хуцинь, и его белое личико. В Мацяо уже имеется один дядюшка-красноцвет, вот будет ему смена! А может, наш Фуча и не красноцвет вовсе, а евнух! Девушки упивались своим ехидством и хохотали до слез.
Скорее всего, их гнев не был таким уж яростным. Просто коллектив умножает любые чувства: стоило девушкам сбиться в стаю, и все менялось. Они теряли контроль над своими клетками и нервными окончаниями, чувствовали боль там, где ничего не болело, чувствовали зуд там, где ничего не зудело, чувствовали себя счастливыми без всякого повода и злились, когда для этого не было особой причины, использовали любой предлог, чтобы поднять шум, и не желали знать никакой меры.
В конце концов полтора десятка девушек тайком сплели венок из травы и поклялись друг другу не выходить замуж за этого счетовода, а кто нарушит клятву, пусть превратится в свинью, превратится в собаку, да покарает ее небо и поглотит земля.
Это называлось «сплести зарок».
Шли годы. Фуча не знал ни о каком зароке и не имел понятия, что стал объектом такого священнодейства. Он все-таки женился, но не на дочери Царя драконов, не на сестре Нефритового государя – его хозяйка даже причесаться толком не умела и была толстой, как кадушка. Эта кадушка в доме Фуча стала скучным итогом клятвы, которую девушки держали больше десяти лет, объединившись против общего врага. Конечно, ко времени, когда Фуча наконец женился, они давно покинули родительские дома и вышли за других мужчин. У трех заротчиц имелся выбор, к ним домой приходили свахи от матери Фуча, да и от самого Фуча. Но девушки помнили про сплетенный зарок и не могли предать подруг. Верные своему слову, полные радости от свершившейся мести, пылая огнем самопожертвования, они твердо отказывали свахам.
На мой взгляд, клятва – такое же проявление тирании языка, как речегубство. Одна из тех трех девушек – чжанцзяфаньская Цюсянь – под гнетом этой тирании вышла замуж за скотного врача. Нельзя сказать, чтоб у ее выбора были какие-то ужасные последствия. Цюсянь научилась кройке и шитью, жили они с мужем небедно, только характерами немного не сошлись. Вот и все.
Одним пасмурным днем Цюсянь катила на велосипеде от очередной клиентки. На душе было тоскливо, домой ехать не хотелось, и она решила завернуть в гости к старшему котловому дядюшке. Дорогой увидела, как знакомый с виду деревенский лупцует пащенка, – сердце екнуло, Цюсянь не поверила своим глазам: голова наполовину седая, лоб изрезан морщинами, одна штанина короче другой, но перед ней был мацяоский Фуча. Не кивни он ей робко, решила бы, что обозналась.
– Братец Фуча… – она не помнила, когда в последний раз произносила его имя.
– Цюсянь… – Фуча горько улыбался. – Посмотри на этого паршивца, дождь начинается, а он артачится.
– Кэкэ, хочешь, я тебя на велосипеде прокачу? – спросила Цюсянь.
Глаза у Кэкэ загорелись.
– Нет, скажи дядюле, что не хочешь. Не будем ее задерживать.
– Да какое там, мне все равно через Мацяо ехать.
Мальчик посмотрел на отца, перевел взгляд на Цюсянь, подбежал и ловко запрыгнул на раму, будто проделывал это каждый день.
Наверное, Фуча не хотелось стаскивать пащенка силой, и он затопал ногами:
– А ну, слезай! Слезай, не то получишь!
– Кэкэ, скажи папе – мне все равно по пути.
– Пап, ей по пути.
– Спроси у папы, он с нами поедет?
– Пап, ты поедешь?
– Я… Я не умею…
– Пусть сзади садится.
– Пап, садись сзади.
– Нет-нет! Езжайте…
С противоположного склона уже доносился стук капель, Цюсянь сунула свой зонтик Фуча и покатила вперед. Радуясь летящему в лицо ветру, мальчишка то гикал, будто всадник на коне, то фыркал и гудел, словно мчащийся автомобиль, а если дорогой им встречались другие дети, Кэкэ громко сигналил.
