто жив, пока что есть время подбить кое–какие итоги, раскаяться в некоторых поступках и мыслях…
Таковы истинные условия этой «игры».
Те, кто в гордыне своей эти условия отвергает — легкомысленные люди, дающие таким образом добровольное согласие на вечную погибель.
Мне скажут: «Ты пользуешься любым поводом, чтобы опять пропагандировать своего Христа».
Пользуюсь. Было бы по меньшей мере подлостью твёрдо знать что‑то крайне важное, самое главное и не трубить об этом всем и каждому.