– Вязи тебя боров, ты еще пинаться будешь? – И Гуанфу отвесил сыну хорошенький подзатыльник.
Защищаясь от удара, мальчик вскинул руку, но сделал это так резко, что отец даже попятился и едва не упал.
– Ты еще подерись с отцом! Паскудник, подерись с отцом! – Гуанфу отобрал у сына газировку и прокричал: – Да я тебя живьем закопаю!
Задыхаясь от злости, мальчишка выскочил из лавки и заорал на всю улицу:
– Старый ублюдок! Бандюга! Старая контра! Какой из тебя учитель – только и умеешь кулаки распускать! И это при новой власти! Только и знаешь, как чинить произвол, сеять разрушения, позорить свое отечество! – сын Гуанфу засыпал книжными оборотами. – Так тебе и надо, вот бы и дальше жрал свой навоз! Сядешь в тюрьму – я только обрадуюсь! Стану президентом, устрою новую кампанию, и никакой реабилитации ты у меня не получишь, так и знай!..
– Да я, да я, да я…
Слова застряли у Гуанфу в горле, он выбежал на улицу, но сына не догнал, даром что работал учителем физкультуры. Он весь трясся от злости, мне пришлось взять его под локоть, провести в лавку и осторожно усадить на стул. Демарш его сына очень меня удивил. Конечно, чего не скажешь в запале, не стоило относиться к его словам слишком серьезно. Но намерение уколоть отца в самое больное место говорило по крайней мере о равнодушии к трагедиям прошлого – бутылка газировки значила для него куда больше, чем реабилитация деда. Тогда я снова ощутил, какая удивительная эта штука – время. Подобно многим другим людям, Гуанфу считал, что пережитые им несчастья способны вызвать сочувствие у любого человека. Что все события, отлитые в металле времени, сродни дорогим музейным экспонатам, которые сохраняют свой исходный вид и пользуются всеобщим признанием. Поэтому, как и многие люди старшего поколения, в наставлениях молодежи он частенько вспоминал прошлое, рассказывал о тюрьме, о голоде, о войне, о болезнях или о сорок восьмом годе.
Ему было невдомек, что время – не памятник старины, и что сын никогда не сможет разделить с ним прошлое. Власти вернули Гуанфу сорок восьмой год, в котором его отец остался невиновным, но сына Гуанфу это нисколько не трогало. Он с размаху врезал ногой по груде угля, показывая, что прошлое, в том числе и сорок восьмой год, его совсем не интересует и даже вызывает отвращение.
На первый взгляд кажется, что он неправ. Да, он не видел прошлого своими глазами, но вместо того чтобы вымещать зло на куче угля, он мог бы по крайней мере поинтересоваться причудливыми делами минувших лет, ведь дети любят слушать легенды и предания о старине. И разумное объяснение его поступку только одно: сын Гуанфу не питал ненависти к прошлому вообще: его ненависть вызывало лишь нынешнее прошлое, то есть прошлое, которое переполняло его отца нравоучениями, упреками и непоколебимой уверенностью в собственной правоте, прошлое, которое отобрало у него полбутылки газировки.
Гуанфу даже заплакал от обиды. Мне этот эпизод напомнил государственную политику прошлых лет, когда всех гражданских, которые после сорок седьмого года оказались на должности отделенческого уровня и выше, а также всех военных в звании майора и выше, было решено считать «историческими контрреволюционерами». Философский смысл этой демаркационной линии, которая проводилась для каждого человека в каждом уголке огромной страны, был следующий: время едино для всех, и исключений здесь быть не может. Спустя несколько десятков лет власти наконец увидели примитивность такого подхода, и как раз благодаря отмене этой политики тяготы Гуанфу закончились, ему наконец улыбнулась удача. С другой стороны, Гуанфу желал своему сыну именно того, чего не желал бы себе: он пытался протащить его за собой по событиям прошлого и не собирался идти ни на какие уступки. Он не видел разницы между настоящим прошлым и нынешним прошлым, между своим прошлым и прошлым других людей, он считал, что прошлое, которое он так ненавидит, должно вызывать ненависть и у его сына, а настоящее, которым он так дорожит, должно внушать сыну благоговение. Огромный, тяжелый сорок восьмой год, каким его запомнил Гуанфу, его сыну должен был представляться не менее огромным и тяжелым, ему нельзя было уменьшиться, рассеяться и тем более нельзя было обратиться в пустоту. Гуанфу не думал, что для его сына сорок восьмой год окажется таким же далеким, как династия Цин, Тан или Хань, таким далеким, что на месте событий сорок восьмого года будет маячить лишь расплывчатое пятно, не имеющее к нему никакого отношения, и что несчастная бутылочная крышка приведет его сына к совершенно оригинальному заключению:
– Так тебе и надо! Сядешь в тюрьму – я только обрадуюсь!
Наверное, после того вечера в соевой лавочке их прошлое, включавшее в себя и сорок восьмой год, раскололось надвое, и склеить его уже невозможно.
△ Армéйское комарьё△ 军头蚊
Армейскими называются черные комары очень маленького размера, если приглядеться, над хоботком у них можно увидеть крошечное белое пятнышко. След после укуса такого комара остается совсем небольшой, но слюна, которую он впрыскивает в ранку, вызывает страшный зуд, продолжающийся около трех дней.
