Терновый вал превратился в бессмысленное и позабытое сочетание слов.
Это словосочетание появляется только в рассказах о Ма Вэньцзе, там без него невозможно обойтись. И тем не менее, помнят об этой улице очень немногие, полное ее забвение – вопрос лишь нескольких десятков лет. На Терновом валу произошел тот самый инцидент, известный впоследствии как «контрреволюционный мятеж». Тогда пять десятков бандитов, главарей разбойничьих шаек, присягнувших коммунистам после «разъяснительной работы» Ма Вэньцзе, собрали на партучебу, а после отправили на Терновый вал заниматься производственной работой – дали им лопаты и велели копать пруд. Одни бандиты копали, другие носили землю, три дня трудились, не жалея сил, а когда котлован был почти готов, спрятанные на крышах пулеметы вдруг дали звонкую очередь – в мирное время этот звук показался таким далеким и незнакомым. Пули летели градом, закручиваясь в свистящий смерч. Люди не почувствовали, как пули вонзаются в плоть, лишь увидели вокруг брызги песка вперемешку с пылью, услышали, как что-то с треском разрывается позади, а в следующий миг уже распускается перед глазами целыми гроздьями пыльных цветов. Наверное, тогда они начали понимать, что такое металл, что такое скорость, и как свободно, легко и неуловимо пронзают плоть металлические пули. И наконец упали один за другим в котлован, который сами же и вырыли.
И только после 1982 года, когда дело о «контрреволюционном мятеже» было признано ошибкой, обусловленной целым рядом различных обстоятельств, люди робко заговорили о том дне, и в их воспоминаниях впервые зазвучало незнакомое название: «Терновый вал». Некоторые старики говорили, что после того расстрела на Терновом валу стала твориться разная чертовщина, в домах сами собой занимались пожары, за без малого два года сгорело семь домов. Дети на Терновом валу рождались дурачками, за без малого два года родилось три дурачка. Позвали гадателя, он сказал, что в этих местах сильна триграмма гуаньгуй[78], даже рыбы в пруду не могут противостоять злым силам, стоит ли удивляться, что столько домов погорело. Что такое гуаньгуй – «чиновные бесы» или «гробовые бесы» (то бишь духи убитых, которые до сих пор бродят по этим местам), народ не понял, а гадатель толком не объяснил. Люди перекопали землю внутри и вокруг домов на глубину в несколько чи, пока не избавились от всех гнилых деревяшек, которые можно было принять за остатки старых гробов. Потом вырыли новый пруд, запустили в него несколько тысяч мальков, чтобы укрепить водное начало и ослабить огненное. Но странное дело: рыба в пруду не прижилась, месяца не прошло, как все мальки всплыли брюшками кверху. В конце концов, когда сгорела плотницкая лавка на восточной части улицы, люди окончательно разуверились в противопожарных средствах и один за другим перебрались в окрестности Хуанвани.
К концу пятидесятых Терновый вал совершенно обезлюдел и превратился в пустошь – даже уличный колодец завалило, его облюбовали комары и целыми полчищами выводили там свои личинки.
Затем эти места распахали и превратили в поле, как говорят, очень плодородное, особенно любит оно родить хлопок и батат, дыни тоже вырастают такие красивые и сладкие, что слава о них гремит по всей округе. Лоточники из уездного центра, завлекая покупателей, нахваливают свой товар: «Покупай, покупай! Дерновые дыни, покупай дерновые дыни!»
Кто-то из торговцев даже сделал себе такую вывеску, правда, «дерновые дыни» у него превратились в «тигровые дыни».
△ Со́рок восьмо́й год (продолжение)△ 一九四八年（续）
Раньше я считал, что во всех точках земного шара время имеет одинаковый объем и одинаковую скорость, что оно подобно прозрачной текучей субстанции, равномерно распределенной по симметричным желобам. Нет, на самом деле таково лишь время, воспринимаемое нашей плотью: все мы своим чередом рождаемся, растем, стареем и умираем. Но человек – не дерево и тем более не камень. По сравнению с абстрактным физическим временем, куда большее значение для нас имеет время психологическое.
В детстве время всегда течет медленно. И в пору потрясений, опасностей и тягот минуты превращаются в часы. Растянутость времени – ощущение, которое возникает из-за повышенной восприимчивости нашей нервной системы, усиленной работы памяти и большого объема новой информации. А когда жизнь благополучна и однообразна, когда изо дня в день и из года в год повторяются одни и те же события, время воспринимается совсем иначе: оно не растягивается, не удлиняется и не умножается, а бежит все быстрее, неумолимо сжимаясь, и в конце концов превращается в ноль – не успеешь оглянуться, а оно утекло без следа. И однажды человек с ужасом обнаруживает в зеркале глубокого старика.
