ЩЕБЕТ.
Слышишь, Ника, как с наступлением сумерек снова раздаётся оглушительный щебет? Скоро он стихнет. Бежим в лоджию! Покажу тебе, откуда он слышен.
Видишь, сейчас во дворе нет ни одной птицы. А щебет нарастает. Как финал симфонии. Так бывает только осенью и зимой.
Смотри, вон по стене того дома взобралось до пятого этажа густое вьющееся растение с красными листьями — дикий виноград.
Щебет — оттуда. Там устраиваются на ночлег воробьи со всей нашей округи. Их, может быть, сотни.
Ни злые вороны, ни кошки не могут проникнуть в эту высотную гостиницу. Я сам видел, как воробьи сбили на землю нахального кота и всей стаей гнали его по двору. Вот, Ника, какие у нас отважные соседи.
Воробушки никогда не оставляют нас на зиму.
ЩЕДРОСТЬ.
За рулём своего «Запорожца» я уже который час кружил по раскалённой сковородке июльской Москвы. С утра заработал на бензин. Заправил полный бак. И снова возил пассажиров — тех, кто «голосовал», стоя у края тротуара. Тогда такси не хватало.
С моей стороны это было отчаянным решением — попытаться с помощью «частного извоза» добыть денег на лекарство для больного отца и на еду.
Я боялся не столько конкурентов — таксистов или гаишников, сколько того, чтобы мой «Запорожец» не заглох в толчее автотранспорта, в какой‑нибудь пробке.
Кроме того, я стеснялся назначить цену пассажирам. «Сколько возьмёшь довезти до Теплого стана?», «До Черемушек?», «До Химок?» — спрашивали они, перед тем как сесть в машину.
«Сколько заплатите», — отвечал я, прикидывая в уме предстоящий маршрут. Каждый норовил заплатить поменьше. Но я был и тому рад.
Не пересчитывал. Запихивал деньги в карман.
Несколько раздражали инвалиды и старушки. Конечно, я возил их бесплатно. Но они так долго усаживались в машину, а по выходе затевали ненужные споры о том, что я должен взять с них какие‑то деньги, что вынуждали меня грубо ответить: «Извините. Теряю с вами время. Привет!»
…Я проезжал мимо Центрального рынка, когда увидел посреди мостовой наголо обритого верзилу. Он требовательно махал всем проезжающим автомобилям.
Я тормознул. И в тот же момент понял, что делаю глупость. Что брать этого клиента опасно. Но было уже поздно.
«В Южный порт! — приказал он, вваливаясь в машину, — Быстро довезёшь, заплачу, как фраеру!»
Путь был неблизкий. Но я ухитрился доставить его во двор какой‑то заросшей тополями облезлой пятиэтажки меньше чем за полчаса.
Верзила вышел и направился к подъезду. «А деньги?» — напомнил я вслед.
Он обернулся, сделал шаг назад и, пригнувшись к оконцу, внятно произнёс: «Убью».
Я решил, что с меня хватит. День клонился к вечеру. Я устал. И впервые подумал о таксистах — каково им выкладываться изо дня в день…
Направился обратно к центру и увидел жалкое летнее кафе, пестревшее среди пыльных деревьев своим выгоревшим тентом. Захотелось выпить воды — шипучей «Пепси-колы» или минеральной. Заодно и подсчитать скопившуюся в кармане какую–никакую выручку. И увидел двух женщин — старую и молодую. Они стояли у тротуара с чемоданом и дорожными сумками. — Вам куда? — На Казанский. На площадь трёх вокзалов.
Это было более или менее по пути к моему дому. Я погрузил тяжёлый чемодан и сумки в багажник. Впустил пассажирок на заднее сиденье.
Всю дорогу они ругались между собой. Как оказалось, мать и дочь. Страшно, отвратительно ругались. Я старался не вслушиваться, но поневоле краем уха уловил, что они не поделили какое‑то, чуть ли не стотысячное наследство, которое едут получать после гибели родственников.
Когда мы подъехали к Казанскому вокзалу, я едва нашёл место, где их выгрузить.
Вытаскивал из багажника чемодан, сумки и думал: «Хватит! Заеду в аптеку, куплю лекарство для отца, еды в гастрономе. И под душ — смыть с себя всю гарь этого дня». — Что ты ему даёшь?! — прикрикнула старуха. — Жадина! Дрянь! Не умеешь быть щедрой!
