КАПРИЗ.
Многим людям порой хотелось бы покапризничать. Просто хоть немного покапризничать.
…Старик, которому во что бы то ни стало хочется ириску.
Усталая женщина, которой никто никогда не дарил цветы.
Да некому выслушать их каприз. Некому побаловать, хотя бы погладить по голове, утешить. Чем старше становится человек, тем больше он внутренне одинок. Давно нет ни мамы, ни папы, которые любили, прощали и жалели. А может быть, не любили, не прощали и не жалели.
Как странно, что большинство скупо на ласку.
Пусть нас с Мариной иногда упрекают в потакании капризам нашей Ники. Не наказываем её, не вдалбливаем прописные истины. Мы‑то знаем, что ты, наша девочка, сама уже умеешь любить, прощать и жалеть.
КАЮТА.
Из всех жилищ, какие я знаю, лучшее — корабельная каюта.
Никаких излишеств. Койка, столик у иллюминатора, шкаф для одежды, рукомойник с зеркалом.
Засыпаешь под тихую музыку каких‑то металлических деталей, позвякивающих в унисон работе судового двигателя. Нет для меня лучшей колыбельной.
Просыпаешься, а в иллюминаторе иные воды, иные берега.
И выходишь из тесноты каюты на простор палубы.
Как‑то я участвовал в перегоне судна по системе каналов из Черного моря в Питер. Никогда больше мне так не работалось, не писалось, как во время того долгого рейса.
Ощущение воли — вот, пожалуй, главное, что даёт такая жизнь на воде.
Но все рейсы рано или поздно кончаются.
Однажды, шляясь Парижем, я вышел к одному из протоков Сены в районе Булонского леса. Под сенью деревьев, наглухо пришвартованные к берегу, стояли баржи, бывшие катера, превращённые в жилища. На них, как на обычных домах виднелись номера, висели почтовые ящики.
Цветущие петуньи и бегонии свешивались из открытых иллюминаторов. В вазонах на палубах цвели кусты роз.
Девочка со школьным ранцем за плечами спускалась по сходням к себе домой. На корме одной из барж в тени сохнущего на верёвке белья сидел в кресле старик и ловил удочкой рыбу.
О, как я позавидовал этим обитателям кают!
КВН.
Мой друг Алик, лёгкий, весёлый человек, вместе с двумя приятелями придумал телевизионную игру — Клуб Веселых и Находчивых. Сокращенно — КВН.
Действо это сначала снимали на плёнку и лишь потом, после цензуры–редактуры, оно попадало на телеэкраны страны.
Съемки происходили в одном из московских клубов. И я, приглашённый Аликом, разок побывал там в качестве зрителя. Сидел среди счастливых родственников и друзей устроителей, так и норовивших ненароком попасть в кадр, чтобы потом увидеть в телевизоре самих себя.
Веселящиеся на сцене команды парней и девушек состязались в остроумии. Многие шутники действительно были и веселы и находчивы. Нетрудно было предвидеть: эта развлекательная передача завоюет экран на долгие годы.
Но что‑то, какая‑то червоточина, таящаяся в зрелище, с самого начала томила душу. Сам не мог понять, отчего мне стыдно присутствовать при этой съёмке. Позже, видя КВН по телевизору, я ужаснулся растущему от передачи к передаче культу хихиканья. Достаточно взрослые студенты с их припевками и пританцовками, с заранее вызубренными остротами, придуривались резвящимися школьниками. Особенно мерзко выглядели среди них шаловливые дяди, порой лысые. Нанятые профессиональные Актер Актерычи.
Хуже нет разрешённого свыше, отрепетированного юмора.
Мой друг Алик давно умер. К счастью, не видит, во что превратилось его детище.
КИНО.
По–моему, это случилось после смерти Федерико Феллини. С утратой этого величайшего художника смолкла последняя нота щемящей нежности к человеку.
Кино стало такой же одуряющей развлекаловкой, как «попса», орущая с эстрады и экранов телевизоров.
