ДАО.
Невидимое, оно везде и нигде. Оно есть, и его одновременно нет. Без него ничто не существует.
Ты спросишь: «Как это может быть?»
Подрастешь, прочти книжечку великого китайского мудреца Лао Цзы. Он жил несколько тысячелетий назад.
Говорят, однажды Лао Дзы ушёл в далёкие горы, и больше его никто никогда не встречал.
А я недавно увидел его во сне.
Он постоянно размышлял о Том, Кто все создал и вечно существует вне времени и пространства…
Если присмотреться к произведениям древней китайской живописи, там это Дао очень чувствуется. Невидимое присутствие Бога.
ДВОЕ.
Венчаясь с твоей будущей мамой Мариной, я и предположить не мог, что довольно скоро, особенно после твоего рождения, мы оба до последней клеточки тела станем живой иллюстрацией библейской тайны: «Муж и жена — одна плоть».
Как ты знаешь, мы с Мариной очень разные — внешне, внутренне. Бывают конфликты, доходящие чуть не до рукопашной. Особенно по поводу твоего воспитания.
Да, мы с Мариной очень разные. Но эта разница подобна орлу и решке одной и той же монеты!
ДВОР.
Валет, вздымая пыль, гонял с пацанвой мяч посреди двора и каждый раз, приближаясь ко мне, стоящему в воротах, обозначенных двумя кирпичами, напоминал: «Эй, вратарь! Готовься к бою. Часовым ты поставлен у ворот…»
Я был счастлив! Впервые меня допустили участвовать в этой волшебной игре. Правда, только потому, что больше никого не нашлось поставить в ворота. Мне было семь лет. Над двором стояло солнце 1937 года.
— Если пропустишь хоть один гол — убью! — прокричал Валет.
Я мотался между двух кирпичей. Следил за мячом. Пока что он ни разу даже не направился в мою сторону. Голы в ворота забивала наша команда, состоящая из десяти–двенадцатилетних пареньков. Плюс я.
На высокой груде сосновых брёвен, сложенный у каменного флигеля, на лавочках у моего деревянного дома восседала малышня и девчонки — болельщики. Среди них — Галка со свистком и будильником, следившая за временем матча.
Ужасно хотелось отличиться!
На мне, как у настоящего вратаря–голкипера по моде тех довоенных лет, была кепка, на руках — папины перчатки….Заслонив собой солнце, чёрный шар мяча летел в мою сторону. Я успел ухватить его. Но удар был такой силы, что меня вместе с мячом снесло внутрь ворот.
И началось! Я пропустил пять мячей, не отразив ни одного. — Вредитель! Будем бить! — пообещал Валет под улюлюканье двора.
К этому моменту счёт стал 5:5, ничейный. Галка привстала со своим будильником и свистком во рту. Игра подходила к концу.
Меня ещё никто никогда не бил. Но страшнее было то, что больше наверняка не примут в игру.
Я не стал дожидаться свистка. Направился прямиком к дому.
С той минуты и до сих пор, сколько себя помню, ни в каких коллективных играх, тусовках, демонстрациях, партиях, любых объединениях толп не участвую.
ДЕНЬ.
Он как год: утро — весна, середина его — лето, вечер — осень, ночь — зима…
Конечно же больше всего люблю утро. Чего не сделаешь с утра, толком не сделаешь за весь день.
Середина дня похожа на приключение. С какими только людьми не встретишься, где только не побываешь! Даже если в одиночестве моешь посуду или чистишь картошку — мысленно оказываешься в иных местах, иных мирах.
Вечером Господь даёт счастье побыть с дочкой Никой. Почитать хорошую книгу.
Ночь действительно как зима. Долгая, особенно, когда пробуждаешься где‑то в третьем часу и маешься до начала шестого, то слушая по радиоприёмнику последние новости о всё более ухудшающемся положении в мире, то подмерзая с дымящейся сигаретой у приоткрытой фрамуги.
Единственная надежда: утро обязательно должно наступить.
А вдруг однажды не наступит?
ДЕРЕВНЯ.
