БАБОЧКА.
Ошеломляющий пример чуда Божьего: малоподвижное, довольно‑таки неприятное ползучее существо, каким является гусеница, превращается в нечто очаровательное, по вольной лёгкости полёта и красоте превосходящее даже птичку колибри.
Может быть, это волшебное превращение — намёк на то, чем станет душа после жизни.
Эти порхающие цветы почему‑то любят наслаждаться полётом над синевой моря, довольно далеко от берега.
Не раз уставшая бабочка присаживалась на корме моей шлюпки, и я на время переставал грести, чтобы не вспугнуть её.
БАР.
На ночной улице по обе стороны бульвара Рамбла разноцветно мигали вывески ресторанов и баров. Оттуда доносились звуки музыки. Пока я шёл в потоке гуляк мимо освещённых фонарями вековых платанов и работающих цветочных киосков, музыка сменялась: то джаз, то какая‑нибудь мелодия, исполняемая на гитаре или на пианино.
Рамбла — лучший бульвар из всех, какие я видел. На длинное зарево его огней я вышел случайно, нашлявшись по улицам и площадям спящей Барселоны. Бульвар принял меня в свою бессонную жизнь, повёл к таящемуся где‑то неподалёку Средиземному морю.
Не дойдя до него, я почувствовал, что приустал. Вышел с бульвара, пересёк опустевшую улицу, толкнулся в первый попавшийся бар.
Он был крохотный. В полутьме за столиками сидели матросы, какие‑то парни с девушками; потягивали напитки, слушали доносящиеся из динамиков латиноамериканские песни.
У стойки тоже теснились посетители. Я протиснулся, заказал бармену с серьгой в ухе кофе, апельсиновый сок и увидел рядом с собой бородатого старика. Это был типичный францисканский монах в рясе, подпоясанной верёвкой. Он отпивал кофе из чашечки.
Бармен выжал сок из двух апельсинов, перелил его из соковыжималки в высокий бокал, о чём‑то спросил.
Я не понял. Тогда бармен зачерпнул серебряной ложкой из вазы с наколотым льдом несколько кусочков, продемонстрировал. Я кивнул.
С этой минуты почувствовал, что монах наблюдает за мной.
Я наслаждался ароматным, обжигающим кофе, запивал каждый глоток ледяным соком и думал о том, что вскоре впервые в жизни увижу Средиземное море, и о том, что оставшихся денег может не хватить на такси, чтобы хоть под утро вернуться в отель «Экспо».
Монах встретился со мной взглядом, тихо произнёс по–итальянски:
— Хутто бене. Все хорошо.
И так улыбнулся, что я вышел из бара, унося эту улыбку в сердце. Навсегда.
БАРАБАН.
Как эти барабаны называются у них в Нигерии? Там–там?
Франк сидит, зажав между коленями высокий, расписанный цветными узорами африканский барабан, колотит в него чёрными ладонями с розовыми пальцами, поёт христианские гимны.
Он давно, несколько десятилетий живёт в Москве. У него русская жена Нина, дочка Лиза.
Не знаю, какие сны ему здесь снятся. Навряд ли слоны и жирафы родины. Скорее всего, и во сне он пытается защитить лицо от напавшей на негра банды.
Он бьёт в барабан.
Ника! Мне стыдно за то, что к этому высокому, по–своему элегантному человеку без конца привязываются милиционеры, отнимают честно заработанные деньги. Я боюсь за будущее его смуглой дочери.
Барабан гулко рокочет. Говорит о том, что думает и о чём не рассказывает барабанщик.
Франк любит Россию.
…До меня и сейчас доносится грохот его барабана.
БАРАН.
Чем ближе пастухи подгоняли отару к высокой бетонной ограде, тем беспокойнее становились овцы. Они тревожно блеяли, вставали на дыбы.
Когда же перед ними распахнулись широкие ворота, отара остановилась как вкопанная.
И начала пятиться. Пастухи хлопали бичами, но никак не могли сдвинуть её с места.
И тут навстречу отаре вышел баран. Большой, холёный, с аккуратно расчёсанной шерстью. Он пристально посмотрел на овец, несколько раз призывно проблеял. И тут же все они побежали под его защиту, дружно топоча копытцами.