Какое счастье, что, окончив Высшие режиссёрские курсы, я не стал кинорежиссёром, не влип в киноиндустрию!
Единственная надежда на то, что техника, похоже, идёт к тому, что вскоре появятся простые и дешёвые аппараты, с помощью которых можно будет без особых затрат снимать и монтировать собственные фильмы. Не только документальные, но и художественные.
Абсолютно независимый от больших денег и больших студий человек сможет реализовать свой замысел.
Настоящие, революционные картины появляются, лишь когда режиссёр постигает великий закон экономии художественных средств. То есть он вынужден создавать новый, максимально выразительный язык. Если ему есть что сказать.
КЛИМАТ.
Чуть ли не с младенчества я вообразил себя помощником Солнца, борцом с зимой.
Помню, как уже года в три отломал от водосточной трубы сосульку, изо всех сил дул на неё, «чтобы скорее растаяла».
Чуть позже с такой же целью сгребал деревянной лопаткой снег в весеннюю лужу.
Зимой в любую погоду я по воле родителей должен был хоть немного погулять.
Ощутимо щиплющий за уши и нос мороз, от которого вдобавок стыли руки и ноги, был непонятным, злобным невидимкой.
Он был могуч и страшен, как огромная ледяная Голова из «Руслана и Людмилы». Голова возвышалась, кажется, в парке Сокольники, куда мама году в 1935 завезла меня покататься на санках с ледяных горок.
До войны бывали настолько окаянные зимы, что я своими глазами видел упавших на землю замёрзших воробышков. Одного из них отогрел в ладонях.
Школьником я раздобыл учебник астрономии для старших классов. Пытался разобраться во взаимоотношении Солнца и Земли. И даже что‑то такое изобретал, чтобы установить круглогодичное, равномерное освещение всей поверхности нашей планеты солнечными лучами.
Став взрослым, я поневоле смирился. Но и климат отчётливо потеплел. Подозреваю, что в этом отчасти сказались и усилия таких же, как я, детишек.
КНИГА.
Эта книга движется от одной буквы алфавита к другой, от слова к слову.
Чем дольше я пишу, тем чаще замечаю: пёстрое многообразие моих историй вступает между собой в таинственное взаимодействие‑то в отдалённое, косвенное, то в близкое, прямое.
Дело не только в том, что книгу пишет один и тот же человек. Истории сами собой умножаются на неизвестный мне множитель.
Этот феномен не входил в мой скромный замысел, и я диву даюсь, глядя на то, как оно все теперь получается.
В данный момент я нахожусь примерно посередине пути и сам с интересом наблюдаю, в какой узор складывается этот кажущийся хаотичным калейдоскоп жизни.
КОСМОС.
Сумасшедший наворот галактик в черноте космоса с адом горящих солнц, взрывающимися звёздами, столкновениями метеоритов… Этот запредельный гул, вероятно, могильно безмолвен для человеческого уха.
Впервые покидая пределы нашей Солнечной системы, разглядев напоследок убывающую точку Земли, космонавты, заключённые в межзвёздной космической капсуле, наверняка не раз содрогнутся, пожалеют в душе о том, что решились…
Эфемерная ниточка радиосвязи с Землей — вот и всё, что до поры будет поддерживать летящих в неизвестность среди ледяной немоты космической ночи.
Зачем существует леденящая душу бесконечность? Зачем под немую «музыку сфер» кружатся в ней по своим орбитам угрюмые звёздные гиганты?
…А затем, чтобы несоизмеримый с этой мощью микроскопический человек познавал Неизвестное силой своего божественного разума. Который в конечном итоге безбрежнее бесконечного космоса.
КОСТЕР.
Зарядивший перед рассветом дождь моросил над островком, над белесой поверхностью озера, над обступившей его лесной глухоманью.
Я весь измок под единственной на острове сосенкой. У меня не было ни палатки, ни плаща. Предыдущие дни моих одиноких странствий были напоены солнцем. И я легкомысленно подбил единственного встреченного обитателя брошенной карельской деревни — хмурого старика‑за бутылку водки перевезти меня с удочками на своём челноке к этому клочку суши среди озёрных вод.
