ЗАБОТА.
Заботиться о ком‑то другом — хорошо. Это отвлекает от мыслей о собственной персоне. Не замыкаешься в скорлупе эгоизма.
А ещё лучше, когда помогаешь втайне, и тот, кому стараешься помочь, не догадывается, откуда пришла помощь
Самое удивительное — в этом случае помощь внезапно придёт и к тебе…
ЗАВИСТЬ.
Знаю, он до сих пор мне завидует. Это он‑то, который, как теперь говорят, всю жизнь был успешным. Всё шло к нему — деньги, ордена, слава.
И тем более он издалека следил за мной, окольными путями узнавал о моих неудачах и бедствиях.
Дело в том, что в определённые времена стыдно, нехорошо быть успешным. Если власть тебя принимает за своего — плохо твоё дело…
В конце концов он эмигрировал в поисках ещё большей, мировой успешности. А я остался на Родине.
Теперь он завидует ещё сильнее. Подсылает людей из заграницы. С их помощью разыскивает мои книги.
Может быть, эта зависть необходима ему, как горючее для двигателя. А скорее всего это извращённая форма больной совести.
Признаться, я тоже в некотором смысле завистник. С юности завидую морякам.
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ.
Неизвестный мне злодей, губитель невинных душ отбывает пожизненное заключение в какой‑то особой тюрьме.
Вроде бы его не за что жалеть, но покоя не даёт мысль о том, что вот сейчас влачится его существование без будущего, без проблеска надежды.
Почему порой представляется, будто не он, а я смотрю сквозь оконную решётку на клочок неба?
ЗАЛИВ.
Слева — вдающийся в море скалистый, покрытый зеленью, мыс. Справа — такой же, только повыше.
По утрам с мысов доносится пение птиц.
Изогнутая дуга залива напряжена, как лук. Помедлишь, стоя по щиколотку в пляжном песке, и стрелой вонзаешься в спокойную, защищённую от ветров синеву. Плывешь по прямой, постепенно наращивая скорость.
И вот выплываешь в открытое море. Пение птиц доносится и сюда.
ЗАМЫСЕЛ.
О каждом человеке существует некий замысел Божий. Но как его распознать?
Обычно смотрят в будущее, пытаясь провидеть, что ждёт впереди.
Это неправильно. Необходимо оглянуться назад, на то, что с тобой происходило, и ты довольно быстро различишь свой главный Путь и все те случаи, когда ты с него явно сбивался. Генеральное направление на карте твоей жизни проступит, станет очевидным.
Теперь, обладая такой картой, можно попробовать глянуть и в собственное будущее.
ЗЕМЛЯ.
Вперяясь в звёздное небо, пытаясь постичь тайны космоса, мы позабыли о не менее ошеломляющем чуде.
Достаточно опустить взгляд и увидеть под ногами невзрачный, рассыпчатый слой темноватых комочков — землю. Если бы не этот довольно тонкий слой, из которого растут все леса, все травы, все сады, все сельскохозяйственные культуры, чем бы питалось все поголовье животных, от которых мы получаем молоко, шерсть, говядину, баранину, свинину? Где находили бы себе корм птицы? Как бы мы жили без цветов?
Гигантская плодотворная сила, незримо таящаяся в земле, непостижима не меньше космоса. Без неё некому было бы смотреть на звёзды.
ЗЕРКАЛО.
Старинное, очень древнее зеркало в темно–коричневой деревянной оправе висит в моей комнате между секретером и книжными полками. Редко кто в него смотрится. Нетускнеющая, хрустальная глубина, кажется, таит в себе воздух девятнадцатого века со сменяющимися отражениями моих предков со стороны мамы.
Как порой хотелось бы вызвать из этой глубины их отражения! Взглянуть в глаза, попробовать выдержать их испытующий взгляд.
Кроме этого зеркала, от них ничего не осталось.
Ну, и кроме нас с тобой, Ника.
ЗИМА.
Вороны каркают — к дождю.
Совсем стемнело.
Деревья гнутся на корню от беспредела.
Пройдут дожди. Повалит снег.
В окно заглянет белый негр предвестьем стужи.