Ворота закрылись. Пастухи остались снаружи.
Баран, самодовольно подрагивая курдюком, вёл отару из большого двора в малый, который вдруг стал сужаться и превратился в длинный коридор под кровлей. Копыта стучали по выбитой, без единой травинки земле.
Коридор вёл растянувшуюся отару к зияющему чернотой входу куда‑то, откуда пахло кровью и смертью.
Овцы замерли. Потом заметались, заблеяли, все как одна в панике полезли друг на друга, ища дороги назад. Но прочные дверцы за ними были уже заперты.
Баран обернулся. Снова пристально глянул, подал голос.
И все стадо тупо заторопилось за ним. В разделочный цех скотобойни.
Там каждую из овечек ждал сбивающий с ног удар электротока, острый крюк на цепи, вздымающий на высоту конвейерной ленты, под которой с большими ножами орудовали свежеватели в окровавленных клеёнчатых фартуках.
А баран уже стоял в своём стойле, пережёвывал сочную свежескошенную траву.
БЕДА.
С тех пор как я впервые принял участие в похоронах, а позже прочёл серию бальзаковских романов под знаменательным названием «Человеческая комедия», я понял: в этой земной жизни все–все наши беды (а также и радости!) временны, преходящи.
Поэтому паническое отношение к любой беде в некотором, высшем смысле — комедия. Особенно если помнить об обещанной Христом после нашей смерти вечной жизни.
Уверенность в том, что так и будет, помогает достойно встретить любую беду.
«Чужую беду рукой разведу», — укорит меня кто‑то, кому сейчас плохо; кое‑кто наверняка сочтёт простаком, поверившим в христианские басни. Там поглядим! После ухода с этого плана бытия.
БЕДНОСТЬ.
По своему опыту знаю, она схожа с морозом. Мороз может то усиливаться, то слабеть, но гнёт его ощущаешь постоянно.
Гениальный художник Ван Гог всю жизнь прожил в жесточайшей бедности. При этом многие его картины полны солнечного тепла. Взгляни хотя бы на «Ветвь сирени» или на знаменитые «Подсолнухи».
Даже написанный в один из самых трагических моментов его жизни «Автопортрет с отрезанным ухом» — свидетельство величайшего мужества человека.
В конце концов мороз постоянной бедности убил художника, но не его запечатлённую в картинах бессмертную душу.
БЕЗДАРНОСТЬ.
Не бывает бездарных людей. Убежден, каждый может проявить себя исключительно талантливым человеком. И стать счастливым. Талант заложен в каждом. У каждого — свой.
Но сколько же вокруг бездарных политиков, проповедников, художников от слова «худо», «певцов» и «певиц»!
Все они в душе глубоко несчастны и всячески стараются это скрыть. Прежде всего от самих себя.
Как часто человек не прислушивается к голосу сердца, а из честолюбия ступает на несвойственный ему путь. Предав свой талант — дар Божий, он становится бездарным.
Подобные люди внешне улыбчивы, приторно любезны и при этом скрытны, злы и мстительны.
Каждую секунду боятся, что их разоблачат. Всплывет, что они занимают не своё место.
А их место остаётся пусто…
БЕРЕГА.
Все мы, так или иначе, обитаем на берегах рек или морей. Даже если наше жилище находится далеко от воды.
Многие позабыли о живом покрове синевы, обнимающем большую часть поверхности земного шара.
Человек с сухопутной психологией обеднён, одномерен. А ведь почти все поселения возникли на берегах рек и морей — водных готовых дорог, которые не нужно ни мостить, ни асфальтировать. Да ещё вместо двигателей дармовая сила течения и ветра, надувающего паруса.
«А в городе река была.
Она зимой и летом полузабытая текла за низким парапетом».
Ранней весной во время ледохода я подростком шёл вдоль берега Москвы–реки, видел, как на кружащихся льдинах проплывают следы чьей‑то лыжни, разбросанное сено, поломанная бочка… Свидетельства жизнедеятельности далёких верховьев несло мимо Кремля в сторону Волги.
Быть может, тебе покажется странным, Ника, но именно с тех пор я осознал, что живу на берегу. И стало повеселей. Волнует душу, если с лодки или с борта корабля видишь проплывающие неподалёку края земли.
