Поля в Дапанчуне больше похожи на холодные болотца, и вредителей там раньше было немного. Деревенские уверены, что вредители в горах появились из-за дизельных двигателей: стоит дизелю затарахтеть, и вся когонова трава на хребте обращается в насекомых. А где есть насекомые, там надо распрыскивать химикаты, ничего не поделаешь. Поначалу на новую работу отрядили Фуча, но уже на следующий день его стало рвать белой пеной, лицо позеленело, ноги опухли, и трое суток он пролежал в постели. Все решили, что Фуча отравился, и больше никто за эту работу браться не хотел. А отправить на нее бывших помещиков и богатеев было страшно: а ну как они отравят химикатами общий скот или кого-нибудь из начальства. Бэньи прикидывал так и эдак, в конце концов решил, что из всех неблагонадежных элементов Яньцзао – самый честный и законопослушный, он один годится на эту работу.
Поначалу Яньцзао тоже отравился, голова у него так опухла, что сделалась размером со здоровую тыкву, и даже в самые жаркие дни он с утра до вечера ходил, обмотав лицо тряпкой, как разбойник с большой дороги. Со временем Яньцзао попривык к яду и перестал заматывать лицо, от респираторов, которые предлагали ему городские, тоже отказывался, а после работы мог сразу сесть за стол, забыв помыть руки. На него не действовали даже самые ядовитые пестициды – деметон или тиофос. Той же рукой, которая только что держала опрыскиватель, Яньцзао вытирал себе губы, ковырял в ухе, хватал клубень батата и отправлял в рот или зачерпывал пригоршню воды, чтобы напиться, а мы смотрели на эти чудеса, разинув рты. Еще у него была специальная глиняная чашка для химикатов, сплошь покрытая ядовитым налетом. Однажды он поймал на поле несколько вьюнов, бросил в чашку, и спустя пару секунд вьюны неподвижно лежали на дне с побелевшими глазами. А Яньцзао развел в сторонке костер, поджарил на нем свою добычу, съел – и хоть бы что.
После продолжительных обсуждений деревенские пришли к выводу, что Яньцзао просто превратился в ядуна, и кровь в его жилах уже не человеческая. Еще говорили, что ночью Яньцзао спит вовсе без полога – комары облетают его за версту, и если какой случайно сядет на Яньцзао, тут же погибнет. А стоит Яньцзао подуть на пролетающего мимо комара, и маленький поганец замертво падает на землю.
Его дыхание было ядовитей любого опрыскивателя с химикатами.
△ Мучéлец△ 冤头
Некоторые слова, войдя в обиходный язык, претерпевают удивительные изменения: внутри них формируются и репродуцируются их собственные противоположные значения, которые постепенно выходят на поверхность, захватывая все новые области, чтобы в конце полностью заместить собой значения исходные – слова как будто отрицают сами себя. В некотором смысле такие слова с самого начала являются собственными скрытыми антонимами, просто нам это не всегда очевидно.
Слова отбрасывают тени, незаметные с первого взгляда.
Например, глагол «обнажить» скрывает в себе значение «затенить». Поначалу обнаженная натура в эротическом фильме вызывает у нас трепет и изумление, но мало-помалу мы привыкаем, и когда эротика становится обыденностью, когда ни один кадр не обходится без обнаженной натуры, чувствительность публики неминуемо притупляется, откровенные сцены оставляют нас равнодушными, и даже самая смелая эротика вызывает лишь приступ зевоты. Так избыточность сексуальных стимулов в конечном итоге приводит к снижению или же полному исчезновению влечения.
А в слове «похвала» скрывается значение «клевета». Человек, ставший жертвой клеветы, скорее всего, вызовет у общества большое сочувствие. Если какой-то фильм поливают грязью, вероятно, зритель снизит свои ожидания перед просмотром и в итоге окажется приятно удивлен. И всякий человек, обладающий достаточным жизненным опытом, понимает, что клевета и похвала – две стороны одной монеты, и видит опасность «убийственной похвалы»[83], о которой предупреждал в свое время Лу Синь. Восхваления могут создать человеку незаслуженную славу и тем самым настроить против него множество людей: одни будут завидовать его удаче, другие станут выискивать недостатки, на которые в другое время закрыли бы глаза. Еще похвала способна так вскружить человеку голову, что он забудет об осторожности, сделается небрежен и скоро допустит какую-нибудь грубую ошибку, которая окажется для его репутации губительней любой клеветы. Так что врагов разумнее захваливать, а не очернять.
А что же «любовь»? Например, любовь Яньцзао к его бабке? Может, и это слово тоже отбрасывает незаметную тень? И когда реки любви пересыхают, на дне остаются отложения, которых мы никак не ждали увидеть?
Бабка Яньцзао характера была вздорного. Весь день могла проспать, а ближе к ночи слезала с кровати и принималась щепить дрова, кипятить чай, мурлыча себе под нос какую-нибудь песенку. Когда Яньцзао вел старуху в нужник, она ни за что не хотела облегчиться, зато стоило уложить ее на кровать, как она извергала из себя вонючие потоки мочи и кала. Бабка могла громко рыдать, требуя у Яньцзао моченого чеснока, но когда Яньцзао наконец приносил ей моченого чеснока, выбрасывала его из чашки на пол и принималась рыдать, требуя рисовых оскребок. А наевшись рисовых оскребок, заявляла, что весь день ничего не ела, что от голода у нее брюхо к спине прилипает, что Яньцзао нарочно хочет заморить ее голодом, называла его плохим, неблагодарным внуком. Много лет Яньцзао, сбиваясь с ног, ухаживал за этой старухой – за старухой, которая вынянчила его и брата.
