– Я знаю, вы просто не верите старой ведьме, вы ей не верите…
– Нет-нет, что ты такое говоришь…
– Ей вы не верите, а мне почему не верите? Мне что, сердце у себя вырвать, печень с легкими вырезать, чтобы вы поверили? Ладно, не верите – не ешьте. Братуля сейчас отмоет котел и заново все приготовит. Если кто не верит, идите и посмотрите. А эту ведьму старую я и близко к котлу не подпущу…
– Яньцзао, зачем это?
– Смилуйтесь, пощадите! – он снова бухнулся на колени и стал стучать лбом по полу, словно толок чеснок.
Яньцзао обошел всех деревенских, которые помогали ему чинить крышу, и отбил столько земных поклонов, что по лбу его ручьем текла кровь, но никто так и не согласился разделить с ним обед. Яньцзао был верен своему слову: всю еду из котла он выбросил в канаву и велел сестре заново промывать рис, покупать мясо и готовить еще одно угощение на три стола – к тому времени деревенские уже выходили на дневные работы. Бабку свою он связал и усадил на обозрение всей деревни под большим кленом у околицы, подальше от кухни. Я из любопытства сходил туда посмотреть: полуобутая отравница сидела в полудреме, скосив глаза куда-то направо и вверх, ее беззубый рот механически шевелился, издавая какие-то слабые нечленораздельные звуки. От старухиных штанов уже разило мочой. Несколько деревенских пащенят собрались в сторонке и с опаской на нее поглядывали.
Во дворе Яньцзао снова накрыл три стола с мясом и рисом, но никто к нему не пришел. Только братуля сидела одна у стола, вытирая слезы.
Потом городские все-таки не устояли перед дармовым угощением, да и суеверных среди нас было немного. Не помню, кто подал пример, но в конце концов компания парней из «образованной молодежи» уселась за стол Яньцзао, и каждому досталось по несколько кусков говядины. Кто-то из парней прошептал, вытирая жирные губы: я уже и забыл, как мясо выглядит! Черт с ним, что отравленное, хоть наемся до отвала перед смертью.
Наверное, с того дня Яньцзао чувствовал себя обязанным перед нами. Мы почти перестали сами носить хворост – не успевали изжечь одну вязанку, как Яньцзао уже тащил следующую. Он прекрасно умел носить тяжести. На моей памяти Яньцзао все время что-нибудь тащил: или коромысло с навозом, или охапку хвороста, или большую грязную молотилку. Его плечи не знали отдыха ни зимой, ни летом. Ни в ясные дни, ни в непогоду. Когда он шел налегке, весь его силуэт создавал какое-то странное и отталкивающее впечатление, Яньцзао напоминал улитку без панциря. Или инвалида с тяжелым увечьем: без коромысла он плохо держал равновесие, качался из стороны в сторону, мог на ровном месте оступиться и полететь вверх тормашками, часто запинался о камни, сбивая ступни в кровь.
Если он нес хлопок, то нагружал его в корзины столько, что его самого было не видно под коромыслом, издалека это выглядело как настоящее чудо: две снежные горы сами вприпрыжку идут по дороге.
Однажды мы с ним носили куда-то зерно, и на обратном пути он положил в свои корзины по булыжнику. Объяснил, что коромысло нужно немного придавить, иначе идти будет неудобно. И правда, стоило коромыслу согнуться от тяжести, как оно слилось с телом Яньцзао в единое целое, и каждый его мускул стал двигаться в такт покачивающимся корзинам, а походка сделалась так упруга, что он быстро обогнал меня и исчез где-то вдали, хотя пустые корзины только что нес с посеревшим лицом, ступая суетливо и бестолково.
Он тоже был «национальным предателем». Потом я узнал, что если кто-то из местных прослыл «национальным предателем», его детям тоже никак не избавиться от позорного клейма. И сам Яньцзао верил, что он предатель. Поражаясь тому, как много навоза он таскает из коровника, с каким рвением берется за любую работу, одно время мы думали выдвинуть его в отличники производства. Но когда поделились с ним своей идеей, он обомлел и замахал руками:
– Тверезые, какой из меня отличник? Я национальный предатель!
Мы даже вздрогнули от испуга.
Мацяосцы считали спущенное сверху указание «разделять врагов и их детей» совершенно излишним. Должно быть, следуя тем же принципам, деревенские женщины завистливо шептались, когда жена Бэньи покупала мясо в снабженческом кооперативе: «Она же партсекретарь, разве ее кто обвесит!» И когда пащенок Бэньи плохо вел себя в школе, учитель делал ему внушение: «Ты ведь партсекретарь, а болтаешь на уроке, да еще мочишься прямо в классе!»
После Яньцзао стал «мыкуном» – так в Мацяо называют немых. Он отнюдь не родился немым, просто всегда был не особенно разговорчивым. Из-за того, что сам он считался национальным предателем, а дома у него жила старая отравница, невеста Яньцзао так и не сыскалась, хотя лоб ему давно прорезали морщины. Говорили, однажды старшая сестра тайком сосватала ему какую-то слепую девушку из соседней деревни, но когда новобрачным пришла пора разделить ложе, Яньцзао почернел лицом и наотрез отказался заходить в дом – всю ночь таскал по деревне ил на коромысле. И на второй вечер, и на третий случилось то же самое… Бедная слепая три ночи просидела в пустой комнате, глотая слезы. В конце концов сестре Яньцзао пришлось отвести невесту в родную деревню и заплатить ее родителям сто цзиней зерна отступных. Сестра укоряла Яньцзао, называла его жестоким, а он говорил, что не хочет обрекать девушку на жизнь с предателем.
