Из-за улочной болезни даже в ближайшем поселке Чанлэ мацяосцы стараются не оставаться на ночь, а тем более на несколько дней. Гуанфу из верхнего гуна, перебравшись учиться в уездный центр, за месяц едва не истаял от улочной болезни и поскорее вернулся домой, в горы. Причитал: батюшки, в городе жить – врагу не пожелаешь. Потом все-таки окончил свое училище, с горем пополам устроился в городскую школу учителем физкультуры, что было в глазах мацяосцев настоящим чудом. Гуанфу говорил, что поборол улочную болезнь с помощью квашеных овощей. Запасся двумя кадушками квашеных овощей, старался как можно чаще ходить босиком и в результате продержался в городе без малого два десятка лет.
Улочная болезнь – тема, из-за которой у нас с мацяосцами вышло немало споров. Я подозреваю, что в действительности такой болезни вовсе не существует, что мацяосцы попросту обманывают сами себя. На улице человек не страдает от постоянной тряски, как на корабле или в самолете, и хотя в городах порой бывает дымно и шумно, воздух пахнет бензином, а вода из-под крана – хлоркой, все это вряд ли способно вызвать настоящее заболевание. Ведь миллионы людей спокойно живут в городах, не страдая от улочной болезни. Прочитав некоторые книги после отъезда из Мацяо, я еще больше уверился в том, что улочная болезнь – всего лишь результат внушения, нечто наподобие самогипноза. Если человек поддается гипнозу, он может по команде провалиться в сон или увидеть какую-нибудь чертовщину. Точно также и человек, долгое время проходивший обработку на предмет классовой сознательности и бдительности по отношению к идеологическим врагам, будет повсюду видеть врагов. А когда окружающие ответят ему неприязнью, враждебностью и агрессией, он еще больше уверится в своей правоте – стало быть, враги ополчились против него всерьез, и подозрительность возникла не на пустом месте.
Приведенные выше примеры выявляют еще один ряд фактов – строго говоря, это не настоящие факты, а факты второго порядка, созданные языком и воспроизводящие сами себя.
У собак нет языка, поэтому собаки не страдают от улочной болезни. Как только люди сделались языковыми существами, им открылась возможность, недоступная прочим видам, они познали магию языка, научились убивать и воскрешать словом, рождать из небытия новые и новые чудесные фигуры. Эта мысль толкнула меня провести эксперимент на собственной дочери. Нам предстояла поездка на автобусе, и я заранее сказал, что в сегодняшнем автобусе пассажиров не укачивает, после чего всю дорогу дочь веселилась и чувствовала себя превосходно. Перед следующей поездкой я сказал дочери, что сегодня ее может укачать, и в самом деле, дочь сильно встревожилась, сидела на своем месте как на иголках, и в конце концов с побледневшим лицом и сдвинутыми бровями привалилась к моему плечу – автобус не успел тронуться, а ее уже укачало. Этот эксперимент нельзя считать настоящей апробацией гипотезы, но даже его достаточно, чтобы утверждать: язык – оружие, которое нельзя недооценивать, опасный груз, с которым следует обходиться как можно более осторожно и почтительно. Наша речь похожа на заклинания, а словарь – на шкатулку, скрывающую в себе сонмища демонов. Так незнакомый мне человек однажды придумал словосочетание «улочная болезнь», которое породило целый ряд физиологических реакций, преследующих жителей Мацяо из поколения в поколение, и определило их извечную нелюбовь к городам.
А «революция», «интеллигенция», «родина», «начальство», «трудовой лагерь», «бог», «конфликт поколений»? Что породили эти слова? И что еще породят?
Я не смог убедить мацяосцев в своей правоте.
После мне рассказали, что если бы не улочная болезнь, Бэньи тоже сидел бы в городе на казенных харчах. Вернувшись с Корейской войны, он поступил служить на конюшню при провинциальной управе, оттуда ему была прямая дорога в кадровые работники – перспективы открывались самые блестящие. Но, как и все остальные мацяосцы, Бэньи ничего хорошего в городской жизни не видел. В городе не попьешь имбирного чая с горохом и солью, не полежишь под летним небом, слушая плеск воды, не посидишь у очага, чтобы колени и мотню пекло от жара… Мацяоское наречие, на котором он говорил, почти никто не понимал. К тому же он не привык вставать по утрам так рано. И сослуживцы вечно смеялись, когда он забывал застегнуть ширинку на форменных брюках. Еще он не привык называть нужник туалетом и не привык, что нужники бывают женскими и мужскими.
Кое-чему он все-таки в городе научился, стал чистить зубы, писать авторучкой, даже играл с сослуживцами в баскетбол. Первый раз на баскетбольной площадке он весь вспотел от беготни, но мяча так ни разу и не потрогал. В следующий раз, когда соперники завладели мячом и вели его к корзине, Бэньи вдруг крикнул: «Стой!» Не понимая, что стряслось, все разом на него уставились. Бэньи неторопливо отошел к краю площадки, хорошенько высморкался, после чего вернулся на свое место и как ни в чем не бывало махнул игрокам: «Давайте потише, а то я едва не угорел».
Бэньи не понимал, почему все смеются. И смеются так издевательски. А что дурного в том, чтобы высморкаться?
