– Ничего, ничего.
– Теперь поезд ушел, – вздохнул почтенный Ху, – на руководящую должность тебе культурного уровня не хватит, в армию уже поздно. Дети-то есть?
– Есть, мальчик и девочка.
– Хорошо, хорошо. Как урожай?
– Вашими заботами, не голодаем.
– Хорошо, хорошо. Отец с матерью живы?
– Перевелись в отряд товарища Янь-вана, коммуна Желтого источника[89].
– А ты шутить не разучился. Откуда жена родом?
– Местная, из Чанлэ. Бабенка хорошая, но с характером.
– Хорошо, с характером – это хорошо.
Бэньи не понимал, что значат все эти «хорошо», думал, почтенный Ху расспрашивает его о жизни, чтобы куда-нибудь устроить или еще чем помочь, но так ничего и не дождался. Правда, посидели все равно славно. Бэньи был рад, что старый товарищ его не забыл, не загордился, что дал ему талонов на десять цзиней зерна. Вспомнилась круглая бабенкина задница, которую он шлепнул много лет назад, и на короткий миг Бэньи снова перенесся в прекрасное прошлое. После закрытия собрания почтенный Ху уговаривал его остаться в городе еще на день, но Бэньи ни в какую не соглашался. Дескать, годы уже не те, улочная болезнь еще пуще разыгралась, пора возвращаться в деревню. Почтенный Ху хотел подвезти Бэньи на своем джипе, но тот замахал руками. Сказал, что не выносит запаха бензина, все заправочные станции обходит за версту, а на машине ехать совсем не может. Знакомый кадровый работник подтвердил, что Бэньи отказывается не из вежливости, что многие деревенские из окрестностей Мацяо не терпят запаха бензина и потому ходят всюду пешком. Чтобы улучшить жизнь народных масс, местное Управление автотранспортного хозяйства даже запустило маршрут из уездного центра до Лунцзявани, но за месяц этим маршрутом воспользовалось всего несколько человек, в результате Управление понесло серьезные убытки, и маршрут пришлось закрыть.
Почтенный Ху наконец поверил, махнул рукой, и Бэньи тронулся в путь.
△ Кра́шеный чай△ 颜茶
За все время службы конюхом при уездной управе Бэньи так и не смог привыкнуть к городскому чаю.
Обычно мацяосцы пьют имбирный чай, еще такой напиток называют пряженым чаем. В маленькой ступке с рельефным дном расталкивают сушеный имбирь, добавляют туда соль, затем греют воду в подвесном чайнике и заливают имбирь кипятком. В семьях побогаче вместо глиняного чайника ставят на огонь медный, и бока его всегда начищены до слепящего блеска, что придает делу особую торжественность. Хозяйки насыпают в жестяную банку чайные приправы (кунжут, сою или горох) и ставят ее прямо в огонь. Потом подкладывают дров и привычными к жару пальцами потряхивают раскаленную жестянку, чтобы приправы не пригорели. Слышно, как в жестянке что-то шуршит и перекатывается, трещит горох и кунжут, и скоро по дому начинает тянуться горячий аромат, а лица гостей расплываются в блаженных улыбках.
А на самых торжественных приемах заваренный чай приправляют финиками или куриным яйцом.
Бэньи никак не мог взять в толк: у городских денег – полные карманы, почему же они пьют один крашеный чай без всяких приправ? Такой чай редко подают на стол свежим, обычно его варят в большом котле и переливают в кувшин, где он стоит по два, а то и по три дня и годится только для утоления жажды. В него и чайные листья кладут не всегда, порой варят одни ветки, и цветом он получается темный, как соевая подлива. Наверное, потому его и назвали крашеным.
Городские никогда не пьют настоящий чай, один крашеный. Смех и слезы!
△ Инозéмщина夷边
Говорят, в Хунани на десяти ли земли сменяется по три говора. Жители поселка Чанлэ называют далекие места чужбиной, в Шуанлун-гуне говорят «чужедалье», в Тунлодуне вместо «чужедалье» говорят «запада», а мацяосцы называют все дальние края иноземщиной (причем неважно, что имеется в виду – Пинцзян, Чанша, Ухань или Америка), а их обитателей – инородцами. Странствующие работники, которые катают по деревням ватные одеяла, бродячие скупщики пушнины, сосланные в деревню студенты, партийные работники, проходящие перевоспитание в школе кадров[90], – все это инородцы. «Культурная революция», Индокитайские войны, два года, которые Бэньи оттрубил конюхом в провинциальной управе, – все это «иноземные дела». Подозреваю, что мацяосцы, подспудно уверенные в собственной исключительности, с давних пор ощущают себя в центре мироздания. Почему иначе все остальные области за пределами своей нищей деревни они презрительно называют иноземщиной?
Иероглиф и «инородец» представляет собой идеограмму «человек с луком», и в древности «инородцами» жители Срединного государства называли представителей малых племен, селившихся на окраинных землях. Откуда у мацяосцев взялась такая уверенность, что богатые и развитые города, раскинувшиеся за горизонтом, до сих пор живут охотничьим промыслом? Что их населяют одни отсталые варвары, не обученные возделывать землю?