Она выхватила кошелёк у дочери и прибавила к десятке, которую та мне давала, один рубль.
ЩЕМЯЩАЯ НОТА.
Пока я писал эту книгу, ты пошла во второй класс. Изучаешь математику с иксами, английский язык.
Сделалась старше на год. А я — на год старее…
Исподволь посматриваю на тебя, мой детёныш, все чаще думаю: «Что будет с тобой в этом мире, когда нас с мамой не станет?»
ЩУКАРЬ.
Когда‑то писатель Шолохов изобразил в романе «Поднятая целина» этакого старикана–хитрована, деда Щукаря. Носителя «народной мудрости».
С тех пор аналогичные деды Щукари стали появляться во множестве произведений других сочинителей.
Сыпали прибаутками–поговорками, спьяну рассказывали различные байки, в меру возможности подкалывали власть. И обязательно демонстрировали несокрушимость тезиса: деревенский мужик — основа миропорядка.
Подобные Щукари — измышление тепло устроившихся в городе писак.
Тертые жизнью деревенские люди были забитыми, малообразованными носителями рабской психологии. Они могли быть себе на уме, сколь угодно затейливо материть притеснителей. Но в конечном итоге покорно принимали свою рабскую долю.
Иначе не было бы у нас такого несчастного народа, такой бесконечно тягостной несвободы.
Э
ЭКЗОТИКА.
Как большинство мальчишек, я тоже мечтал о дальних странах. Никаких шансов попасть в сказочные миры, которые назывались «Африка», «джунгли», «пампасы», «Средиземное море», «Малайский архипелаг», у меня, конечно, не было.
Оставалось разглядывать атласы, карты, почтовые марки английских и французских колоний.
Сколько я себя помнил, у нас имелась единственная экзотическая вещь — висящее на стене круглое, размером с колесо, резное разноцветное изображение японских рыбаков, вытягивающих в лодку сеть с рыбой.
Ума не приложу, куда потом делась эта тонко выполненная работа. Должно быть, мама в трудную минуту отнесла её в антикварный магазин.
Мальчишкой я засматривался на желтолицых японцев, на коричневую лодку, на серебристых неведомых рыб…
С тех пор многое переменилось. И теперь, возвращаясь из дальних странствий, я всегда привожу с собой не какие-нибудь расхожие сувениры, а найденную на морском берегу раковину, морскую звезду или красочный плакат с корриды в Барселоне.
Эта экзотика наряду с живыми тропическими растениями, весёлым чириканьем попугаев–неразлучников наполняет наш дом.
ЭКОСИСТЕМА.
— А не пуститься ли нам в путешествие?
Я отложил авторучку и поднял взгляд от рукописи. Отец Александр, держа папку в руках, шагнул в комнату с балкона, куда уже пришло жаркое солнце. Он любил работать на балконе, посматривать на морскую даль.
— Застопорилось. Не работается, — продолжал он. — В самом деле, кроме Каспийского моря и работы, мы с вами вокруг ничего ещё не видели. Прогуляемся? Я заметил с балкона соблазнительную тропу. Интересно, куда она выведет.
И вот мы шли по этой тропе среди высоких зарослей. Было душно, как в банной парилке. Какие‑то кусачие мошки вились над нами.
— Интересно, куда она ведёт? — повторял отец Александр, утирая пот со своего могучего лба.
Он, без сомнения, начинал чувствовать себя виноватым. Потому что тропинке конца не было.
…Мы обитали где‑то на стыке Дагестана с Азербайджаном, на приморской турбазе, куда нас поселили мои друзья — бывшие пациенты из Дербента.
Утром и вечером наслаждались морем. Потом работали каждый над своей рукописью. И вот впервые отвлеклись от ставшего привычным ритма жизни.
В конце концов тропинка вильнула в сторону, среди стены зелени показался просвет.
Перед нами открылось озерцо, откуда в сторону моря вытекал ручей. В тишине слышен был перезвон его струй, бегущих между камнями. Несколько больших валунов лежало у берега. Мы сели на них. Слабый ветерок обвевал наши лица.
И тут я заметил нечто необычайное. На одном из камней посреди озерца ярко светилось что‑то изумрудно–зелёное. Это была птичка. Она подрагивала хвостиком, выжидательно посматривала на нас.
