ин от теплых очагов, и они послушно выполняли любое поручение Тесян, любую работу, которую она просила сделать. После каждой такой победы Тесян проходила мимо деревенских женщин, гордо выпятив грудь и задрав подбородок, не скрывая своего торжества.
При мне мацяосцы шептались, что визготня этой лисицы – настоящее окаянство, она своими криками по меньшей мере трех мужиков до ручки довела.
Первым был директор уездного ДК, который приехал инспектировать культурную работу в сельской местности, он поселился в доме Бэньи, а его помощник – у Фуча. С первого же дня директор очень полюбил Мацяо, с широкой улыбкой на мясистом лице он крутился вокруг Тесян, торчал у нее на кухне, словно пустил там корни. Говорили, Тесян только махнула пальчиком, и он без всяких разговоров отдал ей всю бесплатную литературу, которую привез в Мацяо для поддержки сельского хозяйства, все квоты на бесплатные удобрения и даже деньги из фонда помощи крестьянам на случай стихийных бедствий. Этот директор уездного ДК был у нее как мальчик на побегушках – доходило до того, что Тесян гнала его вынести отхожее ведро, и он тащился с ведром на огород и неловко унавоживал грядки.
Вторым был молоденький симпатяга, как говорили – племянник Тесян, он работал в одном из фотоателье уездного центра, а в сельскую местность приехал оказывать фотографические услуги крестьянам-беднякам и низшим слоям середняков. Тесян обошла с ним все окрестные деревни, нахваливала людям его снимки, и народ с горящими глазами рвал друг у друга из рук пачку фотокарточек, которые успел наснимать этот городской паренек, а там, разумеется, была Тесян во всех возможных позах. Деревенские тогда впервые увидели фотоаппарат – конечно же, им было любопытно. Но еще любопытнее оказались старые часы симпатичного фотографа, которые Тесян целый месяц носила на своем запястье. Еще говорили, будто дровосеки на хребте видели, как Тесян идет по горной тропе за руку со своим племянником. Спрашивается, это где такое видано, чтобы замужняя тетушка прохаживалась за руку со взрослым племянником? Как это понимать?
Говорили, что Тесян и Дорогушу пыталась окрутить: как-то раз Чжихуан вырубил по ее заказу каменные ясли, притащил им во двор, сбросил на землю и разом выпил пять ковшей холодной воды, а мышцы так красиво перекатывались у него под кожей, что Тесян залюбовалась и потребовала у Дорогуши подстричь ей ногти – дескать, на левой руке сама подстригла, а на правой никак не выходит. После она тайком сшила Чжихуану туфли и принесла подарок ему домой. Но Чжихуан оказался полнейшим дорогушей, он так и не понял, чего от него хочет Тесян, и вернул эти туфли Бэньи – мол, тесноваты, не его мерка, а Бэньи будут в самую пору. Партсекретарь наш тогда весь почернел, свернул голову набок и битый час молчал.
В следующие дни Тесян из дома не показывалась. А когда снова появилась на улице, из-под ворота у нее выглядывала большая царапина. Тесян объясняла, что это след от кошачьих когтей.
Не признавалась, что ее побил Бэньи.
После того случая Тесян вроде бы успокоилась и больше не отиралась возле мужчин. Зато вдруг сдружилась с Треухом.
Треуха трудно было назвать мужчиной – по крайней мере, деревенские женщины не считали его мужчиной в полном смысле слова, и никто не усмотрел опасности в этой дружбе. Треух был вторым сыном Чжаоцина, с детства рос дурным, неблагодарным пащенком, в конце концов Чжаоцин выгнал его из дома мотыгой, и он поселился в Обители бессмертных вместе с Ма Мином, даосом Инем и Ху Вторым, тоже стал пустобродом, одним из четырех мацяоских небожителей. Треухом его звали потому, что под левой подмышкой у него имелся жировик, формой очень напоминавший ухо. Говорили, что в прошлой жизни Треух натворил много безобразий, поэтому батюшка Янь-ван приделал ему третье ухо, чтобы он внимательно слушал наставления стариков и указания начальства из управы. Сам он дорожил своим третьим ухом, словно настоящим сокровищем, и никому не показывал его просто так. Желающим полюбоваться на третье ухо полагалось угостить его хозяина папиросой. За пощупать плата была вдвое больше. Еще Треух умел так изогнуться, что левой рукой из-за спины доставал до правого уха, но за такое представление зрителям приходилось покупать ему чашку вина в снабженческом кооперативе.
Тесян он демонстрировал третье ухо бесплатно и очень радовался, когда видел ее улыбку. Он гордился своим лишним ухом, да и вообще был весьма доволен собственной наружностью. За несколько лет до событий, о которых пойдет речь дальше, Треух тщательно изучил свое лицо в зеркале, уверился, что не может быть родным сыном Чжаоцина, и пристал к матери с вопросом, где его настоящий отец. Мать рыдала, с Чжаоцином вышла серьезная драка, которая только укрепила подозрения Треуха: где это видано, чтобы отец так истязал родного сына? Чтобы граблями гнал его из дома? Треух не такой тверезый, чтобы верить россказням этого ублюдка!
Он пришел к Бэньи, поднес ему папирос, прочистил горло и принял такой серьезный вид, словно собрался обсуждать с партсекретарем планы развития экономики и улучшения благосостояния народа.
