Не берусь судить, оправданы ли опасения мацяоских стариков. Но благодаря им я понял, что за два десятка лет слово «рассев» существенно расширило свои коннотации. И еще я заметил, что жители Мацяо сохраняют упорную настороженность против любых проявлений рассева: к примеру, против бездумного взгляда, обращенного на мельтешащий экран, пока человек сливается с большим миром.
△ То́ком△ 流逝
Это слово встречается во многих словарях.
В «Словаре китайских народных говоров», выпущенном издательством «Наньхай чубаньшэ» в 1994 году, ему дано следующее толкование:
То́ком, тж. тёком, течко́м. Впервые встречается в стихотворении Цюй Юаня «Владыке рек»[62]: «Вдоль могучей реки я гуляю, Владыка, с тобою. Пока воды кипящие током рушатся вниз». Использовалось для описания стремительного водного потока. В современном языке употребляется в значении «мигом, тотчас». ~К еде не притронулся, бросил палочки да током за дверь.
В «Большом словаре диалектов современного китайского языка», выпущенном в 1993 году «Издательством учебно-педагогической литературы» провинции Цзянсу, это слово объясняется так:
То́ком (тёком, тёконько), наречие. Тотчас, немедленно. ~Прознав о том, он тёконько прибежал.
Это слово можно найти и в художественных текстах, принадлежащих авторству писателей из южных провинций. Например, оно не однажды появляется в романе Чжоу Либо «Великие перемены в горной деревне»[63]: «Закапал дождь, и он крикнул, чтобы люди тёком бежали убирать урожай».
Если исключить из рассмотрения собственно существительное «ток», которое древние использовали для описания движения талых вод, у нас останутся однокоренные наречия «током», «тёком», «тёконько» и «течком». Несмотря на различия в оттенках, все они выражают общий смысл: немедленно, тотчас. Недаром эти слова нашли распространение среди жителей многоводных южных княжеств, как не случайно и то, что на богатом скакунами севере для выражения того же самого смысла использовалось наречие с дословным значением «вскачь».
В «токе» воплотились самые ранние представления южан о том, что такое время. «Учитель, стоя на берегу реки, сказал: время утекает, будто вода»[64]. И шумливый ручеек, и необъятная река уносят свои воды безвозвратно, миг – и юноша превращается в старца, а зеленые травы – в жухлую пустошь. Разумеется, это наблюдение вызывало у древних отчаянное желание задержать время. Как бы медленно оно ни тянулось, сама необратимость его течения внушает людям страх и побуждает поминутно перемежать свою речь «током», превращая это слово в тревожный набат, остерегающий детей и внуков от пустой траты драгоценных минут.
▲ Меченый ма (здесь же: со́рок восьмо́й год)▲ 马疤子（以及一九四八年）
Гуанфу работал учителем физкультуры в уездном центре, он был одним из немногочисленных представителей мацяоской интеллигенции и единственным выходцем из Мацяо, которому удалось поселиться в городе и «устроиться на казенных харчах».
Его отец был первым и последним великим деятелем в истории деревни Мацяо. Однако долгое время мацяосцы отказывались вспоминать об этом человеке, а если их спрашивали о событиях, в которых он участвовал, мялись и уходили от ответа. После я узнал, что великого деятеля звали Ма Вэньцзе, в 1982 году он был официально реабилитирован и признан одним из предводителей народного движения, а до реабилитации числился «главарем разбойничьей шайки» и «реакционным бюрократом». В том же 1982 году Гуанфу сделался членом, а потом и зампредседателя уездного комитета НПКСК[65], и реабилитация его отца сыграла здесь не последнюю роль. Тогда же я впервые встретился с Гуанфу и выяснил, что заставило Ма Вэньцзе зимой сорок восьмого года принять от гоминьдановского правительства пост начальника уезда.
Как я уже сказал, шел восемьдесят второй год. Хмурым дождливым вечером мы сидели в соевой лавочке у реки – Гуанфу открыл ее в тяжелые времена, когда понял, что скоро лишится учительского места. Пока я записывал его рассказ, в носу свербило от кислого запаха соевых выжимок. Мне вдруг подумалось, что для меня и для того Ма Вэньцзе, каким я его себе представляю, сорок восьмой год – никакой не сорок восьмой год. Он так долго ждал своего часа, что забродил и даже прокис. Иначе говоря, сорок восьмой год наступил лишь этим дождливым вечером, он ворвался в мой восемьдесят второй, совсем как бомба, которую выкопал Сюнши, бомба, три десятка лет тихо дремавшая под землей, чтобы прекрасным весенним днем растерзать ребенка запоздалым взрывом.
Все, чего мы не знаем, для нас не существует, по крайней мере, у нас нет веских оснований утверждать его существование. Поэтому до разговора с Гуанфу сорок восьмой год Ма Вэньцзе был для меня пустотой.