Мы уговорились, что он вернётся за мной через сутки к трём часам дня.
— А колбаски к водке у тебя не найдётся? — спросил он, перед тем как отплыть.
Я без разговоров вынул из рюкзака и протянул ему початую палку сухой колбасы.
В рюкзаке оставался зачерствелый хлеб, банка тушёнки, кусковой сахар, соль, не считая жестяной кружки, котелка и банки с земляными червями для наживки.
Я был уверен, что вечерней зорькой и утром вполне обеспечу себя рыбой. Хватит и на уху, и на то, чтобы запечь рыбу на углях.
Ничто не предвещало ненастья. Вечер выдался тихим, тёплым. Мне удалось выловить на живца двух щучек и одного судака. Большего и не нужно было. Я почистил и выпотрошил улов, обмыл в прибрежной воде и припрятал до утра под слоем свежей травы.
Потом насобирал сухих веточек, кусочков коры и уже в сумерках разжёг свой одинокий костёр. Поужинал тушёнкой с хлебом, вскипятил чаю в железной кружке.
Странствия мои подходили к концу. Я рассчитывал через день–другой добраться до ближайшей железнодорожной станции, чтобы сесть в поезд и вернуться в Москву, где меня не ждало ничего хорошего.
Я затоптал костёр, лёг у корней сосенки на сухой бугорок, подложив под голову рюкзак. Долго не мог заснуть.
А под утро проснулся оттого, что заморосил дождь.
И вот теперь я сидел в промокшей ковбойке под сосенкой и пытался снова развести костёр.
Жалкое топливо — щепочки, веточки с хвоей — всё стало мокрым. Спички гасли одна за другой. Как назло, задул ветер — холодный, резкий.
Было лишь начало седьмого утра. До трёх оставалось около девяти часов. Да и то не было уверенности, что мой перевозчик прибудет вовремя, если вообще прибудет. Начало познабливать. В отсыревшем коробке трепыхалась последняя спичка. Я уже понимал, что костра не разжечь, но зачем‑то берег эту спичку как последнюю надежду. Неизвестно на что.
Порывы ветра парусили стеной ливня, гнали по озеру волну.
Мне ничего не оставалось кроме как без конца поглядывать на вяло ползущую часовую стрелку и думать о том, какова меньшая вероятность заполучить воспаление лёгких: если я останусь дрожать на острове в безнадёжном ожидании или брошусь в озёрную воду, прихватив рюкзак и удочки, и поплыву к далёкому берегу, где есть хотя бы брошенная деревня с её чёрными, покосившимися избами.
«Надо решаться, — подгонял я себя. — Старик вообще не приедет. Никто никому не нужен. Никому нельзя верить».
У меня уже зуб на зуб не попадал. Дрожащими руками я уложил в рюкзак вчерашний улов. Шагнул к воде выкинуть оставшихся червей.
И увидел сквозь сетку дождя движущийся челнок.
— У нас тут севера, — сказал старик, забирая меня вместе с моим хозяйством. — Я бы раньше пригрёб, да с вечера только теперь проспался после твоей водки. Тут на четверть осталось. Глотни!
КОСТЫЛИ.
Он и его жена попытались всучить мне деньги, расцеловали. Я сурово остановил этот поток благодарности. Захлопнул за ними дверь. Вернулся из прихожей в комнату. И рухнул на стул у письменного стола.
Дело не только в том, что я устал как собака.
Как всегда в подобных случаях, я не понимал, почему произошло чудо.
С 1976 года через эту комнату прошли сотни больных.
Многих из них удалось вылечить. Не мог до конца понять, каким образом это получается. Что происходит с больными, когда я, молясь про себя и воздействуя на поражённый участок тела энергией, исходящей их моих ладоней, лечу человека. И что в это время происходит со мной?
Все псевдонаучные брошюры на эту тему, вся экзотерическая литература в конечном итоге ничего не объясняли. Только морочили голову болтовнёй об ауре и энергетике.