– Дядюшка Бэньи, ты сам знаешь, с революционной обстановкой у нас в стране теперь полный порядок, под руководством товарищей из ЦК все враги народа, вредные элементы и прочая нечисть показали свое истинное лицо, теперь мы знаем, кто настоящий революционер, а кто – липовый. Как говорится, чем больше мы спорим о правде революции, тем ярче она сияет, чем больше крепим бдительность, тем меньше оставляем лазеек врагу. Вот и на прошлом партсобрании в коммуне обсуждались вопросы внедрения гидромелиорации…
– Ты мне зубы не заговаривай, – потерял терпение Бэньи. – Есть что сказать – не тяни кота за хвост.
И Треух, запинаясь, спросил Бэньи о своем настоящем отце.
– Ты напруди-ка лужу и поглядись как следует! Да у тебя не рожа, а уйсуна пучок! Какого тебе еще отца надо? Радуйся, что хоть Мелкий Чжао тебя признал. А как по мне, такому выродку вообще отца не полагается, – сквозь зубы процедил Бэньи.
– Дядюшка Бэньи, не надо так. Я не докучать тебе пришел, просто хочу услышать ответ.
– Какой еще ответ?
– Кто мой отец?
– У матери своей спроси! Чего ты ко мне пристал?
– Ты ведь партсекретарь, должен знать правду.
– Ты что несешь, отребье? Откуда я знаю, от кого тебя мать понесла? Я даже не помню, как у нее брови растут – вдоль или поперек.
– Я не то хотел сказать, я…
– У меня дела.
– Значит, не скажешь?
– Чего тебе сказать? Знаешь, как это называется? Жаба лезет под императорский балдахин! Ладно, я все устрою. Какого отца хочешь – командира полка? Или начальника управления? Говори, я тебя познакомлю. Ну?
Треух закусил губу и все оставшееся время молчал. Бэньи еще долго бранился, тыча в него пальцем, но пустоброд со спокойствием и даже некоторой гордостью на лице смотрел, как распинается партсекретарь, словно видел его насквозь. Он вежливо дождался, когда Бэньи закончит свое представление, молча встал и пошел восвояси.
Он дошел до околицы, постоял там немного, наблюдая, как двое пащенят возятся с муравьями, и вернулся в Обитель. Его дела не терпели отлагательств, и он не позволил себе впадать в уныние из-за какого-то Бэньи.
Он ходил к дядюшке Ло, к Фуча и Чжихуану, ходил даже к начальнику коммуны. Потом мотался в уездный центр, чтобы узнать, в каком лагере отбывает наказание Оглобля Си, поскольку был уверен, что мать родила его от Оглобли (см. статью «Глухомань»), и хотел своими глазами посмотреть, каков он из себя, а еще лучше – отвести его на анализ крови. Треух говорил, если Оглобля Си окажется его настоящим отцом, но не признает такого сына, он на его глазах размозжит себе череп о стену. Дескать, он у жизни просит одного – узнать своего настоящего отца, послужить ему хотя бы день, хотя бы час, а о большем и мечтать не может.
Треух дважды мотался в уездный центр, Оглобли Си там не нашел, но отчаиваться не стал. Он понимал, что поиски отца – дело непростое, и был готов посвятить им всю свою жизнь. Он плохо вписывался в компанию остальных небожителей из Обители бессмертных, которые целыми днями только спали да бродили по горам. У Треуха было много забот, с утра до вечера он наводил справки, занимался поисками, а заодно – сотней других дел, которые никогда не переделать. В своей продбригаде он ни дня не работал, зато охотно исполнял любые поручения в снабженческом кооперативе, в здравпункте, в зернохранилище, в лесхозе, в школе – целыми днями крутился там, словно устроился в коммуну на оклад. Он помогал лекарю растолочь в ступке целебные травы, помогал мяснику надуть свиной пузырь, помогал учителю натаскать воды в школу, помогал повару при зернохранилище порезать доуфу. Если кто из друзей Треуха попадал в беду, он готов был в лепешку ради него расшибиться. Например, Яньу за помещичье происхождение исключили из школы в Чанлэ, прошение о переводе в деревенскую школу при коммуне тоже отклонили. Возмущенный такой несправедливостью, Треух притащил Яньу в директорский кабинет, выложил на стол все свои папиросы и попросил директора уважить его и принять мальчика в школу.
Директор стал объяснять, что с радостью бы принял Яньу, но тут ведь какое дело, ученика исключили из школы уездного уровня, как бы это выразиться, имеет место политический вопрос.
Треух молча закатал рукав, вытащил из-за пояса серп и полоснул себя по голой руке – из раны хлынула кровь.
Директор перепугался.
– Так примешь его в школу?
– Да это… это шантаж!
Треух взмахнул серпом и снова полоснул себя по руке.
Яньу и директор, побелев от страха, бросились отнимать у него серп. Все трое сцепились в перепачканный кровью клубок, кровь попала даже на москитную сетку в директорском кабинете. Размахивая серпом, Треух хрипел:
– Директор Тан! Хочешь, чтобы я помер у тебя на пороге?
– Мы все решим, все решим! – Едва не плача, директор выбежал за дверь, поймал в коридоре двух учителей, быстро поговорил с ними и отправил Яньу оформляться.