То эти нависшие над прудом с кувшинками плакучие ивы, то южный обрез Кавказа с его густо поросшими лесом горами, то плавни Днепра с хатками среди высоких камышей, то изрезанные заливами берега материковой Греции, то пролив Екатерины при выходе из Охотского моря в Тихий океан…
Перемещаться в безбрежном пространстве не так волнующе, как в виду берегов.
БЕСПЕЧНЫЙ.
Изредка наблюдая его, немного завидую. Действительно бес–печный. Так сказать, без печки, тёплого угла, уюта.
И всегда весел.
Формально не имеет никакого образования. И — великолепный знаток кинематографа, оперной музыки, джаза. Может сам отремонтировать квартиру, сшить при помощи швейной машинки одежду, вроде бы из ничего сварганить вкуснейший обед. Для других. Но не для себя.
Ни о чём заранее не заботится.
Его обожают дети. И уж, конечно, женщины.
Сейчас он постарел, живёт в Нью–Йорке, один, в какой‑то богадельне. Иногда звонит по телефону.
У меня есть семья: дочка Ника, жена Марина. Своя квартира, своя работа. Казалось бы, это я должен утешать его. Но каждый раз, окончив разговор, чувствую, как лёгкое дуновение беспечности приподнимает над суровой прозой жизни.
БЕССОННИЦА.
Снова, снова маюсь в темноте комнаты. То покуриваю у окна, то захожу в твою комнату поглядеть, как ты спишь, то опять маячу под открытой фрамугой, глядя на окна спящих кварталов. Редко где светит огонёк такого же, как я, бедолаги.
Врачи говорят, с возрастом в организме убывает серотонин–вещество, обеспечивающее нормальный сон.
Может быть. Хотя в своё время, когда я пожаловался на хроническую бессонницу отцу Александру, тот сказал:
— Вместо того чтобы курить и пялиться в окно, приступали бы к работе. Это Бог будит вас, зовёт за стол. Ведь нам отпущено так мало времени…
БИБЛИЯ.
(Ветхий завет). Кажется, последовательно — до конца Ветхий завет я прочёл два раза.
Первый — по настоянию Марии Степановны Волошиной, с большим предубеждением, но и любопытством. Второй — учёно обложившись книжками толкователей.
Теперь читаю выборочно.
Всегда приходится преодолевать порог собственной косности, насильно засаживать себя за это чтение.
Кроме того, между мной и Библией высится невидимая, но трудно прошибаемая стена знакомых людей, которые согласно церковному календарю для спасения души из года в год пережёвывают ветхозаветные наставления. И — не изменяются. Кто пил водку, тот продолжает пьянствовать, кто был скрытен и жаден — продолжает быть таковым, кто ругался с женой — продолжает скандалить.
А ещё сонмы священников, жонглирующих одними и теми же дежурными цитатами.
Не знаю, как Бог не пришёл от всего этого в отчаяние.
Отец Александр говорил, что к Ветхому завету нужен ключ особых знаний. Даже потрудился написать целый трёхтомник в помощь таким олухам, как я.
…Что‑то снова толкает снять с полки древнюю книгу, раскрыть её. Всякий раз поражаешься: вот одна из историй, которую ты вроде бы помнишь, понимаешь её скрытый смысл, да ещё растолкованный отцом Александром. И всегда с изумлением ловишь себя на том, что постигаешь нечто неожиданное, новое, крайне важное для тебя именно в данный момент. (Подобный фантастический эффект ещё более характерен для Нового завета — Евангелия).
Словно вычерпанный колодец, со дна которого постоянно подступает свежая, кристально чистая вода, Библия непостижимым образом неисчерпаема.
К тому времени, девочка, когда ты дорастёшь до неё, и тебе с избытком достанется этой ключевой воды жизни.
БЛАГОДАРНОСТЬ.
Помню многих, кто сделал мне добро. Есть и такие, о которых я ничего не знаю. Эти люди не афишируют, не открывают себя. К примеру, безымянные читатели моих книг.
Или такие, как навсегда оставшийся в памяти некий кавказец. Во время сумасшедшей метели он остановил свою машину рядом с тротуаром и отвёз по гололёду до дома. Не взял с меня ни копейки.