Было в моей жизни времечко, когда я, начинающий корреспондент, шёл по Руси из деревни в деревню, ничего не боясь, кроме собак, которые непременно встречали меня где‑нибудь на пыльной околице и яростно облаивали.
Я начинал по–доброму разговаривать с ними и постепенно продвигался вперёд. Чувствовал, как из подслеповатых окошек за мной наблюдает местное население.
Обыкновенно входил в деревню под вечер, искал ночлега. Одно из драгоценнейших впечатлений о России: чем беднее была изба и люди, её населяющие, тем радушнее они встречали незнакомого странника, тем сердечнее угощали своей нехитрой едой, устраивали на ночлег.
Я‑то предпочитал спать на сеновале. Но меня укладывали в избе, укрывали лоскутным одеялом или шинелью, пахнущей фронтом.
А когда через несколько дней я, приняв на себя очередной груз трагических колхозных историй, уходил дальше, все те же собаки, добродушно помахивая хвостами провожали меня как почётный эскорт.
Ни один из моих очерков на сельскую тему опубликован не был.
ДЕРЕВО.
Знаю в Греции тропу среди карабкающихся по склонам холмов криво изогнутых оливковых деревьев, схожих с китайскими иероглифами.
В одном месте у края тропы — источник, обложенный старым мрамором.
Вода в источнике ключевая, всегда холодная.
Напившись из кружки, я всегда навещаю стоящую неподалёку разросшуюся оливу. Говорят, ей за тысячу лет! Хорошо постоять, прижавшись щекой к её шершавому стволу. Точно так же, как ты молча прижимаешься к моему плечу, когда я работаю за столом. Постоишь минуту–другую и убегаешь.
Олива, как ты там? Держись!
ДЕТИ.
Недавно мне доверили подержать на руках восьмимесячного младенца в комбинезончике. Когда мать сняла с него вязаную шапочку, я залюбовался идеальной, классической формой головки ещё без единого волосика. Робко погладил.
Младенец настороженно зыркал на меня чёрными глазками, готовый, как мне казалось, зареветь.
Я рискнул дунуть на него, и он вдруг улыбнулся до ушей.
Одна эта доверчивая улыбка дороже всех сокровищ царя Соломона!
— Ай да малец! — восхищённо сказал я.
— Какой же это малец? — отозвалась мать. — Она девочка. Серафима.
…Страна ангелов, херувимов и серафимов существует совсем рядом — Страна детей.
ДОБРО.
Многие по своему опыту знают, как часто в ответ на сделанное ими добро люди отвечают злом.
Эта закономерность особенно страшно проявилась во время земной жизни Христа. Его невероятная, беспримерная доброта возбуждала вокруг ненависть. Он ведал, чем все это кончится. Но продолжал творить чудеса милосердия.
С тех пор вдохновлённый им людской род как будто устремился к добру. Вспомним хотя бы Ливингстона, Швейцера, мать Терезу, отца Александра Меня…
Но тут же всплывают в памяти безжалостные мучители человечества, устроители мировых боен, концлагерей, чьими именами не хочу изгаживать эту книгу
Чем больше в мире добра, тем больше вздымается сопротивление зла, подтверждает библейский Апокалипсис.
Таинственная закономерность. Призывающая к мужеству.
ДОГАДКА.
Подумать только, Ника! Когда‑то была голая земля, скалы, моря. Растения, птицы, звери. И больше ни–че–го.
И вот появились люди.
Надо было захотеть без устали догадываться, как из этой малости создать всё, что сегодня нас окружает. Догадка за догадкой…
Этих людей принято называть изобретателями, учёными, инженерами.
Но откуда приходят к ним их догадки? Древнегреческий философ Платон считал: где‑то совсем близко, только в ином измерении, все уже существует в виде идей.
…Даже авторучка, которой я сейчас пишу эти строки, даже её чёрная паста, даже лист бумаги — ничего этого нет в природе. Не говоря уже о космических спутниках.
Все это вырвано из небытия не столько в конечном итоге с помощью рассеянных в земле химических элементов, сколько усилиями человеческой мысли, её догадкой.