Яньцзао выл и стонал, изводясь от любви к бабке. Когда она отказывалась от еды или устраивала другие капризы, он в смятении бегал по дому, жилы на его лбу вздувались, губы растягивались, обнажая кривозубый оскал, и Яньцзао выл так громко, что было слышно во всех уголках верхнего гуна. Обеденный стол у них дома пережил не одну починку – разозлившись, Яньцзао со всей силы бил по столешнице ладонью. Я прекрасно понимаю: он выл и стучал по столу только потому, что любил бабку. К сожалению, еще я понимаю, что старуха считала его любовь чем-то самим собой разумеющимся, несущественным и даже не стоящим ее внимания. Как часто она, закатив глаза, бормотала сама с собой, вспоминая младшего внука Яньу. Твердила, что Яньу сшил ей ватные туфли, которые на самом деле сшил Яньцзао. Повторяла, что Яньу носил ее на закорках в больницу, когда ей занемоглось, хотя на самом деле ее носил туда Яньцзао. И никто не мог разубедить старуху в ее фантазиях.
Яньу почти не бывал дома, сначала учился малярному ремеслу, потом подался в лекари, за бабкой он не ухаживал, и даже когда она попала в больницу, не пришел ее навестить. Но время от времени он наведывался домой, тогда старуха сажала его подле себя и принималась перечислять все прегрешения Яньцзао, а иной раз, расплывшись в улыбке, вынимала из кармана заветренную рисовую лепешку или пару высохших долек помело и украдкой совала своему любимому внуку.
Яньу лучше всего удавалось руководство и критика – скажем, он был весьма недоволен воплями старшего брата:
– Она уже старый человек, старики – все равно как дети. Не будешь ведь ты на ребенка злиться?
Яньцзао с пристыженным видом молчал.
– Хочется ей побуянить – пусть буянит. У нее сил много, янское начало в избытке, если дать ей побуянить, она сбросит излишек сил, восстановит душевное равновесие, ночью будет спать крепче.
Яньу был человеком сведущим, говорил культурно, понять его мог не каждый.
Яньцзао по-прежнему слушал, не говоря ни слова.
– Знаю, она тебя изводит. Но ничего не поделаешь. Как бы вы ни бранились, как бы она тебя ни изводила, ничего не поделаешь, она ведь тоже человек. Даже собаку нельзя взять и забить до смерти. И как у тебя рука поднялась?
Этот разговор случился вскоре после того, как Яньцзао отхлестал бабку по руке – этой самой рукой она тащила в рот куриный помет. После Яньцзао сам не мог понять, почему так вспылил, почему не рассчитал удара: пары шлепков хватило, чтобы старухина кисть опухла, а спустя несколько дней кожа на ней облезла белыми струпьями. Говорили, все дело в том, что Яньцзао с ног до головы пропитался отравой из химикатов, и любой его удар прожигал кожу до мяса.
– И постель ей пора постирать, вся мочой пропахла. Слышишь? – договорив, ученый брат отправлялся восвояси. Все его побывки проходили одинаково: поест, вытрет ладонью губы, отдаст новых распоряжений и за дверь. Конечно, и денег немного оставит. Деньги у него были.
Наверное, нотации и деньги Яньу следует считать проявлением доброты, пусть они и были запоздалой реакцией постороннего, но все равно доброта – есть доброта. Правда, доброта Яньу была следствием того, что он очень редко появлялся дома, редко испытывал на себе тяжелый характер старухи. И, наверное, шлепки Яньцзао следует считать проявлением его жестокости, пусть даже они сыпались на человека, который пытался себе навредить и уже не понимал уговоров, все равно жестокость – есть жестокость. Жестокость Яньцзао рождалась из отчаяния, наступившего, когда он перепробовал все возможные средства, рождалась из потерпевшей поражение любви. Любовь и ненависть поменялись местами, как при проявке негатива меняются местами черный и белый цвета. Старая мацяоская отравница превращала доброту своих ближних в жестокость, а жестокость – в доброту.
В мацяоском наречии есть необычное слово «мучелец», соединяющее в себе сразу два сильных чувства: любовь и ненависть. «Мучельцами» становятся, когда другого человека уже невозможно любить, и движущаяся по инерции любовь перестает быть чувством, превращаясь в совокупность рациональных волевых усилий. Когда любовь истрачена, сожжена дотла, выжата до последней капли, разбазарена и растоптана, на ее месте лежат лишь мертвые останки, полные горечи и ежедневной пытки. Это и есть «мучение». Любящему уготована награда: расплатившись любовью, взамен он получит хотя бы трогательные воспоминания. Но мучельцам не полагается награды, у них не остается вообще ничего, они доходят до последнего предела, они проигрываются дотла, шаг за шагом растрачивая последние намеки на любовь, последние напоминания о любви. И в конце концов общественное мнение отбирает у мучельца даже право на чистую совесть.