Говорят, раньше в Мацяо армейских комаров не водилось, а были только травяные комары – жирные серые кровососы, чьи укусы оставляют на коже огромные красные шишки, которые, впрочем, быстро рассасываются и почти не зудят.
В Мацяо говорят, что армейское комарье принесла сюда хунаньская армия Осла Пэна: во время войны они две недели стояли гарнизоном в Чанлэ и оставили после себя кучу свиной щетины вперемешку с куриными перьями, а еще целый рой злодейских комаров.
Потому таких комаров и назвали армейскими.
В деревне я на себе испытал, как страшны бывают армейские комары. Летними вечерами, когда мы заканчивали работу, они с громогласным гудением облепляли нам лица и ноги – комаров было так много, что они едва не отрывали нас от земли. После работы мы были слишком голодны и сразу набрасывались на еду, уже не обращая внимания на гнус. Наши руки были заняты чашками и палочками, а ноги без остановки подпрыгивали и переступали с места на место, отплясывая привычный затрапезный танец, и стоило хоть на секунду остановиться, как голые икры облеплял целый рой армейских комаров. Проведешь ладонью по ноге – в ней обязательно останется несколько черных телец. Мы уже привыкли не лупить их, а стряхивать ладонью, иначе кожа быстро начинала гореть от постоянных шлепков.
К ночи комары как будто уставали, и их гудение переходило в тонкий писк.
△ О́бщая семья́△ 公家
Заливные поля в Мацяо бывают самых разных форм и размеров, они ютятся в ущелье меж двух горных хребтов, вклиниваясь друг в друга, подобно зубам в собачьей пасти, и каскадами спускаясь к деревне Чжанцзяфан, к вьющимся из труб дымкам, к разлитому по крышам лунному свету. Ущелье называется Дапанчун, что значит «топкий лог», и даже неместный, услышав такое название, сразу сообразит, что здешний рис выращивают на топких полях. Топкими называются горные заливные поля, где почти нет течения, поэтому они больше напоминают холодные болотца, скрывающие под водой множество провалов, достаточно глубоких, чтобы взрослый человек ухнул туда с головой. Провалы не видно снаружи, только деревенские, которые каждый день выходят в поле, помнят, где они находятся. Скотина в Мацяо тоже помнит: если бык шел под ярмом и вдруг резко встал, пахарю стоит насторожиться.
У каждого поля в Дапанчуне есть имя, одни участки получили названия из-за своей формы: Черепаха, Змея, Люффа, Толстолобик, Лавка, Шляпа доули; другие были названы по количеству зерна, необходимого, чтобы засеять землю: Три доу, Восемь доу и т. д. Некоторые поля были названы в честь политических кампаний: поле Сплоченности, поле Большого скачка, Краснознаменное поле Четырех чисток. Но даже лозунгов и политических кампаний на всех не хватало, оставалось множество мелких участков, которые приходилось называть по именам деревенских. Еще в Дапанчуне было несколько полей-тезок, и, чтобы их не путать, к названиям таких полей тоже прибавляли имена прежних хозяев, например: Чжихуановы Три доу и Три доу Бэньи.
Нетрудно догадаться, что прежде все эти поля находились в частной собственности, некоторые разделили между деревенскими только после земельной реформы, но вполне естественно, что каждый участок оказался связан с именем своего хозяина.
К тому времени как мы оказались в Мацяо, с начала коллективизации прошло уже больше десяти лет, и я удивлялся, что люди по-прежнему ясно помнят, какие поля раньше принадлежали их семьям. Даже маленькие пащенята знали, где находятся участки, которыми когда-то владели их отцы, думает на них родиться рис или не думает. На таких участках пащенята всегда разливали больше удобрений. И если хотелось по нужде, тоже старались добежать до своего бывшего поля. Однажды чей-то пащенок, едва не порезав ногу о битый черепок, достал его из земли и зашвырнул на соседнее поле. Женщина рядом смерила его возмущенным взглядом: «Ты гляди, куда бросаешь! Давно по шее не получал? Возьму палочки, да как засажу тебе в пузо, будешь знать!»
Когда-то это поле принадлежало ее семье – очень и очень давно.
Ее забота о своем прежнем поле – явное свидетельство того, что вплоть до начала семидесятых годов коллективизация земельных участков в Мацяо оставалась формой, которую люди еще не успели наполнить эмоциональным содержанием. Разумеется, форму нельзя отождествлять ни с эмоциональным, ни тем более с фактическим содержанием. Брак – форма отношений между мужчиной и женщиной, но многие супруги, оставаясь в браке, заводят себе любовников на стороне (можно ли по-прежнему называть такую форму браком?). Самодержавие – форма государственного правления, однако история знает немало случаев, когда самодержавный монарх не обладал реальной властью и страной управляла родня императрицы (можно ли по-прежнему называть такую форму самодержавием?). И если мацяосцы бегут справить нужду на своем бывшем поле, нужно иметь в виду, что их понимание концепций обобществления и коллективной собственности еще не успело окончательно сформироваться.