О самом главном догадка ещё впереди…
дождь. Этот дождь был мсье Дождь.
Ранним утром он прошёлся вместе со мной по воскресному Парижу, который ещё спал. Подождал, пока я, привлечённый запахом дымящейся баранины и кофе, закусывал под навесом в арабском квартале.
Шел со мной по тротуару вдоль Итальянского бульвара.
Проплясал чечётку, пока я стоял под высоким балконом с открытой дверью, слушая, как кто‑то играет на фортепиано Шопена.
Потом припустил было вдогонку, но я уже вошёл в Нотр-Дам, где неожиданно оказалось очень много народа со всего мира. Я не стал ввинчиваться в толпу. Купил и поставил горящую свечу у маленького алтаря прямо напротив входа. Помянул отца Александра.
А когда вышел, увидел слепящее отражение солнца в мокрых автобусах, ожидающих туристские группы.
Париж оказался лучше, чем я читал о нём в знаменитых книгах.
А дождь, не дождавшись меня, уходил куда‑то в сторону Булонского леса.
ДОМ.
Теперь он непостижимо далёк от меня, этот старинный каменный дом, но я часто посещаю его, мысленно отпираю железную калитку в бетонной ограде.
Если в том доме опять поселились люди, они могут периодически видеть меня в качестве привидения.
…Наискось пресекаю крохотный дворик, подхожу к двери нижнего этажа.
…В темноватой прихожей различаю амфору, белый мрамор кухонного стола у плиты и холодильника. Справа кладовка, впереди ванная. А я прохожу налево — в комнату с камином, где спал вот на той низкой тахте.
Впрочем, все это изображено в одной из моих книг, и я, бросив последний взгляд на старинный буфет с посудой за стёклами, на морской сундук у стены, выхожу наружу, чтобы взойти по двухмаршевой лестнице, как на капитанский мостик, на площадку второго этажа и отпереть верхнюю комнату.
Там почему‑то всегда солнечно. Такой, во всяком случае, она остаётся в моей памяти.
У противоположной от входа стены круглый стол, за которым я каждое утро работал, если не уходил к морю ловить рыбу для пропитания. На столе все та же лампа, сварганенная из корабельного фонаря.
Слева — длинная приступка. Я всходил на неё к плите, чтобы сварить себе кофе.
Справа — два окна и стеклянная дверь на балкончик, откуда через крохотную, в пять шагов, безлюдную площадь рукой подать до могучего дерева неизвестной мне породы. За его ветвями — брошенный дом. Во время зимних бурь дверь обрушившегося балкона бьётся, как крыло раненой птицы.
В одиночестве я прожил с видом из этих окон больше трёх зимних месяцев. Но из всех мест, где мне довелось проводить дни и ночи, этот дом, расположенный на затерянном в Эгейском море греческом острове, навсегда стал подлинной частью меня.
Кажется, я до сих пор живу там. А то, что сейчас окружает меня, сон.
ДУРАК.
Как известно, дураки бывают зимние и летние…
Зимний дурак — особо опасная, сбивающая с толку, непонятная особь. Потеряв бдительность, опрометчиво вступить с ним в разговор — всё равно что нечаянно закурить сигарету со стороны фильтра.
Он накинется на тебя с настойчивыми вопросами, которые ему самому неинтересны. Он будет рассказывать несмешные анекдоты и при этом сам долго ржать.
Может довести до белого каления.
Иногда пытается услужить. Но что ему ни поручишь — сделает все не так. Если вообще сделает.
Вечно лечится от несуществующих болезней и навязывает разговоры на эту тему. Часто не уверен, застёгнута ли у него ширинка.
От зимнего дурака можно спастись только бегством.
Летний дурак, как правило, безобиден. На всякий случай побаивается быть открытым, искренним. Думает, что он себе на уме. Иногда подвержен тику — кажется, что он некстати подмигивает. Крайне любознателен, но книг не читает. Зато, подобрав где‑нибудь кроху знаний, с азартом излагает встречным и поперечным, все перепутывая и перевирая.
Обе разновидности дураков чаще всего не женаты, бездетны и живут в своё удовольствие.