Я тронул отца Александра за локоть. Но он уже увидел живую драгоценность. Восторженно шепнул:
— Зимородок.
Мы сидели, замерев. Вдруг птица по–стрекозиному взлетела в воздух, поймала какую‑то мошку и опустилась на лист кувшинки возле берега. Оттуда шлёпнулось в воду несколько лягушечек. И тут же в озерце всплеснула рыба.
— Райское место! — сказал отец Александр. — Смотрите, целая экосистема в миниатюре. Гармония птиц, насекомых, рыб… Резвятся кто как хочет.
— И никаких следов человека, — подхватил я. — Свобода, равенство и братство.
— А как вы относитесь к этому лозунгу французской революции? — спросил вдруг отец Александр.
— С энтузиазмом!
— Сам по себе лозунг ничего не означает, — посерьёзнел отец Александр. — Равенство? Кого и перед кем?! И вообще весь мир устроен по принципу иерархии. Свобода? От чего? И от кого? В принципе это слово означает просто анархию. Мы это проходили… Ну, а что касается братства, то для этого нужен как минимум, хотя бы общий Отец.
ЭЛЛИНГТОН ДЮК.
Черное море словно с цепи сорвалось. Вторые сутки под свистящим ветром гнало высоченные валы. Они расшибались о прибрежную гальку и с грохотом стаскивали её назад в пучину.
Шипящая пена с гребней долетала до окон дома. Он был насквозь выстужен зимней бурей. Все в нём потрескивало, как потрескивали радиоволны в дряхлом ламповом приёмнике.
Мария Степановна — старенькая вдова поэта Макса Волошина — постоянно топила печку, постоянно бегал я в подвал за охапками дров, но в доме стоял свирепый холод.
Вторые сутки я ложился спать, не раздеваясь. Ни свитер, ни одеяло не согревали. Немолчный грохот не давал заснуть. Иногда казалось, что надвигается гигантская волна и вот-вот смоет знаменитый Дом поэта, утащит за собой в ночное море.
Радио передавало, что в Новороссийске норд–ост переворачивает корабли, сносит крыши с припортовых складов.
Всю ночь, высунув в холод руку из‑под одеяла, я крутил ручку настройки приёмника, мотался с диапазона на диапазон, пока не наткнулся на коротких волнах на едва различимые звуки джаза. Кто‑то так играл на рояле в сопровождении саксофона и трубы, что я замер от неожиданно прихлынувшего чувства счастья.
Описывать музыку, вообще говоря, невозможно.
Когда она кончилась, я разобрал сквозь треск помех фамилию исполнителя — Дюк Эллингтон.
…Через много–много лет в Минске, где я снимал кино, появились афиши, извещавшие о том, что в город прибыл с единственным концертом легендарный американский джазист Д. Эллингтон.
Я помнил. Вообще помню все.
Концерт проходил во Дворце спорта. Рояль почему‑то стоял в левом углу сцены, и мне с моего места чудесный исполнитель джазовых мелодий был почти не виден.
Но вот в конце вечера он под овацию зала встал, подошёл к краю сцены принимать поздравления и букеты.
Я тоже подошёл к сцене. Молча смотрел на высокого, худого, уже старого человека.
Эллингтон заметил этот взгляд. Внезапно нагнулся вперёд, протянул мне смуглую негритянскую руку с длинными пальцами.
— Хелло, брадер! — весело сказал он. — Здравствуй, брат!
ЭМИГРАЦИЯ.
Многие писатели, те, кто уехал из России в США или Западную Европу, теперь без конца рисуют себя мучениками, говорят, что прямо или косвенно их заставил покинуть Родину КГБ.
В большинстве случаев это не совсем так. Гоняясь за комфортом, высокими гонорарами, сытой жизнью, они удирали, как только открылась возможность.
Кое‑кто добился, чего хотел.
Профессорствуют в университетах, издают книжки, присуждают друг другу различные премии. Нередко печатают статьи в газетах и журналах, поучают, как нам жить в теперешней России.
Ну и ладно. Бог им судья.
Но вот, что самое грустное.
Вся без исключения их литература — хилая. И проза. И поэзия. Какая‑то выморочная. Перенасыщенная явными и скрытыми цитатами. Воздыханиями по поводу своей судьбы. Которую они же сами себе избрали.
…Горестная история Антея, который потерял силу, оторвавшись от своей матери–земли, не миф.