Особенно разителен был сегодняшний случай.
…Не знаю, каким образом они вышли на меня, узнали номер моего телефона.
В последние годы я очень много пишу. Первая половина дня — драгоценное для меня время. И целительство, как я давно заметил, наиболее эффективно тоже в первую половину дня. До того как солнце достигнет зенита — видно оно или скрыто за облаками.
Вот почему приходится ограничивать поток больных.
Вот почему после того, что произошло, о работе думать уже не приходилось.
Правда, и случай уникальный. Пока что единственный в моей практике.
Первый секретарь посольства России в одной западноевропейской стране, как выяснилось, большой любитель баскетбола, во время одной из тренировочных игр в спортивном зале при этом самом посольстве внезапно потерял способность двигаться, вообще стоять на ногах, обезножел.
Там, в этой стране, были задействованы лучшие врачи. Он лежал в лучшей клинике. Не помогали ни лекарства, ни массаж, ни иглотерапия. Кончилось тем, что этот сравнительно молодой, спортивного сложения человек вышел оттуда инвалидом на костылях.
И вот он вернулся на родину. Был обследован специалистами. Подвергался новым методам лечения. И все без толку. Зашла речь об операции на позвоночнике. Да и то без особой уверенности нейрохирургов в её эффективности.
Именно в случаях, когда медицина оказывается бессильна, больные попадают ко мне. Приволакивают заключения консилиумов, результаты анализов, рентгеновские снимки. Изучать все это с учёным видом — значит притворяться. Я ведь не врач.
У меня совсем иной подход, иной взгляд на больного и его проблему. Принято называть это интуицией. Не знаю. Мне кажется этим словом просто загораживаются от ещё не познанного.
Сегодняшний пациент, который покорно стоял передо мной на костылях, в то время как его жена встревоженно следила за движениями моих рук, вдруг произнёс:
— Что‑то щёлкнуло.
— В пояснице? — спросил я.
— Да. — Отставьте костыли! — приказал я.
— Сделайте шаг, не бойтесь. В случае чего поддержу.
И он у меня сначала робко, а потом все уверенней зашагал.
Они ушли. А я все сижу, выдохшийся.
Утро пропало. Пора приниматься за будничные, хозяйственные дела. Ника придёт из школы. Нужно сварить ей супчик, почистить картошку.
Встаю, чтобы пойти на кухню. И вижу — прислонённые к книжным полкам, стоят костыли.
Хватаю их.
Сколько прошло времени? Пять минут? Час?
Выбегаю с костылями в лоджию. Вижу сверху двор. Еще не уехали. Смеются, разговаривают, садятся в свой автомобиль. — Заберите! — задираю костыли над собой. — Зачем вы их оставили?
Все, кто идёт по двору, поднимают головы.
КОФЕ.
До чего же досадно, Ника, что тебе не выпал случай познакомиться с этим человеком! Возможно, увидев его, ты бы в первую минуту испугалась, оробела. Зато, чуть пообвыкнув, очаровалась бы им — чудом природы. Но в ту пору, когда мы довольно часто встречались, тебя ещё на свете не было.
Непонятно, с какой целью жизнь относит людей друг от друга. Я уже много лет назад потерял его из вида. Несколько раз пытался дозвониться.
Мне отвечали, что теперь этот номер телефона принадлежит другому абоненту.
Помню, как он впервые захотел прийти ко мне в гости. До этого я бывал у него. Видел, как он ловко карабкается по стулу–стремянке, усаживается к своему рабочему столу, тесно уставленному сложнейшими электронными приборами из института Курчатова. Он их довольно шустро диагностировал с помощью тестеров и чинил. Чем зарабатывал на пропитание своей жене с ребёнком и себе.
Да, у него были и жена и ребёнок. В отличие от него, вполне обычные люди.
Его звали Володя. Единственное, что меня раздражало, — он работать не мог, если в комнате не громыхали с кассет и дисков разные «хеви–металл» и прочая рок–музыка.
Однажды днём он позвонил. Сказал, что обалдел от работы, хочет приехать ко мне, поболтать за чашкой кофе. Спросил, что купить по дороге.