Городское лето куда жарче деревенского, духота в городе стоит немилосердная. Вечерами Бэньи прохаживался по улицам, мимо шныряли студентки в самых низовных нарядах: короткие шортики, все ноги на виду. В тени у деревьев стояли бамбуковые лежанки, а на них, обмахиваясь веерами, дремали незнакомые женщины. От их подбородков, босых ног, от поросли под мышками, от округлостей, белевших в вырезах платьев, пахло, как от вареного мяса из котла. Бэньи маялся улочной болезнью: тело горело, дыхание то и дело сбивалось, голову сжимали тиски. Он измазал полбанки тигрового бальзама, но толку не было, сходил на гуаша – всю спину ему исскребли до багровых разводов, а голова по-прежнему горела, да еще и губы обсыпало лихорадкой. Засучив рукава, Бэньи сердито покружил по улицам, наконец вернулся в конюшню, наподдал ногой по фуражной корзине и заявил:
– Баста, ухожу!
Спустя несколько дней Бэньи выплеснул внутренний жар и вернулся в город – широко улыбаясь, угостил сослуживцев кукурузными лепешками из деревни. Он тогда водил ли-гэ-лан с одной вдовой из Чжанцзяфани: вдова была старше на двенадцать лет, толстая, как кадушка, настоящая мастерица по части гашения внутреннего жара.
От провинциальной управы до Чжанцзяфани было два дня пути, и Бэньи не мог бегать туда каждый раз, когда у него начиналась сухотка.
Он доложил командиру, что ему нездоровится, что у него улочная болезнь, что все его земляки, перебравшись в город, страдают от этой болезни и по-богатому им жить не судьба. Сказал, что хочет вернуться в горы, на свои два му[87] топких полей. Командир подумал, что ему просто не нравится служба в конюшне, и перевел его кладовщиком в отдел охраны общественного порядка. Сослуживцы говорили, что Бэньи совсем обнаглел: на второй день после перевода на новое место полез к жене начальника отдела. Высоко задрав зад, она оперлась о край кровати и исследовала разложенный на матрасе свитер. Бэньи развеселился и шлепнул бабенку по выдающемуся заду: «На что смотришь?»
Бабенка испугалась, покраснела и принялась костерить Бэньи последними словами:
– Ах ты, сукин сын, выродок вонючий! Ты что такое надумал?
– А чего ты сразу ругаешься? – Бэньи обратился за поддержкой к начальникову секретарю: – Ну и баба! Не рот, а помойка!
– А тебе кто разрешал руки распускать?
– Какие руки? Просто шлепнул ее по заду…
– Да как ты смеешь! Ни стыда ни совести!
– А что я такого сказал?
Разгорячившись, Бэньи перешел на мацяоское наречие и до судорог в языке доказывал свою правоту, но никто так и не понял, что он хочет сказать. А вредная бабенка забилась от него в самый угол, но Бэньи ясно слышал, как она отчеканила:
– Вахлак!
Начальник вызвал его на беседу. Бэньи не понимал, о чем им беседовать. Вот умора, и это, стало быть, «проступок»? И это – «непристойное поведение»? Он всего-навсего шлепнул бабенку по заднице, а они раздули на пустом месте черт знает что, вот в деревне можно кого хочешь шлепать, и ничего тебе за это не будет. Но Бэньи сдержался и с начальником спорить не стал.
Начальник потребовал, чтобы он выступил с самокритикой и определил идеологический корень своего проступка.
– Нет никакого корня, просто улочная болезнь. Как прихожу в город, начинаю сухоткой мучиться, башка болит, встаю утром разбитый, будто меня всю ночь колотили.
– Какая болезнь?
– Говорю же, улочная болезнь.
– Что еще за «улочная болезнь»?
Начальник был не из мацяосцев, про «улочную болезнь» ничего не знал и не поверил таким объяснениям. Но Бэньи все равно был счастлив, потому что наказание за шлепок оказалось как нельзя более удачным: его уволили со службы, и теперь он мог вернуться домой, каждый день пить свой имбирный чай с горохом и валяться в постели до позднего утра. Получив бумаги об увольнении, он радостно выругался, пошел в кабачок и умял там целую миску лапши со свининой, запивая это дело тремя лянами[88] вина.
Спустя много лет Бэньи оказался в уездном центре на каком-то собрании для кадровых работников и встретил там старого товарища Ху, с которым вместе служили в провинциальной управе. В свое время Ху был простым посыльным, а стал настоящим руководителем, на собрании говорил про «три ключевые задачи», «четыре основных пункта», «пять практических реализаций», Бэньи ни слова не понимал. Манеры почтенного Ху аккуратно стряхивать сигаретный пепел, приглаживать набок волосы, полоскать рот после еды, маленьким ножичком срезать кожуру с яблока казались Бэньи незнакомыми, удивительными и достойными восхищения. Он сидел в гостиничной комнате почтенного Ху и не знал, куда себя деть от неловкости, да еще “ланпочки” городские до того ярко горели, что глаз не поднять.
– Да, худо с тобой обошлись. Из-за такого пустяка уволили со службы. – Оглянувшись на прошлое с высоты прожитых лет, бывший сослуживец протянул ему очищенное яблоко.