По той же причине время, о котором мы знаем слишком мало, например, время в древних веках или в дальних странах, представляется нам расплывчатым, почти несуществующим и не заслуживающим внимания, оно подобно предметам на горизонте, которые превращаются глазом в мелкие песчинки, почти неотличимые от пустоты. Читая один заграничный роман, я вдруг понял, что не способен отличить американские двадцатые от сороковых. А английский тринадцатый век запросто перепутаю с пятнадцатым. Я испугался самого себя: за каждым романом стоят отдельные судьбы целых поколений, почему же эти десятилетия, даже столетия кажутся мне столь краткими и незначительными, что вызывают желание зевнуть и поскорее перевернуть страницу?
Причина проста: я слишком далеко оттуда и не вижу деталей.
Время – всего лишь трофей нашего восприятия.
Время существует до тех пор, пока мы его воспринимаем: у людей с ослабленным или отсутствующим восприятием (например, у больных в вегетативном состоянии) вообще нет времени в подлинном смысле слова. Время – эта прозрачная текучая субстанция – распределяется по пространству отнюдь не равномерно и течет с неодинаковой скоростью, оно видоизменяется в зависимости от особенностей нашего восприятия, незаметно растягивается или сжимается, сгущается или рассеивается, в нем могут образовываться уплотнения или провалы.
Проблема в том, что восприятие у всех разное. Даже у одного и того же человека оно постоянно меняется в зависимости от обстоятельств. И как среди этой груды осколков восприятия может существовать некий фиксированный и неизменный образ времени? О каком единстве времени может идти речь? Чье восприятие сорок восьмого года мы имеем в виду, когда ведем разговор о сорок восьмом годе? Тем дождливым вечером в соевой лавке Гуанфу сначала сокрушался о судьбе своего отца, а потом вдруг заговорил о лотосовых клубнях. Он сказал, что в прежние годы клубни у лотосов были слаще меда, а вареными таяли на языке – нынче таких уже не найти. Сейчас все лотосы накачивают удобрениями, и вкус у них совсем другой.
Меня его слова немного озадачили. Согласен, многие производители действительно злоупотребляют удобрениями, что сказывается на качестве продукции. Тем не менее, огромное количество лотосов по-прежнему растет в естественной среде, совсем как во времена его детства. Я подозреваю, что вкус лотосовых клубней остался прежним, но у Гуанфу изменилось восприятие – чем больше прожитых лет остается за плечами, тем дальше уходит он от голодного детства (или же тем сильнее портится его печень). Это нередкий феномен. Мы склонны идеализировать многие реалии из прошлого, например, лотосовые клубни, прочитанные книги или бывших соседей, потому что уже не помним, какие именно обстоятельства вызвали наше расположение. Даже пережитые в прошлом страдания могут вспоминаться как нечто прекрасное, если мы оглядываемся на них из далекого и благополучного настоящего. Мы больше не страдаем, а всего лишь любуемся своими страданиями.
Выходит, что время, захваченное восприятием в качестве трофея, само способно разъедать наше восприятие.
И неизвестно, в какой мере сорок восьмой год, о котором рассказывал мне Гуанфу, пострадал от коррозии времени. Возможно, его воспоминания заслуживают не больше доверия, чем сомнительные рассказы о вкусе лотосовых клубней.
Когда речь зашла о реабилитации участников «контрреволюционного мятежа», Гуанфу сказал, что народному правительству тоже приходится нелегко: непростое это дело – исправлять прошлые ошибки, слизывать с пола собственные плевки. Тут Гуанфу обнаружил, что у него закончились сигареты, и отправил сына в соседнюю лавку, заодно велел купить газировки к столу. Сыну Гуанфу было лет около двенадцати, когда отец сказал о газировке, глаза его загорелись, и он босиком, как был, выбежал из лавки. Принес сигарет, газировки, схватил со стола палочки и бросился открывать нам бутылку. Крышка звякнула, сын Гуанфу оторопело огляделся, полез под кровать и стал шарить там в темноте, оттопырив костлявый зад. Должно быть, жестяная крышка куда-то укатилась, и он пытался ее найти.
С паутиной в волосах он выбрался из-под кровати, бормоча: нету, нигде нету, отряхнул руки, взял вторую бутылку и пошел с ней на улицу, фальшиво напевая популярный мотивчик.
– И все? – сердито спросил Гуанфу.
– Я везде посмотрел, нету.
– У нее что, крылья отросли? На небо улетела?
Не знаю, почему Гуанфу так зациклился на этой крышке. Может, их собирали и сдавали на лом? Или его просто рассердила небрежность сына?
Гуанфу велел ему искать дальше, прервал наш разговор и тоже принялся осматривать все подозрительные углы: передвинул от стены груду угля, стал с грохотом ворочать кадушки, мотыги и прочие инструменты, грозя бутылочной крышке расправой:
– Попрячься, твою мать! Попрячься, сейчас посмотрим, куда ты прячешься!
Само собой, сына он тоже не мог оставить без внимания:
– Паскудник ты этакий, ищи! Барином себя возомнил? Если бы партия твоего деда не реабилитировала, не видать тебе никакой газировки! Никаких кожаных сандалий! Никаких авторучек и никакой школы! Мы в исправительном лагере от голода помирали, просо из навоза выковыривали…
Парень скривил губы и со всей силы врезал ногой по куче угля.