— Ничего, — ответил я.
Я не очень‑то представлял, как он передвигается по городу, ходит в магазин.
— Все‑таки что купить? — настаивал Володя. — У вас есть кофе? — Нет. Но ничего страшного. Заварю хорошего чаю.
В те годы с кофе в Москве были проблемы. Банку растворимого кофе можно было получить только в «заказе».
Ожидая Володю, я волновался. Состряпал кое–какое угощение. Заварил в своём самом красивом японском чайнике индийский чай.
Общаясь с Володей, я часто ловил себя на том, что впадаю в какой‑то фальшивый бодряческий тон. Из‑за этого злился на себя. Поэтому каждая встреча с ним становилась для меня испытанием. Он это, несомненно, чувствовал. И оттого, что он это чувствовал, на душе становилось ещё тяжелее.
«Сможет ли он дотянуться до кнопки звонка?» — подумал я и заранее открыл входную дверь квартиры.
Чем дольше я ждал Володю, тем большее волнение охватывало меня. Пытался представить себя на его месте. Как все без исключения пялятся… Сколько с детства, с юности уходит у него душевных сил на то, чтобы держаться уверенно, независимо, как бы наравне со всеми другими людьми.
Наконец лязгнул лифт. Я вышел навстречу.
— Удача! — Володя как колобок вкатился в квартиру, на ходу сбрасывая с плеча широкий ремень сумки. — Ого, какие высокие потолки! Сколько комнат? Две? Где ваша кухня?
Он забегал по комнатам на своих коротеньких ножках. Нашел кухню. Опустил на стул сумку. С торжеством выхватил из неё два бумажных пакета. В них оказалось два сорта кофе в зёрнах — колумбийский и мокко. Зерна замечательно пахли заморскими странами.
— Давайте скорей смелем и сварим по–турецки. В джезве. У вас есть джезва?
— Есть. Только кофемолка давно сломалась.
— Где она? Тащите сюда.
Я направился в кладовку отыскивать электрокофемолку. И пока я там обследовал полки, было слышно — он, по–детски счастливый, рассказывает по телефону своей жене о том, как в поисках кофе заехал в Елисеевский магазин. И там продавали кофе! По 200 грамм на человека. Он храбро пробрался в ногах у длиннейшей очереди к прилавку. И ему нехотя позволили купить кофе. А он попросил ещё 200 грамм другого сорта. Очередь возроптала. И тогда он сломил её возмущение возгласом: «А это не для меня — для Файнберга!»
Пока они тщились понять, кто такой Файнберг, Володя был таков.
Я отыскал кофемолку. Володя попросил принести имеющиеся у меня инструменты. Он чинил, а я думал о том, что этого человечка, карлика, запросто могли бы избить, обидеть. Если бы не его обезоруживающая правдивость, искренность.
Потом, намолов зёрен, мы пили кофе по–восточному. Очень крепкий, очень сладкий, чуть приправленный корицей.
У меня имелась водка. Но спиртного Володе было нельзя….Между прочим, Ника, ты его все‑таки видела! Это он, Володя, сыграл когда‑то в фильме «Руслан и Людмила» летящего по воздуху карлу. Помнишь?
КУЛЬТУРА.
Я знаю высококультурных людей, обладающих даром непреходящего уважения к человеку, зверю, к зелёной травинке. Вместе с Маяковским они могли бы сказать: «Мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю или сделал».
Эти люди часто бедны, порой малообразованны. Их тем больше, чем дальше они живут от столиц.
Им не довелось учиться в университетах, бывать в музеях, в консерваториях.
Знаю омерзительных хамов–всезнаек, у которых всегда наготове имеются цитаты на все случаи жизни и прежде всего — для оправдания лютого эгоизма. Они непременные посетители театральных премьер, вернисажей, книжных выставок.
Слышу, как мне говорят: «Ты путаешь духовность с культурой».
Не волнуйтесь! Если из культуры вычесть духовность, оставшееся называется другим словом…