Точно так же и сорок восьмой год, каким его запомнил Ма Вэньцзе, каким его запомнила деревня Мацяо, разительно отличался от сорок восьмого года, зафиксированного в современных учебниках истории. Ма Вэньцзе и его соратники не имели ни малейшего представления о событиях, сформировавших 1948 год, о тех судьбоносных исторических поворотах, благодаря которым его помнят миллионы людей: мацяосцы не знали ни о Бэйпинских переговорах, ни о Ляошэньском сражении и Хуайхайской битве[66], ни о возмущенном отказе Мао Цзэдуна на советское предложение разделить Китай по Янцзы и отдать юг Гоминьдану, ни об ожесточенной борьбе группировок Чан Кайши и Ли Цзунчжэня[67]. Непроходимость гор Цзюляньшань[68], гражданская война и засуха практически отрезали деревню Мацяо-гун от внешнего мира. Поэтому познания деревенских о текущих исторических событиях ограничивались скудными слухами, которые приносили с фронта воевавшие односельчане.
Почти все мацяосцы, ушедшие на фронт, служили в сорок второй армии под началом командира полка Ма Вэньцзе, их армия побывала и в Шаньдуне, и в Аньхое, участвовала в сражении при Чандэ[69], сменив гарнизон сорок четвертой армии. Мацяосцы сорок четвертую армию ни во что не ставили: там служили одни сычуаньцы, и с дисциплиной у них было из рук вон плохо – почти все солдаты курили опиум, так что однажды переодетые в штатское японцы проникли к ним в штаб и перебили всех офицеров. Конечно, в сорок второй армии тоже случалось всякое, как-то раз командир Ма устроил японцам засаду у реки Юаньцзян, но ни одна из сотни противопехотных мин, которые заложили его бойцы, толком не сработала. Мины эти доставили из Шаояна, при взрыве они раскалывались пополам, словно тыквы-горлянки, грохот стоял страшный, дым поднимался до самого неба, вот только японцев этими взрывами даже не ранило, с прежними дикими криками они бежали вперед и очень скоро отрезали части сорок второй армии друг от друга. Командир Ма понял, что дела плохи, приказал бросать гаубицы в реку, разбиться на группы и переходить к партизанской войне. Японский конвой доставлял продовольствие в передовые части, и если задержать их до зимы, когда реки вокруг озера Дунтинху обмелеют и японские корабли не смогут вернуться в море, задача по сковыванию сил противника будет выполнена.
Воевавшие мацяосцы вспоминали, как Ма Вэньцзе отправлял их на вылазки брать пленных. За каждого захваченного японца полагалось вознаграждение – десять тысяч юаней. В месяц рота должна была взять в плен четырех человек, если задача не выполнялась, ротному командиру выносили строгий выговор, и в следующем месяце норматив удваивался. Если же он снова не выполнялся, закон военного времени предписывал отправить ротного на порку. Трех ударов коромыслом хватало, чтобы испороть задницу до крови. Один несчастный ротный так и ходил все время с разбитым задом, от порки до новой порки.
В местном управляющем комитете[70] партизаны получали штатские костюмы и свидетельства о благонадежности, переодевались и устраивали налет на оккупированную территорию. Кто посмелее, брали японцев в плен целыми отрядами. Одна рота сорок второй армии полностью состояла из мяосцев[71], набранных в западной Хунани, все они прекрасно плавали и отличались невероятной храбростью, пленных на их счету было больше всего, но однажды на территории уезда Хуажун их рота попала в засаду и вся погибла. Мацяосцам, воевавшим под началом командира Ма, повезло больше, они возвращались из вылазок живыми, вот только пленные, которых они приводили в лагерь, всегда оказывались либо монголами, либо корейцами – ни одного настоящего японца. И хотя норматив ротному командиру все равно засчитывали, вознаграждения за монголов с корейцами не полагалось. Даже вернувшись с фронта, мацяосцы не могли забыть такую несправедливость. Говорили: Меченый Ма нечестно судил, монгольские детины самые тяжелые, посади его в мешок – даже вчетвером не поднимешь. Замордуешься с этими монголами, принесешь в лагерь, остальным награда, а нам – студеной водицы в ковшик.
Меченым Ма называли Ма Вэньцзе.
Слушатели ахали и непременно поддакивали: что верно, то верно, Меченый Ма – известный скряга, сам дослужился до начальника уезда, а жене даже браслета золотого не купил. Приехал как-то в родную деревню, собрал земляков на угощение, а мяса поставил всего пять цзиней, людям пришлось пустую редьку жевать.
Их сорок восьмой год сплошь состоял из подобных рассказов. Иначе говоря, познания мацяоских ветеранов о внешнем мире ограничивались сычуаньскими солдатами, поголовно курящими опиум, никуда не годными шаоянскими минами и монгольскими детинами на службе у японцев. В лучшем случае, до них доходили какие-то рассказы о третьем сражении за Чанша