На самом деле он ни разу не был в городе и очень ждал этой поездки. Загодя отмыл грязь с туфель, постирал штаны и рубаху – готовился. И однажды украдкой попросил, чтобы в городе я помог ему, если придется переходить через дорогу, – оказалось, он до смерти боится автомобилей. И против шпаны городской ему одному не сдюжить. А женщины в городе красивые – залюбуешься на них, так и потеряться недолго. Поэтому Ваньюй просил, чтобы в случае чего я пришел ему на выручку. Но в конце концов так никуда и не поехал – в своей борьбе с мотыгой он решил идти до конца. После Ваньюй объяснял, что никак не мог запомнить все эти подступы про навозные ямы, прополку сорняков, внесение удобрений и посадку риса: слова в голове путались, сердце заходилось от страха, и если бы он все-таки поехал тогда выступать, добром бы дело не кончилось. Он старался, еще как старался: и свиных мозгов себе сварил, и собачьих, и бычьих, но все без толку, вроде заучит несколько строчек, а потом снова сбивается на спяшные песенки. Так что пришлось ему скрепя сердце покинуть поле боя перед самым сражением.
За тот побег Бэньи оштрафовал его на пятьдесят цзиней зерна.
Выходит, нерадивый, беспечный Ваньюй мало в чем бывал так серьезен, как в пении подступов. На него мало в чем можно было положиться, и только спяшным песням Ваньюй оставался беззаветно предан. И поступил, как истинный мученик искусства: зная, что начальство устроит ему выволочку, оштрафует зерном и вычтет трудоединицы, Ваньюй все равно отказался от желанной поездки в город, потому что не смог принять искусства, в котором на сцену нужно выходить с мотыгой, искусства, в котором мужчине не дозволяется петь о женщинах.
△ Ли-гэ-ла́н△ 哩咯啷
Однажды Ваньюй увидел, как каменолом Чжихуан смертным боем бьет свою жену, и бросился его урезонивать, говорит: прекрати, я тебя как друга прошу, прекрати. Чжихуан глянул на голое безбровое лицо Ваньюя, и у него едва дым из ноздрей не повалил, говорит: а ты какого хера тут взялся? Захочу – до смерти свою потаскуху забью, тебе какое дело? Ваньюй ему: культурнее надо быть – как-никак, в новом обществе живем, женщины – наши товарищи, а не груши для битья!
Они немного попрепирались, в конце концов Чжихуан говорит: ладно, раз тебе так жалко товарища женщину, пусть будет по-твоему. Стерпишь от меня три оплеухи – я ее больше не трону.
Телом Ваньюй был все равно как изнеженный барич и больше всего на свете боялся боли: укусит его пиявка – крик стоит на всю округу. Поэтому от слов Чжихуана спяшник побледнел, но решил довести доброе дело до конца, тем более что кругом уже толпился народ. Ваньюй собрал волю в кулак, зажмурился и крикнул срывающимся голосом: бей!
Ваньюй слишком переоценил свои силы, жмуриться было бесполезно. После первой же оплеухи он с громким воем повалился в придорожную канаву и битый час не мог подняться на ноги.
Чжихуан усмехнулся и пошел восвояси.
Ваньюй выбрался из канавы и приказал маячившему впереди силуэту: «Бей, бей еще!», но силуэт не сдвинулся с места, зато кругом послышался смех. Тут спяшник протер глаза, разглядел, что силуэт перед ним – никакой не Чжихуан, а веялка для зерна, и гневно прокричал в ворота Чжихуанова дома: «Куда же ты побежал, сынок? Иди сюда и дерись, если хватит духу! Волчье твое сердце, не держишь слова, ты должен мне еще две оплеухи, да ты… ты… скотина – вот кто!» Ваньюй опять просчитался, и его дерзкая речь не дошла до адресата: Чжихуан давно ушел на хребет.
Пошатываясь, Ваньюй возвращался домой.
– Что, мастер Вань, опять инспекцию проводил? – шутили деревенские, глядя на его испачканную одежду.
– Я жалобу на него подам, жалобу! – криво усмехался Ваньюй. – Народное правительство у власти, а наш дорогуша думает, я его кулаков испугался?
И добавил:
– Я любимчиков начальника Хэ не испугаюсь, пусть хоть на части меня режут!
Во всех своих неприятностях он винил начальника Хэ, всюду видел его коварные происки, и никто в деревне не понимал, чем начальник Хэ так ему так насолил, да и сам Ваньюй толком не мог этого объяснить.
Он привык получать тумаки, заступаясь за женщин. Но снова и снова, сам не зная зачем, лез в семейные драки и расплачивался за свое заступничество синяками и ссадинами, а порой – вырванными волосами и выбитыми зубами. Иные женщины, которых он пытался защитить, оказывались еще и недовольны, что спяшник лезет не в свое дело, и в запале принимались колотить кулаками по лысому черепу, пока муж наминал Ваньюю бока. Спяшник хоть и обижался, но зла на них не держал. Поговаривали, что у него с этими женщинами ли-гэ-лан, а он даже радовался таким разговорам.
