Порожный сын дядюшки Ло присылал ему с иноземщины деньги, и для мацяосцев это было равнозначно тому, как если бы он присылал дядюшке Ло дополнительный вес. С весом дядюшки Ло приходилось считаться даже Бэньи, и один почтенный возраст никогда не дал бы ему такого преимущества.
Чжаоцин не умел стряпать пампушки, денег с иноземщины ему тоже никто не присылал, зато он наплодил друг за другом шесть сыновей, что помогло ему немного прибавить в весе. Распределяя картошку или бобы, начальство всегда поднимало перед Чжаоцином безмен выше, чем перед остальными, показывая таким образом свое уважение.
Случались, что вес приходил к человеку на время, и наблюдать за такими переменами было довольно забавно. Например, городской парень по кличке Черный Барич однажды привез в Мацяо бутылку соевого соуса «Лунпай»[100] и обменял ее у Чжунци на фазана. Говорили, марка эта очень известная, будто бы бутылки с «Лунпаем» каждый год отправляют в столицу, чтобы тушить в нем свинину для самого председателя Мао, а из простых смертных попробовать такой соус могут разве что кадровые работники уездного уровня и выше. Новость разлетелась по деревне, и две недели Чжунци пользовался большим весом, а его покашливания сделались намного звонче и уверенней. Он добавлял в еду всего по капле драгоценного соуса, но ничего не мог поделать с соседями, которые друг за другом приходили отлить себе немного «Лунпая», как ничего не мог поделать с Бэньи и прочим начальством, взявшим обыкновение регулярно наведываться к нему домой, и соус в бутылке с каждым днем убывал, а вместе с соусом убывал и вес Чжунци, пока наконец не вернулся к исходному уровню. Он умолял Черного Барича привезти ему из города еще одну бутылку «Лунпая», обещал отдать за нее сразу двух фазанов. Черный Барич соглашался, но каждый раз возвращался из города с пустыми руками: наверное, там с драгоценным соусом тоже случились перебои.
Чжунци думал попросить батюшку Минци, чтобы тот через свои каналы достал ему новую бутылку «Лунпая» и тем самым помог вернуть прежний вес. Но вес Минци к тому времени достиг таких высот, что Чжунци несколько раз собирался с духом, но так и так и не смог подобраться к нему и завести разговор.
Минци постоянно ездил в коммуну и кормил начальство своими пампушками, отчего и сам стал наполовину начальством – все равно как конь, на котором ездит император, или ночной горшок, куда он испражняется, приобретают особый статус. Все свободное от пампушек время Минци ходил по деревне и раздавал указания. Местное начальство тоже относилось к нему уважительно, если он заходил в зал во время общего собрания, ему всегда уступали место за столом. Он слушал, как Бэньи распределяет людей по работам, и кивал в знак одобрения или же качал головой, если был не согласен. Иногда он даже перебивал начальство и встревал со своими замечаниями, не имеющими отношения к теме собрания, зато имеющими прямое отношение к пампушкам, например, говорил, что при такой холодной погоде тесто плохо поднимается, или что на содовых заводах стали воровать и халтурить, сода теперь никуда не годится. Начальство продбригады внимательно его слушало, порой даже вступало в обсуждения по вопросам технологии приготовления пампушек. Случалось, что Минци был в ударе и отнимал много времени от общего собрания, но и тогда начальство не возражало и не намекало ему, что пора закругляться.
К сожалению, приобретя большой вес, люди часто теряют голову – особенно если такой вес достался им по воле случая, как было с Минци. Слава о его пампушках разошлась далеко за пределы Мацяо, теперь его приглашали даже в уездный центр, если там случались какие-нибудь большие собрания. Там Минци завел шашни со вдовой Ли, которая мыла полы в гостинице уездного центра. Вдова Ли была женщиной городской, опытной и понимала, как угодить мужчине, за это Минци мешками носил ей пампушки. В конце концов Минци решил не мелочиться и притащил вдове целый куль первосортной муки, которую поставили специально на кухню начальника уездной управы, а заодно прихватил с кухни копченую свиную голову.
Скоро история вышла наружу, вдова Ли потеряла место в гостинице. А Минци (батюшкой теперь его никто не называл) с понурой головой вернулся в Мацяо и с тех пор больше не получал приглашений постряпать начальству пампушки. Мало того, в деревне на Минци все смотрели свысока, вид у него с каждым днем становился все более жалким, теперь ему не давали слова даже на общих коммунных собраниях – а о совещаниях кадровых работников и говорить нечего. Если же требовалось получить мнение каждого члена коммуны, Минци взволнованно тянул шею и пищал тоньше комара, так что Бэньи приходилось прикрикнуть: «Громче! Громче говори! Каши мало ел?»
Его отправляли на самую черновую работу и трудоединиц начисляли меньше, чем остальным.
