Некоторые деревенские парни пытались научиться у Чжихуана его искусству, но ни один не преуспел.
Чжихуан должен был войти в состав мацяоской агитбригады пропаганды идей Мао Цзэдуна. Он радостно принял наше приглашение и сразу с головой окунулся в работу: починил нам светильник, смастерил колотушку для гонга, кривыми иероглифами вывел на красной бумаге «Устав агитационной бригады». Всем широко улыбался – из-за худобы улыбка оставляла от его лица только глаза и два ряда белых блестящих зубов. Но после первого же дня в агитбригаде Чжихуан вернулся на свою каменоломню. Фуча ходил за ним на хребет, обещал начислить в два раза больше трудоединиц, чем остальным членам агитбригады, но так и не смог его уговорить.
Дело было в том, что Чжихуану не нравились новые представления, и его таланту там было негде развернуться. Новые пьесы состояли из одних речитативов, реприз, куплетов и танцев богатого урожая – таким номерам не требовался аккомпанемент, подобный «Танцу львов». Нашлась одна образцовая революционная пьеса, по сюжету которой крестьянская семья выхаживала раненого бойца Новой четвертой армии, – там Чжихуановы львы только было подняли головы, но режиссер одним взмахом руки зарубил всю игру.
– Я только начал! – недовольно крикнул Чжихуан.
– Если ждать, когда ты доиграешь, артистов можно вообще не выпускать! – режиссера прислали в Мацяо из уездного дома культуры. – Основной аккомпанемент – струнные и духовые, постучишь немного в финале, и хватит с тебя.
Чжихуан помрачнел, но спорить не стал.
И вот на сцене появились японцы, начался боевой эпизод – самое время Чжихуану показать свое мастерство. Но режиссер повел себя совершенно по-свински: велел ему отбить дробь и в конце несколько раз ударить в малый гонг. Чжихуан ничего не понял, тогда режиссер взял у него колотушку и сам застучал в гонг:
– Вот так, ясно?
– Это что за напев?
– Напев?
– Нельзя же играть без напева!
– Нет тут никакого напева.
– Без напева это не музыка, а детский понос!
– У тебя на уме одно старье, только и знаешь, что танец львов да танец львов. Японцы на сцене – а ты мне танец львов! Думаешь, враги услышат твои барабаны и обделаются от страха?
Чжихуан не знал, что на это ответить, и проглотил обиду. Весь день его гонг с барабаном звучали как попало, нарушая все возможные законы; само собой, Чжихуан был очень расстроен и решил уйти из агитбригады. Режиссера он ни в грош не ставил и не верил, что пьеса без Сюэ Чжэньгуя, Ян Сылана, Чэн Яоцзиня или Чжан Фэя[102] может быть хороша, как не верил, что в мире есть много всего другого, способного его удивить. Когда мы рассказывали ему о киношных трюках, о самом большом пароходе в мире, о том, что Земля круглая, поэтому если все время идти вперед, рано или поздно вернешься туда, откуда пришел, о том, что в космосе нет гравитации и ребенок одним мизинцем сможет поднять тяжесть в сто тысяч цзиней, у Чжихуана на все был один ответ:
– Брехня.
Он не спорил и не сердился, иногда даже улыбался, слушая наши рассказы, но в конце уверенно заключал, облизнув губы:
– Брехня.
С «городскими пащенятами» он обращался повежливее и вообще с большим почтением относился к образованию. Не сказать, чтобы он был нелюбопытен или нелюбознателен – как раз наоборот, при всяком удобном случае он заводил с нами разговор, задавал какой-нибудь вопрос, над которым давно ломал голову. Но к разным «марксистским штукам» Чжихуан относился с большим подозрением, и если ответ так или иначе был связан с марксизмом, он категорически отрезал, не желая больше ничего слушать:
– Снова брехня.
Он смотрел кино, но ни за что не хотел поверить, что акробатические трюки в образцовых революционных фильмах – результат тренировок.
– Тренировки? Какие еще тренировки? Да ему в малолетстве все кости из тела вытащили. Не гляди, что он на сцене кулаками стучит да ногами машет, дай ему пустое ведро поднять – не поднимет.
И переубедить Чжихуана, доказать ему, что у актеров есть кости, что ведро они поднимут и пустое, и полное, было труднее, чем добраться пешком до неба.
▲ Господи́н Хун▲ 洪老板
Однажды, возвращаясь с работы, я увидел у дороги безрогого теленка с круглой мордой и блестящими черным глазищами, он лежал в зарослях под тутовым деревом и жевал траву. Мне захотелось дернуть его за хвост, и я уже протянул было руку, но у теленка словно глаза выросли на затылке, он мотнул головой, вскочил и побежал прочь. Я думал пойти за ним, но тут вдалеке раздался страшный рев, земля затряслась, и я увидел огромную корову с выпученными глазами – она неслась прямо на меня, угрожающе выставив рога. Я бросил мотыгу и опрометью побежал прочь.
И нескоро набрался смелости, чтобы вернуться за своей мотыгой.
Пользуясь случаем, я попытался задобрить теленка и протянул ему пучок травы, но та же самая корова опять с ревом бросилась его защищать. До чего же глупое создание – ты с ней по-хорошему, а ей хоть бы хны.
Очевидно, корова была матерью того теленка, поэтому так яростно защищала его от моих посягательств. Потом я узнал, что моя знакомая носит кличку «господин Хун»: она появилась на свет с рваным ухом, и деревенские решили, что в ее облике переродился некий господин Хун с другого берега реки Ло – у него на левом ухе имелась похожая отметина. В прошлой жизни господин Хун был самым настоящим мироедом, одних наложниц держал семь, а то и восемь штук. Говорили, в наказание за грехи Небо повелело ему прожить нынешнюю жизнь коровой, таскать плуг, боронить землю и подставлять бока ударам кнута.