Звукоподражание «ли-гэ-лан» используется для напева пятинотных народных мотивчиков, но в Мацяо этим словом называют еще влюбленных и вообще – любовь. Точнее сказать, «ли-гэ-лан» – любовь игривая, не самая серьезная и глубокая, о такой любви поются народные песенки под хуцинь[41] – чувство на границе влюбленности и дружбы, которое бывает непросто облечь в слова. Именно поэтому для его обозначения приходится использовать зыбкое слово «ли-гэ-лан», сопряженное с самыми разными образами. Соитие на траве – это ли-гэ-лан. Шуточки между парнями и девушками – ли-гэ-лан. Я уверен, что, если показать мацяосцам, как городские танцуют бальные танцы или прогуливаются парочками по улице, они тоже определят увиденное как ли-гэ-лан – понятие, которое не поддается четкому описанию или анализу, но охватывает широкий спектр отношений между мужчиной и женщиной, не состоящих в браке.
В коллективном сознании Мацяо существует множество неясных областей, где царит первозданный хаос, и одной из таких областей можно считать ли-гэ-лан.
△ Драко́н△ 龙
«Дракон» – бранное слово, обозначающее мужской половой орган. В мацяоских перепалках часто можно услышать:
– Дохлый ты дракон!
– Дракон туполобый, полюбуйтесь на него!
– Смотри куда прешь! Все ноги мне отдраконил!
Ваньюй тоже не чурался крепкого словца, но терпеть не мог, когда его называли драконом. Почему-то, услышав в свой адрес такое ругательство, он немедленно наливался краской, хватал первое, что под руку попадется, и бросался на обидчика хоть с камнем, хоть с мотыгой.
В последний раз я видел Ваньюя после возвращения из уездного центра – отнес ему мыла и пару женских носков, которые он просил привезти из города. Сын Ваньюя стоял во дворе и бдительно охранял дом, даже плюнул в меня, не желая пускать внутрь.
Я сказал, что пришел повидаться с его отцом. Скорее всего, Ваньюй услышал наш разговор: когда я шагнул к его постели, он вдруг отдернул рваный, почерневший от грязи полог и высунулся наружу:
– А чего меня видать? Ну, вот он я, гляди!
Это было ни капельки не смешно. Я насилу его узнал: лицо Ваньюя налилось желтизной и сделалось худым, словно щепка.
– Видишь, соскучился по тебе, даже занемог!
Это тоже было совсем не смешно.
Я спросил о его самочувствии, посокрушался, что он так и не съездил в город с концертом, не отведал мясных пирожков, которыми нас кормили в гостинице. Ваньюй отмахивался:
– Ишь, доброхот нашелся. Петь про сельхозработы? Галиматью про мотыги и отхожие ведра? Да это разве подступы?
И вздохнул: вот раньше были подступы так подступы, с самого Нового года по восьмое число третьего месяца никто не работал, народ целыми днями гулял да песни пел. Ходили с подступами из деревни в деревню, с одной горы на другую – вот это было веселье. Мальцы и девчата запевали гостевые подступы: садились друг напротив друга и начинали петь, а после каждого подступа двигали скамеечки на цунь ближе друг к другу, так что в конце скамеечки стояли вровень, а сопротивники сплетались руками, прижимались щекой к щеке, и пели подступы друг другу на ухо, и голоса их звучали тише комариного писка. Такие подступы назывались шептушками. Глаза Ваньюя радостно заблестели, он прищелкнул языком:
– А девчурки были – что твой бобовый сыр: беленькие, нежные, ущипнешь – из нее сок брызжет.
Спешить мне было некуда, и я попросил Ваньюя спеть какой-нибудь из «низовных» подступов, давно хотелось послушать. Сперва он смущенно отнекивался, потом принялся торговаться:
– А ну как меня прижмут за такое дело?
– Я тебе мыла с носками купил, а ты спеть отказываешься!
Тогда он бодро спрыгнул с кровати и закружил по комнате, прочищая горло и расправляя грудь. Я вдруг увидел перед собой совсем другого Ваньюя – отважного и бравого воина, глаза его горели, будто два фонаря, а все приметы болезни разом отступили.
Ваньюй начал петь, но я не успел разобрать и пары слов, как он замахал руками, схватился за край кровати и страшно закашлялся.
– Боюсь, не петь мне больше подступов, – выдавил из себя Ваньюй, вцепившись в мою руку своей холодной рукой.
– Нет, ты здорово поешь.
– Правда?
– Конечно, правда.
– Ты мне голову не морочь, говори как есть.
– Я и не морочу.
– Думаешь, голос еще вернется?
– Конечно, вернется.
– А ты откуда знаешь?
Я отпил воды из чашки.
Взгляд Ваньюя потух, он тяжело вздохнул и полез обратно под полог.
– Не петь мне больше подступов, не петь, а все начальник Хэ, злодейская душа…
И он опять принялся костерить начальника Хэ, который неизвестно в чем перед ним провинился. Я не знал, что на это ответить, и молча пил предложенную мне воду, делая вид, будто очень увлечен этим занятием.
Спустя несколько месяцев на окраине деревни послышался траурный грохот петард. Я пошел узнавать, что случилось, оказалось, это Ваньюй рассеялся (см. статью «Рассеяться»). Говорили, он умирал в одиночестве, и только на вторые сутки после смерти сосед Чжаоцин зашел и обнаружил в постели окоченевшее тело. Еще говорили, что во всем доме Ваньюя не осталось ни крошки съестного, только в кармане покойника нашли три конс