Но доживёшь до Рождества, а там, глядишь, свои права теряет Ужас.
ЗНАНИЕ.
Он думает, что знает все обо всём.
С годами обзавёлся очками, модной небритостью, компьютером, цитатами на все случаи жизни, язвительной улыбочкой всезнайки.
Если молчит — молчит многозначительно.
Любит поразглагольствовать о политике, религии, психоанализе и уж конечно о модернизме–постмодернизме. Порой ощущение внутренней пустоты подкатывает словно изжога. В этом предчувствии духовной катастрофы — единственная надежда на его спасение.
Но он принимает таблетки от колита, гастрита — болезней, характерных для замкнутых на себе людей мёртвого, книжного знания.
И
ИГРА.
Я бесшумно полз по росистой траве, мимо стволов высоких елей, огибая густой, колючий подлесок.
Если бы меня заметили, я был бы «убит». Ибо у нас в подмосковном пионерлагере началась военная игра — сражение между «красными» и «синими».
У меня выше локтя была повязка синего цвета. Я был назначен разведчиком. Должен был найти три фанерные стрелки, указывающие местонахождение штаба «противника». Их ещё вчера рассредоточил по лесу наш военрук — инвалид войны.
Настоящая война кончилась лишь недавно, и нам, мальчишкам, хотелось хоть в игре дорваться до того, чем обделил возраст, — до битвы с врагом, пусть условным. Убитым считался тот, у кого сдерут повязку.
Я полз, чувствовал далеко за спиной своих. А где‑то впереди таился противник. Со своими разведчиками. И я боялся, что меня «убьют» в самом начале игры.
Похрустывали подо мной опавшие ветки. Какая‑то крупная птица шумно выпорхнула из кустов.
Первая фанерная стрелка лежала на поверхности замшелого пня, пахнущего грибами. Она указывала направо — в сторону просвечивающей сквозь чащу поляны.
Сменив направление, я пополз к этому открытому, освещённому солнцем месту, где меня могли легко заметить. Еще издали в прогале между елей я увидел посреди поляны холмик и подумал, что вторая стрела, наверное, находится там.
Подбираясь поближе к краю поляны, неожиданно упёрся локтями во что‑то твёрдое и холодное. Это была полускрытая травой и землёй пробитая каска, на дне которой скопилось немного тухлой воды. Если бы не эта вода, я бы нахлобучил её на голову.
Холмик на поляне зыбко шевелился, охваченный маревом какого‑то движения. Он был похож на мираж.
Я подполз ближе.
Впервые в упор увидел муравейник. Аккуратный склон его был грубо нарушен торчащей стрелой. Чтобы разглядеть, куда именно она указывает, необходимо было привстать. Только я начал приподниматься, как в чаще послышался шорох.
Я распластался, вжавшись в землю, покрытую хвоей.
Возможно, это был порыв ветра, а может быть, в отдалении пробежал кто‑то из «красных». На всякий случай я затаился… Перед моими глазами двумя потоками сновали муравьишки, одни в сторону муравейника, другие от него.
Меня поразила их целеустремлённость. Все эти крохотные существа были заняты делом. Кто, выбиваясь из сил, волок к муравейнику крыло стрекозы, кто — былинку. Два муравья дружно тащили лепесток ромашки.
Те же, кто бежал от муравейника, спешно уносили куда‑то белые яички–коконы.
Этот маленький народ совсем не боялся меня, Гулливером вторгшегося в их царство.
Дела муравьёв были серьёзными, настоящими. И мне вдруг показалось постыдным участвовать в дурацкой военной игре.
Я осторожно перевернулся на спину и сразу увидел на обступивших поляну елях какие‑то красивые штучки, повисшие на проводах. Каждая из них, похожая на большую юлу, заманчиво блестела в свете солнечных лучей. Я бы не смог достать до самой нижней из них.
Только я поднялся, чтобы попробовать влезть на колючее дерево, как ко мне с гиканьем подбежали «красные», сорвали повязку.
И лишь это «убийство» спасло меня от настоящей гибели.
Как объяснил потом военрук, на ветках висели сброшенные во время войны с самолёта, какие‑то особые мины.