Еще говорили, что Небо явило истинную справедливость, повелев господину Хуну переродился в Мацяо. Когда красноармейцы агитировали деревенских «экспроприировать мироедов», мацяосцы поначалу робели, но потом узнали, что лунцзятаньцы провели своего мироеда по улицам в белом колпаке, а там и вовсе снесли ему голову, и ничего им за это не было, и тоже загорелись энтузиазмом. Мацяосцы сформировали комитет бедноты, напились петушиной крови и пошили себе красные флаги, но время было упущено: оказалось, все более или менее подходящие мироеды в округе уже экспроприированы, а в амбарах остались одни мыши. Не желая сдаваться, мацяосцы навели справки, вооружились дрекольем и самопалами, переправились через реку Ло и понесли революцию в деревню, где жил господин Хун. Но народ в той деревне тоже успел проникнуться революционными идеями, выпить петушиной крови и пошить себе красные флаги, а еще они заявили мацяосцам, что господин Хун – их мироед, и свергать его должны они, а не какие-то чужаки. Соответственно, и экспроприировать его зерно тоже должны они, а не какие-то чужаки. Сами понимаете, удобрения на чужие поля не льют. Между двумя комитетами прошли переговоры, но миром дело решить не удалось, и стороны взялись за оружие. Мацяосцы (на самом деле среди них были не только мацяосцы) заявили, что та деревня защищает своего мироеда, что комитет у них липовый и революция тоже липовая, выкатили самодельную пушку и ударили по врагу. Враг не растерялся, гонги в их деревне звенели так громко, что на небе было слыхать, люди поснимали все двери с петель, забаррикадировали главную улицу веялками и ударили по мацяосцам огнем из карабинов и бамбуковыми стрелами – от этих залпов даже деревья в лесу задрожали, а на землю посыпались клочки оборванных листьев.
В ходе той битвы мацяоская сторона понесла следующие потери: двух парней ранило, еще куда-то запропастился хороший медный гонг, люди целый день проторчали на жаре и вернулись домой не солоно хлебавши. Они не могли поверить, что у братьев-крестьян на том берегу такая низкая революционная сознательность, поэтому решили, что виной всему происки господина Хуна, и с тех пор страшно его возненавидели.
Теперь они были довольны, все вышло по справедливости: правитель небесный отрядил господина Хуна в Мацяо таскать плуг, и господин Хун таскал, пока не надорвался и не издох, искупив перед мацяосцами свою вину. Тем летом начальство отправило весь тягловый скот из нашей продбригады на распашку чайных полей, в деревне осталось всего две коровы, которым приходилось работать без сна и отдыха. Хрипло отдуваясь, господин Хун распахал последний участок, рухнул в горячую грязь прямо на поле и больше уже не поднимался. Потрогали нос – не дышит. На скотобойне оказалось, что легкие господина Хуна сплошь залиты кровью, все альвеолы полопались. Мясник вынул их, как подгнившую дынную мякоть, и бросил в деревянную кадку.
▲ Сань-ма́о▲ 三毛
Расскажу заодно и об одном мацяосцом быке.
Его звали Сань-мао[103], нрав у него был такой горячий, что во всей Мацяо сладить с ним мог один Чжихуан. Говорили, что Сань-мао родился не от коровы, а выпрыгнул из горной породы, как Сунь Укун[104], и что никакой он не бык, а самый настоящий камень. И Чжихуан легко с ним управляется, потому что целыми днями имеет дело с камнями. Такое объяснение ни у кого не вызывало сомнений.
В пользу этой версии говорило и то, как Чжихуан окликал Сань-мао. Обычно деревенские пошикивают на скотину, когда загоняют ее домой. А Чжихуан кричал быку: «Ка-а-ач, кач, кач!» Каменоломы постоянно что-нибудь «качают», например, «качать Сына неба» значит колотить железным молотом. А какой камень не боится железного молота? Если Сань-мао сцеплялся рогами с другим быком, можно было вылить на него хоть бочку ледяной воды, ничего не помогало. Но стоило Чжихуану крикнуть: «Ка-а-ач!», Сань-мао испуганно отступал и становился как шелковый.
Я помню, что Чжихуан и правда отлично умел управляться со скотом, его кнут никогда не касался шкуры быка, и даже после целого дня, проведенного за распашкой, он возвращался домой чистым, без пятнышка грязи, словно вместо работы ходил проведать родных в соседней деревне. Там, где побывал плуг Чжихуана, борозды ложились ровно, будто страницы в книге, земля блестела, комочек к комочку, мягкая и парная – казалось, она сама подается навстречу Чжихуану, а он идет с плугом, словно небожитель среди облаков, и это не пашня стелется за его спиной, а картина, которой нельзя даже касаться, а тем более – ступать по ней ногами. При внимательном взгляде становилось заметно, что в рисунке, который он чертил на земле, почти нет неудачных штрихов, и даже если поле имело такую неудобную форму, что другие деревенские ломали голову, откуда и куда вести плуг, Чжихуан спокойно делал свое дело, не перепрыгивая через межи и не возвращаясь на распаханные участки. Он был подобен мастеру живописи, который создает картину одним движением кисти, не оставляя на бумаге лишних штрихов. Однажды Чжихуан довел до конца последнюю борозду, но на краю поля оставался небольшой клин, который было не взять плугом (по крайней мере, так мне казалось). Чжихуан щелкнул кнутом, гаркнул на быка, чуть наклонил плуг, и через минуту клин был аккуратно распахан.