Уверен, каждый как драгоценность хранит в своём сердце память о подобных чувствах. Без них невозможно было бы жить.
Способность быть благодарным, к сожалению, довольно редкая вещь. Редко кто подхватывает эстафету добра, любви и служения.
Бескорыстие сделанного тобой добра согревает своим теплом прежде всего тебя самого. В этом довольно‑таки морозном мире.
БОГАТСТВО.
Однажды держал в руках четыре с половиной тысячи долларов, которые подарил читатель на издание книги «Навстречу Нике».
БОЛГАРИЯ.
Теплая страна. Истинная сестра России.
Благодаря давнему другу — художнику Христо Нейкову и его многочисленным приятелям я Болгарию основательно изъездил. Пожил на берегу Черного моря у границы с Турцией, нагостился в Софии, изумляясь тому, как все слои общества, от министра до скромной пенсионерки, гадают на кофейной гуще. Чего мне только тогда не нагадали!
В конце концов Христо и его жена Златка завезли меня в городок Самоков, километрах в семидесяти от Софии, в свой редкостно красивый старинный дом с садом, с грозным на вид и добродушнейшим овчаром Чакыром.
Длился тихий сентябрь болгарской провинции. Мы с Чакыром часто бродили по окрестностям, возвращались к вечеру. Нас ждал запах шашлыка: Христо вращал шампуры в пылающем камине.
Однажды утром Златка позвала меня куда‑то познакомить со своими подругами.
Златка — народная художница Болгарии. Она носит сарафан и кофточки только из домотканых материй, расцвеченных национальным орнаментом, узорами, созданными руками деревенских мастериц.
Так, шествуя рядом с этим живым цветком, я вошёл во двор маленького, очень древнего женского монастыря….Аккуратные клумбы, фруктовые деревья, отягощённые грушами и яблоками. Вокруг стволов вьются лозы с гроздьями винограда.
Здесь нас уже ждали три крепкие пожилые женщины, одетые в длинные чёрные мантии, чёрные клобуки на головах.
При виде монахинь я несколько оробел. Они же расцеловали меня как родного и повели в свои покои угощать нежнейшей брынзой из овечьего молока, тушёными баклажанами и уж конечно крепким кофе, сваренным в джезве.
Сестру–настоятельницу звали Гавриила, вторую сестру — Серафима, третью — Теодосия.
«Интересно, будут ли они гадать на кофейной гуще?» — только подумал я, как сестра Гавриила произнесла:
— Гадать не положено. К нам часто приезжала Ванга (известная на весь мир ясновидящая), и мы её исповедовали.
В замешательстве оттого, что она расслышала мои мысли, я спросил:
— Кто ещё приезжал?
Златка с разрешения настоятельницы вынула из шкафчика толстый фотоальбом.
Там были фотографии той же Ванги, известных артистов, спортсменов, писателей. И даже тогдашнего руководителя Болгарии коммуниста Тодора Живкова.
— Да–да, — подтвердила Златка, — он тоже, конечно не как официальное лицо, несколько раз в год тайно приезжал сюда исповедоваться, — и вдруг спросила: — Ты хочешь сейчас исповедаться?
Я был не готов. И потом, не хотелось становиться в затылок Тодору Живкову… Они и так все видели, все обо мне знали, эти три болгарские прозорливые монахини.
На прощание я получил в подарок вышитое ими полотенце–рушник.
БОЛТОВНЯ.
Замечено, чем более душевно пуст человек, тем болтливее. Подсознательно тщится заполнить душевный вакуум, а заодно и пустое время своей жизни трёпом.
На самом деле с этим потоком слов расходуется огромное количество энергии.
Особенно показательно, если два таких собеседника говорят друг с другом по телефону. Это может длиться часами. Болтовня неминуемо приводит к сплетням, осуждению других людей.
В конце концов, когда они выдохлись и разговор истощился, оба чувствуют себя ещё более опустошёнными.
Побыть в тишине, прислушаться к самому себе таким пустомелям страшно. Ибо они боятся врачующей правды.
БОТАНИКА.
Вот уж кто подаёт пример молчаливого мужества, так это растения!
Так получилось, что я знаком со многими из них — от скромных полевых васильков, качающихся во ржи, до изысканных орхидей.