ИКРА.
Уж не знаю, какое судно, мимоходом остановившись на рейде Шикотана, отгрузило для местного магазинчика партию ящиков с бутылками пива.
Это было «Жигулевское» из Владивостока, с далёкого материка! Новость мгновенно распространилась по острову, и я раскошелился — купил аж два ящика для команды сейнера «Юрий Гагарин», на котором часто выходил то в Охотское море, то в Тихий океан на ночной лов сайры.
На рассвете после нескольких суток успешного промысла мы собирались ложиться на обратный курс, когда в ходовую рубку, где я находился рядом со штурвальным и капитаном Дмитрием Ивановичем Кавайкиным, вошёл заспанный радист.
Он протянул капитану радиограмму. Ге текст гласил: «По разведданным у вас на борту «Жигулевское». Предлагаем махнуться: ящик пива на ведро икры. Можем подойти через четверть часа. Артюхов».
— Капитан пограничного катера, — пояснил Дмитрий Иванович. — Мы ещё бутылки не откупорили, а они уже прознали. Ну, что дадим?
— Вы здесь главный, — ответил я, приглядываясь к яркой точке на экране локатора.
— Они уже вот они, — улыбнулся Кавайкин. — Невтерпеж. Вконец одичали. Что ж, ладно, дадим один ящик.
И радист отправился в радиорубку отбивать ответ.
Вслед за Кавайкиным я вышел наружу. С высоты капитанского мостика без локатора и бинокля виднелось мчащееся к нам по серой поверхности вод чёрное судёнышко. — Холодно. — сказал Кавайкин. — Вернись, надень бушлат.
Но я стоял, держался за покрытые росой ледяные поручни. Мы стопорили ход.
Ежась от утреннего ветерка, я думал о том, что все окружающее меня сейчас — океан, судно, его ставшая родной команда — всё станет миражом, воспоминанием точно так же, как отсюда казалась миражом моя московская жизнь, и соединить эти миры можно, только если я когда‑нибудь о них напишу. То есть когда из их сплава в душе возникнет что‑то третье…
Подчаливший катерок заглушил ход — сверху он казался просто моторной лодкой, правда, с государственным флагом на корме и спаренными пулемётами на носу.
Наши рыбаки быстро опустили на канате с крюком картонный ящик с пивом. Потом пограничники надёжно примотали к крюку дужку эмалированно ведра, полного красной икры. — В другой раз верните тару! — напомнил снизу военный моряк.
Запрокинутые лица были такими по–детски счастливыми, словно пограничники получили сказочный клад.
Катерок взревел двигателем, описал дугу вокруг нашего судна и вскоре превратился в исчезающую чёрную точку.
— Всем, кроме вахтенных, завтракать! — провозгласил Кавайкин по судовой рации.
В тепле кают–компании нас было человек двенадцать, сидевших друг против друга за длинным столом. Намазывали сливочным маслом ломти хлеба, поочерёдно накладывали поверх красную икру нежнейшего посола.
Пиво Кавайкин во время рейса запретил. Сказал, что отведём душу вечером, когда вернёмся и сдадим улов на рыбозавод.
— Черпай ложкой, — посоветовал он. — Ел когда‑нибудь икру ложкой?
— Нет, — ответил я, запивая очередной бутерброд сладким чаем, — Мне и так хорошо.
ИМПЕРИЯ.
Оказалось, я чуть не всю жизнь прожил в империи! Ну и дела…
Что бы ни талдычили теперь политики и политологи, мой московский дом был всегда родным для всех друзей, кто приезжал из Киева, Минска, Еревана, Душанбе, Вильнюса, Ашхабада, Тбилиси… И меня в любое время с братским гостеприимством принимали в этих краях. Дружба помогала нам всем переносить самые тяжёлые испытания.
Теперь нас насильно разделили границами, таможнями. Ворошу старые записные книжки, набираю один за другим номера телефонов.
Гудки. Нет ответа.
Что случилось с нашим разноязычным, бескорыстным братством? Куда исчезли дорогие мне люди?
Чистое золото нашей дружбы было единственной реальной ценностью, созданной во времена Советского Союза.