Знакомый профессор, специалист по культурной антропологии, как-то рассказал мне, что в период «борьбы ста школ»[91] только немногочисленная школа имен[92] отрицала концепцию Китая как «срединного государства» и центра мироздания. Потомки им этого не простили, многие до сих пор сомневаются в том, что представители школы имен были настоящими китайцами. Гунсунь Лун-цзы – какое-то странное имя, а может, это никакие не китайцы, а иноземные студенты или ученые? Расшифровывая надписи на панцирях и гадательных костях, Го Можо[93] пришел к выводу, что китайская система циклического летоисчисления (система десяти «небесных стволов» и двенадцати «земных ветвей») была создана под влиянием вавилонской культуры. А Лин Чуньшэн[94] предположил, что племенное название «Сиван-му» («Владычица Запада»), которое встречается в древних исторических записях, есть не что иное, как транскрипция вавилонского слова Siwan, следовательно, задолго до открытия Шелкового пути Поднебесная испытывала на себе влияние других культурных общностей, что говорит о гетерогенности истоков древней культуры хуася[95]. Эти гипотезы только укрепили общее недоверие к философам древней школы имен.
На самом деле, даже если Гунсунь Лун-цзы и его последователи в самом деле были иностранцами, их голоса в общем хоре звучали так тихо, что ни на йоту не поколебали уверенности хуася в срединности своего государства и превосходстве китайской культуры над остальными. Иероглиф «инородцы», которым мацяосцы обозначают жителей других краев, высвечивает связь Мацяо с древними хуася, обнажая подспудное презрение и недоверие ко всему чужому. Предки современных мацяосцев никогда не относились всерьез к заветам Гунсунь Лун-цзы, и их упорная вера в собственную исключительность сохранилась в языке до сего дня.
△ Го́лос△ 话份
Бэньи говорил, что городские не пьют пряженого чая и совсем не умеют ткать – бедолаги даже штанов себе не могут пошить, ходят в шортах величиной с ладошку, как будто тряпками для месячин обмотались, и так эти самые шорты жмут между ног, что спасу нет. Наслушавшись его рассказов, мацяосцы очень жалели городских – провожая нас домой, всегда уговаривали взять с собой отрез деревенской холстины и пошить родителям приличных штанов.
Нас смешило их сочувствие, мы объясняли, что в городе хватает ткани, просто короткие шорты красиво сидят и в них удобно заниматься спортом.
Мацяосцы только недоверчиво моргали.
Постепенно до нас дошло, что никакие доводы не способны рассеять клевету Бэньи просто потому, что у нас нет голоса. «Голос» – одно из ключевых понятий мацяоского лексикона, которому трудно подобрать синоним в нормативном языке, и означающее право на речь или же право претендовать на некую долю от общего объема речи. Люди, владеющие голосом, могут не быть отмечены специальными атрибутами или особым статусом, но в их руках сосредоточена власть над разговором, и потому каждый в компании чувствует их присутствие, смутное давление их превосходства. Стоит такому человеку заговорить, кашлянуть, бросить короткий взгляд, и все вокруг замирают в почтительном внимании, не решаясь его перебить, даже когда не согласны. Эта тишина – самое частое проявление большого голоса, молчаливое, единодушное и добровольное подчинение централизованной языковой власти. И напротив, слова человека без голоса не имеют веса, он может говорить что угодно – все будет впустую, никто не прислушается к его мнению, никто даже не поинтересуется, была ли у него вообще возможность высказаться. Его слова привычно наталкиваются на стену безразличия и никогда не удостаиваются ответа.
Со временем, когда таких тягостных эпизодов становится все больше, человеку становится трудно сохранять уверенность в своем праве говорить, а иной раз – даже в своей способности говорить. Один из крайних примеров утраты голоса – Яньцзао, который в конце концов превратился в настоящего мыкуна.
Темы, поднятые человеком с голосом, всегда оказываются подхвачены остальными, люди склонны копировать его интонацию, повторять за ним присказки и характерные словечки. Подобная репродукция языка служит формированию власти, которая утверждается и реализуется в ходе дальнейшей речевой экспансии. Само слово «голос», употребляемое в таком значении, вскрывает языковую природу власти. Зрелые политические системы, крупные объединения всегда выстраивают собственную языковую систему, завоевывая и подкрепляя свой голос официальными бумагами, заседаниями, обрядами и церемониями, выступлениями ораторов, классической литературой, памятными стелами, пропагандистскими лозунгами, произведениями искусства, новыми понятиями, новыми топонимами и даже новыми девизами правления. Грубая сила без голоса – сила сброда, дорвавшегося до денег или оружия, сила мятежников, которые могут оттеснить императорскую армию, занять столицу и даже завладеть на время верховной властью, чтобы затем неизбежно ее утратить.