Среди растений у меня есть особенно близкие друзья. Например, израненный тополь, который ютится между двух проржавелых гаражей в конце нашего двора; или роскошный, необычно кучерявый кипарис на набережной тунисского города Суз; или мандариновое дерево, ронявшее мне поспевающие плоды почти всю греческую зиму. Не говоря уже о коллекции тропических растений, живущих с нами в московской квартире.
Со временем я научился «слышать» скромные просьбы: «Не поливай меня так часто», «Мне не хватает света», «Добавь в поливку фосфора, и я расцвету».
Если любить растения, как людей, все можно расслышать.
Когда надолго уезжаю, кому бы ни поручил заботу о своих зелёных друзьях, самые нежные из них порой умирают.
Одно из самых волнующих занятий — чтение ботанических книг. Обычно это толстые фолианты–определители со множеством разноцветных рисунков и фотографий. Представь себе, ты получаешь привезённое из дальней страны экзотическое растеньице. Но как оно называется, в какую землю его сажать — неизвестно. И вот начинается поиск. Это куда интереснее, чем читать какой‑нибудь высосанный из пальца детектив. Сравниваешь с рисунками цвет и очертания листочков, строение веточек… Кажется, определили. Вот оно!
Сажаешь. Ждешь два или три года, пока оно улыбнётся тебе глазами цветов.
БУДНИ.
С юности я невзлюбил субботы и воскресенья. А также праздничные даты. Поскольку в эти дни родители не выходили на работу, приходилось всё время быть под их контролем.
Настоящие праздники случаются нечасто. Как правило, они не совпадают с календарными датами.
В нерабочие дни недели редко удаётся остаться одному в тишине, настроиться, чтобы потом рука потянулась к авторучке.
Зато в будни почти ничто не отвлекает.
Садишься за стол в восемь утра, работаешь часов до двух. Порой внезапный телефонный звонок вырывает из совсем другого пространства, иных стран, иных обстоятельств. Теперь, чтобы вернуться, без чашки кофе не обойтись…
Утро будней — драгоценное время, пролетающее невозвратимо быстро.
Знаю, кто‑нибудь мрачно подумает: «Ему не приходилось изо дня в день таскаться на работу, уставать, еле дотягивать до субботы и воскресенья».
Отвечу жёстко: если работа в тягость, значит, это не ваша работа. Стоило ли рождаться, чтобы всю жизнь гробить на нелюбимое дело?
БУМАГА.
Даже тебе, моей дочке, с неохотой выдаю лист писчей бумаги, когда ты за ним прибегаешь, хотя у тебя есть тетради и альбомы для рисования.
Признаюсь, я до бумаги жаден. Не говоря уже о записных книжках и блокнотах.
Это началось с детства, во время войны. Обмакнутое в чернильницу стальное пёрышко увязало в коричневых буграх и ворсинках какой‑то обёрточной дряни, на которой мы, школьники, писали диктанты и решали задачи.
Через много–много лет в Каире я увидел, как делают папирус по древнеегипетской технологии. Долгая, очень сложная работа.
…Чистый лист в ожидании лежит белым парусом. Смогу ли наполнить его свежим ветром? Чтобы он достиг читателя.
БУРЯ.
Как назло, утро выдалось серое, с порывистым ветром.
Мы грохотали по гальке навстречу грохочущему прибою. На дикий пляж во всю его длину накатывали высокие волны, с гребней которых срывались космы пены.
— Три часа добирались… Может, хоть обмакнемся? — предложил кинооператор Игорь.
— Стоит ли? Только подмерзнем, — отозвался старший из нас, Олег Николаевич.
В сорок пятом году, под конец войны, он достиг призывного возраста, успел попасть на фронт и через день был ранен в ягодицу. Этого ранения он стеснялся: получалось, трус, бежал от фрицев.
Рев бури усиливался. В единственный свободный от съёмок день я уговорил их вырваться из высокогорного аула к морю. И вот на тебе!
Я стал раздеваться. Игорь последовал моему примеру. — Парни, вы сума сошли, — сказал Олег Николаевич, нерешительно сдёргивая вниз молнию на куртке.