Мацяосцы досадовали на Минци, возмущались, что своей жадностью и сластолюбием он сгубил замечательный повод для гордости, которым пользовалась вся деревня, и теперь выходило, будто вся деревня украла с уездной кухни мешок муки и свиную голову. Мацяосцы не забывали лишний раз напомнить Минци, как он «обезвесился», чем только глубже вгоняли его в уныние, и еще до нашего отъезда из Мацяо он заболел и отправился к Желтому источнику. Наблюдая за этими драматическими событиями, я понял, что вес тоже может коллективизироваться. Минци в Мацяо был фигурой настолько уникальной, что его вес как будто превратился в коллективную собственность всех жителей деревни, потому они и относились к нему так серьезно. И когда Минци, никого не спросив, пробросался своим весом, деревенские сочли это настоящим преступлением.
Спустя много лет в Мацяо я услышал, как стайка пащенят, собравшись под деревом у межи, распевает такую песню:
Минци проворовался,
Начальнику попался,
Прищучили его.
В управу потащили
Штаны с него спустили,
Всю задницу разбили,
А вот и поделом!
Другой раз будешь знать,
Как пыль в глаза пускать,
Вся задница расплющена,
Ни сесть тебе, ни встать!
…
Я невольно вздрогнул. Не думал, что спустя столько лет Минци по-прежнему будет жить в Мацяо, будет жить в песенках новых детей, и что мешок муки, однажды лишивший Минци веса, заодно обессмертит его имя. Как знать, вдруг это имя останется в Мацяо, когда на земле не будет уже ни Бэньи, ни Фуча, ни меня, ни даже этих детей, что распевают под деревом свои песни.
Пока жив язык, до тех пор и Минци может жить в Мацяо, жить еще много, много лет.
△ Руба́ч△ 煞
Вес мацяоской женщины чаще всего измеряется весом ее мужчины. Выходя замуж, женщина принимает вес семьи своего мужа, и если семья мужа теряет вес, она обезвешивается вместе с ними. Вес незамужней женщины определяется весом ее отца, а после смерти отца – весом старшего из братьев.
Впрочем, случаются и исключения. Той зимой, когда мы прокладывали новую дорогу, на стройку собрали народ из всех окрестных деревень, работы велись в спешке, всюду царила страшная неразбериха: люди толкались, хватая инструменты, толкались, копая землю, толкались в очереди за едой. Ветер свистел, поднимая волны пыли, горизонт был затянут мутной желтой пеленой. Под таким ветром люди с коромыслами, трамбовками и тачками приобретали несвойственную им грацию, напоминая фигурки в плохо подсвеченном театре теней.
На площадке не было женщин, так что мы могли справлять нужду прямо на месте. Стряхнув последнюю каплю, я увидел, что в нашу сторону движется начальственного вида компания, попутно проводя замеры и размечая землю известкой. Главный начальник был одет в старую военную форму, на голове его плотно сидела ушанка, а лицо до самого носа было замотано шарфом. Он отдавал указания, размахивая бамбуковой жердью, а двое его подручных послушно бегали и натягивали проволоку для разметки. Голоса заглушало ветром и лозунгами из репродукторов, начальник что-то громко прокричал, но подручные не услышали, тогда он бросил свою жердь, сам подошел и спустил под откос здоровенный валун, лежавший поперек разметки. Я удивился его силе: чтобы сдвинуть с места такой валун, мне пришлось бы позвать хотя бы одного помощника.
При виде человека в ушанке Фуча слегка забеспокоился и спросил, потирая руки:
– Ну… Что скажете?
Начальник с силой ткнул своей жердью в засыпку, вытащил жердь и измерил глубину, на которую она ушла в землю.
– Кого надуть хотите? Тут еще на два раза трамбовать.
– Так уже на пять раз трамбовали! – вытаращил глаза Фуча.
– Вы зачем вообще сюда пришли? Почесаться? Комаров покормить?
Фуча не нашелся, что ответить.
Человек в ушанке повел нас в командный пункт получать проволоку, дорогой все встречные и поперечные свидетельствовали ему свое почтение: «Здравствуйте, начальник Вань!» Начальник Вань ничего не отвечал, только кивал или коротко улыбался. «Вес у хмыря ничего себе», – тихонько шепнул мне товарищ из городских, но шагавший в нескольких метрах впереди начальник Вань его услышал. Начальник замедлил шаг, обернулся и обвел нас тяжелым взглядом, в котором читалось молчаливое предупреждение.
Мы очень удивились его острому слуху и не ожидали такой быстрой реакции. Появилось нехорошее предчувствие: такого субъекта лучше не злить.
И только потом мы обнаружили, что начальник Вань – на самом деле женщина. Дело было так: мой товарищ пошел по нужде и увидел, как начальник Вань, сняв свою ушанку, выходит из нужника, а по плечам его рассыпана целая копна длинных волос. Поначалу товарищ так и застыл на месте, а потом, забыв, что ему понадобилось по нужде, побежал мне обо всем рассказать. Я не поверил, пошел посмотреть и увидел, как эта самая Вань сидит за столом рядом с мужчинами, разговаривает баском и водку пьет стаканами, не хуже остальных. В тех местах женщины никогда не садились обедать вместе с мужчинами. И увидеть за мужским столом женщину (даже очень похожую на мужчину) было так странно, что хотелось протереть глаза, словно туда попал песок.