. В конце концов рабочая группа, проводившая земельную реформу, записала его «богатеем-попрошайкой». Партийные работники, проводившие все последующие проверки классовой принадлежности, пытались ревизовать это нелепое определение, но не нашли подходящей категории ни в одном директивном документе, поэтому тесть Бэньи так и остался «богатеем-попрошайкой».
Его звали Дай Шицин, жил он в поселке Чанлэ. Поселок этот стоял на пересечении торговых дорог, речных и сухопутных, и был исстари известен как сортировочная станция для зерна, бамбука, дерева, лекарственных трав, чайного и тунгового масел, так что жизнь там била ключом, в каждом квартале было полно веселых домов, опиумных курилен, ломбардов, кабачков, и вода в сточных канавах Чанлэ так густо пахла жиром, что деревенских, привыкших к пустой кукурузной похлебке, тошнило даже от ветра, летевшего с главной улицы. Поселок Чанлэ называли еще «малым Нанкином», и жители окрестных деревень не уставали хвалиться перед чужаками таким соседством. Деревенские отшагивали по несколько десятков ли, чтобы попасть в Чанлэ «на ярмарку», брали с собой пару листов табака или связку бамбукового лыка, дома говорили, что идут торговать, но на самом деле о торговле и не думали, просто хотели потолкаться на шумных улицах, послушать новые подступы, поглазеть на сказителей. И с какого-то времени на улицах Чанлэ стало появляться все больше нищих – тощих попрошаек со спутанными космами, ввалившимися щеками, разнопарными башмаками не по размеру и огромными голодными глазами.
Дай Шицин пришел в Чанлэ из Пинцзяна и скоро сделался главарем местных попрошаек. У попрошаек была своя табель о рангах: на нижней ступени иерархии стояли односумы, дальше следовали троесумы, пятисумы, семисумы и девятисумы. Дай Шицин был девятисумом, то есть нищим самого высокого ранга, его следовало величать «батюшка девятисум», и не было в поселке человека, который бы об этом не знал. На его посохе висела клетка с хохлатым скворцом, распевавшим: «Батюшка девятисум пожаловал!». И Дай Шицину даже не приходилось стучать в ворота или звать хозяев, люди сами встречали его, расплывшись в гостеприимных улыбках. От обычных попрошаек можно было отделаться черпаком риса, но батюшке девятисуму следовало подносить полную миску, а иногда и что-нибудь посущественнее: некоторые хозяева совали ему в карманы деньги или копченые куриные лапы, любимое батюшкино угощение.
Однажды какой-то приезжий торговец солью, не знакомый с местными порядками, попытался отделаться от батюшки девятисума медным грошом. Батюшка в ярости отшвырнул подачку, и она со звоном полетела на пол.
Лавочник еще никогда не встречал таких несговорчивых нищих, у него чуть очки с носа не упали.
– Как это прикажете понимать? – гневно воззрился на него батюшка девятисум.
– Ты… ты… ты еще и недоволен?
– Я – батюшка девятисум, побывал в девяти областях и сорока восьми уездах, но нигде еще не встречал таких бесстыжих лавочников!
– Ну и дела, кто у кого подаяния просит? Просишь, так бери, а нет – ступай себе, не докучай людям.
– Ты, стало быть, решил, что я прошу у тебя подаяния? Я – прошу подаяния? – Девятисум выкатил глаза, полный решимости как следует проучить тверезого щенка. – Все мы под небом ходим, сегодня в дверь постучала радость, завтра – горе. Настала лихая година, Поднебесная терпит бедствия, здесь свирепствует засуха, там бушует потоп, народ мыкает горе и в столице, и в глухих деревнях. Пусть Дай Шицин – обычный простолюдин, он понимает, что в основе мироустройства лежит сыновний долг и преданность государю, что человеколюбие и справедливость – столпы, на которых зиждется порядок в Поднебесной. Благородный муж ценит государство превыше семьи, а семью превыше самого себя. Разве хорошо, если Дай Шицин станет просить подаяния у государства? Нехорошо. А если явится с протянутой рукой к родителям, братьям, дядьям и свойственникам? Тоже нехорошо. Я исходил босыми ногами всю округу, благородному мужу должно учиться стойкости у небесных тел, что сменяют друг друга, не зная отдыха и покоя[54]. Я не грабил, не воровал, не вымогал, не ловчил, не обманывал, не пресмыкался, ни на кого не надеялся, жил своим умом, так неужели я буду терпеть унижения от какого-то богатея? Видал я вашего брата – разжился двумя медяками, а уж деньги глаза застят… Убери свои подлые гроши, убери!
Непривычный к таким проповедям торговец вскинул руки и попятился в свою лавку, уклоняясь от брызг слюны изо рта батюшки девятисума:
– Добро, добро, куда мне с тобой тягаться. У меня дел по горло, иди своей дорогой.
– Идти? Нет, пока мы с тобой не покончим, я никуда не пойду. Скажи на милость, я просил у тебя подаяния? Когда такое было?..
Лавочник с кислой миной сунул батюшке девятисуму еще несколько медяков, уже понимая, что битва проиграна:
– Все так, ты не просил подаяния, ты ничего у меня не просил.