— Главное — протаранить первый вал. А там как на качелях! — Игорь первым пошёл к воде. За ним, придавив снятую одежду галькой, нерешительно двинулся Олег Николаевич.
Я стоял на самом урезе воды, смотрел, как они один за другим преодолевают первые ярусы волн, и мне уже не хотелось лезть в море.
— Не холодно! — донеслись сквозь грохот шторма их вопли. — Иди скорей!
Я сделал шаг вперёд, кинулся напролом в нарастающую надо мной водяную стену.
…Мы довольно долго то проваливались в пропасти между волнами, то возносились в солёной водяной пыли к пробивающемуся сквозь тучи солнцу. Чем дальше относило меня, тем легче и веселее, было управляться с бурей.
Внезапно донеслись крики:
— Володя! Володя!
Взлетая на очередной гребень, я увидел уже выбегающих на берег Игоря и Олега Николаевича. Они кричали, указывая на что‑то за моей спиной.
Я успел обернуться, увидеть вдалеке толстую, вращающуюся колонну смерча, соединяющего небо и море.
Не было времени снова оглянуться на смерч.
Азарт отчаяния овладел мною. Казалось, я уже чувствую ногами дно, казалось, берег совсем рядом.
Очередной вал обрушился, накрыл с головой. Нечем стало дышать. Меня закрутило и поволокло в пучину.
Все‑таки удалось на миг вырваться, глотнуть воздуха, даже встать на ноги. Но тут с оглушительным грохотом толкнуло в спину, опрокинуло под воду и потащило в глубину, раздирая о гальку.
Я бы не писал сейчас этих строк, если бы руки Игоря и Олега Николаевича не выдрали меня из этой мясорубки волн.
Стоял на берегу. По груди из многочисленных порезов сочилась кровь.
— Цел? — спросил Олег Николаевич.
Вовсю сияло солнце. Витая колонна смерча уходила в сторону открытого моря.
Я был в высшей степени цел.
БЫДЛО.
Он ездит по улицам Москвы в японской машине с тонированными стёклами.
Этот русский человек, москвич, уже очень многолетне входил ни в метро, ни в автобус или троллейбус. Один только вид других, малоимущих людей вызывает брезгливую гримасу на его лице, покрытом модной нынче небритостью, оканчивающейся бородкой.
«Быдло», — вырывается у него при виде нищих или беженцев.
Он богат. Хотя в жизни никогда ничего не сделал. Ничего.
Трижды был женат на дочерях состоятельных торгашей. Со всеми по очереди развёлся ради четвёртой — ещё более богатой.
Ухитрился обзавестись званием доктора каких‑то наук. Числится консультантом какой‑то фирмы…
Считает себя интеллектуалом.
…Ты спросишь: что такое быдло?
Запомни, девочка, он это самое и есть.
БЮРО.
Эх, Ника, до чего же тянет ранней весной из дома!
Особенно когда ты старшеклассник, когда кажется невозможным снова тащиться в школу.
Снег в Москве ещё не весь растаял. Почки на ветках тополей и лип только готовятся брызнуть зелёной листвой. Их раскачивает тёплый ветер, прибывший, как сказало радио, с просторов Атлантического океана.
Выходит, этот циклонический ветер прошёл над Испанией, Италией, Грецией…
В такое утро невозможно усидеть дома.
Лужи сверкали от солнца. Шлялся без цели, затерянный среди уличной суеты. Меня занесло на площадь, которая теперь называется Театральной. До блеска вымытые экскурсионные автобусы «Интуриста» стояли у гостиницы «Метрополь». Гиды суетливо рассаживали в них иностранцев — венгров, англичан, немцев.
С ревностью смотрел я вслед отъезжающим автобусам. Это был мой город, моя Москва, где я был обречён оставаться вечным пленником.
Двинулся дальше. И вдруг заметил у одной из стеклянных дверей «Метрополя» небольшую вывеску. На ней латинскими буквами было написано:
«ТРЕВЕЛ БЮРО.
БЮРО ДЕ ВОЯЖ».
Это было бюро путешествий! За сверкающей дверью скрывались дальние страны. Открой её — попадёшь в Испанию, Италию, Грецию.
Я стоял, перед заветной дверью, ведущей в иной, сказочный мир. Она была заперта для таких, как я. Казалось, навсегда…