ИМЯ.
Существует некая мистика имени.
Замечено, если человек меняет своё имя или фамилию, он несколько изменяется сам. Недаром в монастырях людям, становящимся на путь монашества, дают новое имя.
Характерно, что Сталин и Гитлер отреклись от своих подлинных фамилий.
ИНЕРЦИЯ.
Многие живут по инерции. День да ночь — сутки прочь.
Многие женятся, выходят замуж по инерции.
Убежден, что и умирают по инерции. Потому что «так принято».
ИНТЕРНЕТ.
Пройдет ещё немного времени, интернет станет совсем приввшен. Как телефон, как наручнвте часы.
Теперь я со своим электронным адресом доступен любому человеку, живущему на земном шаре. И те, у кого есть подобный адрес, тоже мне доступны. Поверх всех границ и запретов. Марина получает послания, связывает меня хоть с Калифорнией, хоть с Австралией, хоть с посёлком в Псковской области.
При этой роскошной возможности всемирного общения сам я в силу различных причин за компьютер никогда не сажусь. И прежде всего оттого, что не могу до конца понять природу его подозрительного могущества. Так до сих пор никто толком не может до конца объяснить, не понимает природу электрического тока.
ИСПУГ.
Мальчиком лет пяти я испытал испуг, запомнившийся на всю жизнь.
Проснулся от тихого, зловещего скрипа и в полутьме комнаты вижу — сама собой приоткрывается дверь одёжного шкафа.
Не было сил позвать родителей. Парализованный страхом пялился‑кто сейчас вылезет и набросится…
Детская фантазия порой дорисовывает непонятное до масштабов вселенского ужаса.
С тех пор я вроде бы забыл о тогдашнем перепуге.
Но вот уже достаточно взрослым парнем однажды осенью оказался в командировке в районном центре Нечерноземья. Поселился в Доме колхозника на отшибе от городка.
Хотя только начинался октябрь, стоял лютый холод. Отопление не работало. Буфета не было. К вечеру выяснилось — нет электричества.
Спать не хотелось. Я не знал, куда себя деть.
Дежурная посоветовала пойти в сельский клуб на последний сеанс кино. Указала на смутно видневшуюся в сумраке единственную тропинку через бескрайний пустырь.
Кусты чертополоха хватали меня за полы плаща. Пустырю конца не было. Пройдя в одиночестве километра полтора, я увидел скособоченное здание, возле которого светился электрический фонарь.
Это и был клуб. Уплатил за билет, вошёл в стрекочущую темноту помещения, где уже смотрели фильм человек семь.
Фильм был плохой. Но я досмотрел до конца, тяготясь перспективой вернуться в гостиницу.
Когда я вышел наружу, в темноте накрапывал дождь. Тропинка смутно проглядывала среди бугров и дикой растительности пустыря. Теперь мне хотелось поскорей вернуться в гостиницу, угреться под одеялом и заснуть, чтобы заглушить в себе чувство голода, а утром ринуться в городок на поиски какой‑нибудь столовой.
Я быстро продвигался вперёд, как вдруг что‑то заставило меня приостановиться. Вдалеке, почти у самой земли в этом безжизненном пространстве пульсировала красная точка‑то наливалась кровавым цветом, то почти исчезала.
Я сделал ещё несколько шагов и замер. Вот тут я и узнал, что это такое, когда волосы встают дыбом. Тут‑то и вспомнился, казалось бы, забытый детский ужас. Нечто чёрное, с непомерно большими ушами угадывалось чуть выше адского глаза циклопа. Глаз дёрнулся, совершил полудугу.
«Волк? — лихорадочно подумал я. — Но у волков два глаза… Или черт? Сколько у чертей глаз?»
Красная точка продолжала зловеще пульсировать.
Ничего не оставалось, кроме как отчаянно рвануть вперёд. То ли от скорости, то ли от испуга заколотилось сердце.
В тот момент, когда я проносился мимо красной, вздыхающей точки, до меня донёсся запах махорки, я увидел краем глаза какающего под кустом чертополоха мужика. С горящей цигаркой во рту.