Потом его сестра вышла замуж и уехала в далекий Пинцзян; навещая братьев в Мацяо, она видела, что у Яньцзао нет ни одной целой рубахи, а в котле плещется холодное варево, как будто он вообще никогда не разводит огня. Ту пару десятков цзиней кукурузы, которые Яньцзао выдавали в бригаде, он берег для младшего брата Яньу (см. статью «Вычура»), чтобы в школе ему не приходилось глотать один пустой рис. Глядя на все это, сестра украдкой роняла слезы. Яньцзао жил так бедно, что у него даже не было лишнего одеяла, и когда сестра гостила в родительском доме, им приходилось спать в одной постели. Как-то ночью шел дождь, сестра проснулась и увидела, что Яньцзао сидит, сгорбившись, в ногах кровати и тихо, по-кошачьи, плачет. Сестра спросила, что с ним такое. Вместо ответа Яньцзао ушел на кухню и сел сучить соломенную веревку.
Сестра тоже запакала, вышла на кухню, дрожащей рукой поймала брата за руку и сказала: если тебе невмоготу, забудь, что мы брат с сестрой, представь, что я тебе чужая… Хоть с женщиной побудешь.
Сестрины волосы рассыпались по плечам, она расстегнула кофту, и перепуганному взгляду Яньцзао открылись ее белые груди.
– Иди сюда, я тебя ни словом не упрекну.
Он резко выдернул руку и отпрянул назад.
– Я тебя ни словом не упрекну, – рука сестры потянулась к его поясу. – Все равно мы уже не люди.
Он выскочил за дверь, словно спасаясь от чумы, и звук его шагов утонул в свисте ветра и шуме дождя.
Яньцзао всю ночь прорыдал на могиле родителей. Наутро вернулся домой, сестры там уже не было, она сварила ему миску батата, отстирала старые рубахи, поставила на них заплаты и сложила стопкой на кровати.
Больше она в Мацяо не появлялась.
С того времени Яньцзао стал еще молчаливей, как будто ему язык отрезали. Велят ему что-то сделать – он молча идет и делает. Не велят – сидит на корточках в стороне, ждет указаний, а не дождавшись, молча возвращается домой. Так со временем он превратился в настоящего немого. Однажды Яньцзао вместе с остальными членами коммуны отрядили на строительство новой дороги, там он потерял свои грабли, стал бегать по площадке, весь красный от волнения, и искать пропажу. Дружинники, охранявшие стройку, настороженно спросили, чего он носится как угорелый. Яньцзао только скулил в ответ.
Дружинники подумали, что Яньцзао пытается их перехитрить, и решили во что бы то ни стало выяснить, что он замышляет, вскинули винтовки и нацелили ему прямо в грудь:
– Говори! Говори правду: чего удумал?
Яньцзао весь взмок и залился краской до самой шеи, мускулы его задубевшего лица съехали на одну сторону и дергались, как на пружине, глаза при каждом подергивании раскрывались все шире и шире, а рот – этот рот, от которого все так ждали ответа, – зиял пустотой и не мог выговорить ни слова.
– Да скажи ты! – деревенские не на шутку забеспокоились.
Шумно дыша, Яньцзао снова напряг все свои силы, черты его лица мучительно боролись друг с другом, наступали друг на друга, и в конце концов ему удалось проговорить:
– Ааа… Граби…
– Кого ограбили?
Глаза Яньцзао застыли, и больше он не смог выдавить из себя ни звука.
– Ты что, говорить разучился? – еще пуще разозлились дружинники.
Щеки Яньцзао мелко подрагивали.
– Да он немой, – вступились за него деревенские. – Все слова в прошлой жизни истратил, на эту ничего не осталось.
– Значит, молчишь? – уставились на него дружинники. – А ну, повтори: да здравствует председатель Мао!
Яньцзао заскулил еще громче, поднял вверх большой палец, потом вскинул руку, как будто кричит: «Да здравствует!» Но дружинники добивались, чтобы он сказал всё как полагается. В тот день лицо его опухло от затрещин, бока гудели от пинков, но вместо здравицы председателю Мао у него получалось только сдавленное «Даааа-зда!»
Наконец дружинники поверили, что он в самом деле немой, и в порядке штрафа заставили его отнести на стройку пять лишних коромысел с землей.
С того дня Яньцзао считался настоящим немым. В немоте нет ничего плохого – лишние слова только попусту тратят силы, длинный язык до добра не доводит, молчание оберегает человека от ссор и скандалов, по крайней мере, Бэньи больше не подозревал Яньцзао во вредных и реакционных разговорах и перестал относиться к нему с такой настороженностью. Даже выбрал его, когда бригаде понадобился работник на пестициды – дескать, Яньцзао все равно отравница растила, ему никакие химикалии не страшны, да к тому же он немой, не станет отвлекаться на разговоры во время работы, и компания ему не нужна, выдадим химикаты, и пусть ходит по полям с опрыскивателем.