Девятисум не взял денег и, задыхаясь от возмущения, уселся на пороге соляной лавки:
– Подлые гроши! Я не подаяния прошу, а справедливости! Если докажешь, что правда на твоей стороне, забирай хоть все мои деньги!
Он зачерпнул из сумы целую пригоршню медяков – куда там лавочнику с его подачкой! Монеты Дай Шицина сверкали так ярко, что вокруг мигом собралась целая толпа ребятни, и если бы девятисуму срочно не понадобилось в отхожее место, лавочник ни за что бы от него не отделался. Когда Дай Шицин вернулся, лавка была уже заперта на все замки, и как он ни стучал, хозяева не открывали, только грязно бранились из-за ворот.
Спустя несколько дней торговец устроил праздник в честь открытия соляной лавки, приготовил вина и мяса, пригласил соседей и всех важных людей поселка. И не успели отгреметь праздничные петарды, как вдруг у лавки собралась целая толпа нищих в грязных и вонючих лохмотьях, они теснились вокруг столов, кричали на все голоса. Хозяин дал им пампушек – нищие сказали, что пампушки прокисшие, и побросали их на пол. Из лавки вынесли целую кадушку вареного риса – нищие заявили, что в рисе песок, и заплевали им всю улицу, так что прохожим было некуда ступить, а гости один за другим стряхивали рис, залепивший им лбы и носы. В конце концов четверо нищих с гонгами и барабанами пробрались к самому столу, чтобы исполнить поздравительную песню хуагу, но их лохмотья оказались с ног до головы вымазаны в собачьем дерьме и свином навозе, так что гости вынуждены были зажать носы и убраться восвояси. А нищие не упустили случая украсить своими плевками все изысканные яства, оставшиеся на столе.
Гости разбежались, и лавочник наконец понял, какую развязил беду и как страшен бывает батюшка девятисум. Бедняга попросил соседа сходить к батюшке и вымолить ему пощаду. Дай Шицин дремал под деревом у пристани и на ходатая даже не посмотрел. Лавочнику ничего больше не оставалось, он раздобыл две копченые свиные головы, два кувшина со старым вином и сам пришел с повинной к батюшке девятисуму, да еще передал через соседей взятку какому-то семисуму, чтобы прежде тот замолвил за него словечко. Только тут Дай Шицин приподнял веки и процедил сквозь зубы, что денек нынче выдался жаркий.
Лавочник бросился к нему с веером.
Дай Шицин только зевнул и махнул рукой: «Знаю».
Лавочник не понял, что хотел сказать батюшка девятисум, но был рад и такому ответу. Вернувшись домой, он увидел, что попрошайки разошлись, за столом осталось всего четверо нищих, которые назвались местными пятисумами, они пировали вином и мясом, но держались уже не так развязно, как в начале.
Лавочник расплылся в улыбке: угощайтесь, угощайтесь! И сам подлил им вина.
Все перемещения бродячих нищих подчинялись строгому распорядку, в их рядах царила образцовая дисциплина – разумеется, чтобы выстроить такую армию, Дай Шицину пришлось немало потрудиться. Говорили, до него девятисумом был какой-то хромой из Цзянси, человек удивительной храбрости, с железным костылем, наводившим страх на всех нищих в округе. Но душа у того девятисума была черная: цзянсиец драл с попрошаек по три шкуры, лучшие наделы отдавал своим племянникам, а значит, рядовым нищим никогда не доводилось попастись на злачных пажитях. Дай Шицин, тогда еще в ранге семисума, однажды не выдержал, сговорился с двумя братьями по цеху и темной ночью забил хромого кирпичами. Оказавшись в ранге девятисума, он стал править справедливее прежнего государя, честно разделил земли и повелел нищим регулярно меняться наделами, чтобы никто не остался обижен, чтобы каждый мог «погреть свою чашку» в богатом доме. Еще он установил новое правило: если кто из нищих не мог просить подаяния по болезни, батюшка девятисум жаловал ему долю из общей сумы, и это нововведение не оставило равнодушным ни одного попрошайку.
Батюшка девятисум был нищим не только добродетельным, но и талантливым. На реке Ло стоял храм Улянь, где хранилась шарира с горы Путошань[55], и прихожан там всегда было много, а монахи жирели день ото дня. Но нищим не удавалось поживиться в храме даже чашкой риса, а силой действовать никто не решался из страха прогневить Будду. Батюшка девятисум был не суеверен и решил во что бы то ни стало погреть свою чашку в храме Улянь. Он отправился туда один, добился аудиенции у настоятеля и сказал, что хочет своими глазами увидеть шариру и убедиться, что она настоящая. Настоятель, не чуя подвоха, вынул драгоценный шарик из стеклянного пузырька и положил на ладонь батюшке девятисуму. А тот без лишних слов забросил реликвию в рот и проглотил – настоятель весь затрясся от ярости, схватил девятисума за грудки.
– Проголодался я у вас, пришлось заморить червячка! – оправдывался девятисум.
Монахи похватали свои дубинки:
– Бей оборванца!
– Бейте, бейте, пусть весь поселок узнает, что плешивые мудя из храма Улянь потеряли шариру! – пригрозил Дай Шицин.
Монахи не решались ударить девятисума, но и отпустить его не могли – толпились вокруг, едва не плача.
– Вот что, заплатите мне тридцать серебряных юаней