– Кэкэ, папа с мамой… хорошо живут?
– Хорошо. Вжуууух!
– Ругаются?
– Не-а.
– Правда?
– Мама говорит, у отца характер покладистый. С ним ругаться неинтересно.
– Никогда не ругаются?
– Нет.
– Не верю.
– Правда…
– Повезло твоей маме, – разочарованно сказала Цюсянь.
Помолчав, она снова спросила:
– А ты маму… любишь?
– Люблю.
– За что любишь?
– Она мне пампушки печет.
– А еще за что?
– А еще… Мама на Фуча орет, когда он хочет меня за уроки отлупить. – Обидевшись на отца, Кэкэ называл его по имени.
– Мама игрушки тебе покупает?
– Нет.
– А в город возит на поезд смотреть?
– Нет.
– А на велосипеде она умеет кататься?
– Нет…
– Вот жалко-то? – торжествующе спросила Цюсянь.
– Не жалко. Не надо ей на велосипеде кататься.
– Почему?
– Упадет еще. Вот мама Гуйсян ехала на велосипеде, так трактор ее чуть насмерть не задавил.
– Ишь ты какой, и не боишься, что дядюля тоже с велосипеда упадет?
– Чепуха.
«Чепуха» означало «ничего страшного».
– Почему чепуха? – напряженно спросила Цюсянь.
– Ты же не моя мама. Бип-бип-биииип! – Кэкэ вовсю сигналил, радуясь новому спуску.
Цюсянь осеклась и вдруг почувствовала, как в глазах закипают слезы. Стиснув зубы, она покатила дальше. Благо, уже накрапывал осенний дождь.
△ Вопроша́тель△ 问书
Когда я снова встретился с Фуча, волосы его были растрепаны, одна штанина по-прежнему короче другой – потирая руки, он приглашал меня к себе домой и не желал слушать никаких отговорок. Времени у меня почти не осталось, но Фуча был непреклонен, он стоял надо мной в молчаливом ожидании, и я не нашел иного выхода, кроме как подчиниться. Скоро я понял, что он хотел показать мне свою книгу: стопку густо исписанных иероглифами страниц из гроссбухов, обернутую в пластиковый пакет для удобрений, кое-где между страниц попадались сухие травинки. Чернила были плохие, иероглифы выцвели и местами почти не читались. Я с удивлением обнаружил, что книга Фуча – самое смелое исследование, которое мне доводилось видеть в жизни.
Он считал, что число π выбрано неверно, и опровергал известную теорему об отношении длины окружности к ее диаметру.
В математике я профан, поэтому никаких соображений по поводу книги Фуча высказать не сумел, но его революционная теория внушала мне большие сомнения.
Он слабо улыбнулся, размял пальцами табак и набил бамбуковую трубку. Сказал: в чужом ремесле, что в темном лесу, тебе такую книгу трудно понять. А наверху кого-нибудь знаешь?
– Кого?
– Кто за математику отвечает.
– Нет, – поспешно ответил я.
В глазах Фуча мелькнуло разочарование, но он все равно улыбнулся:
– Ничего, я еще поищу.
Вернувшись в город, я получил от него письмо – теперь Фуча бросил рассуждать о числе π и взялся за языкознание. Например, он считал, что иероглифы «射» стрелять и «矮» низкий когда-то были перепутаны местами. Иероглиф «射» стрелять имеет в своем составе графемы «тело» и «вершок» – что это, как не идеограмма, обозначающая низкого человека? А в иероглифе «矮» низкий слева пишется графема «стрела» – значит, когда-то он имел значение «стрелять». Фуча изложил свои соображения в письмах Госсовету и Комитету по реформе китайской письменности, а меня просил найти знакомых, чтобы передать эти письма по назначению: «тем, кто отвечает за язык».
В другом письме он говорил, что в старину мацяосцы всех учеников и студентов называли «вопрошателями», и его собственный отец говорил так же. Если ничего не спрашивать, ничему и не научишься. А сейчас это слово забыто, поэтому в школах так много времени тратится на зубрежку и пустое заучивание. Он предлагал вернуть в школы старинное слово «вопрошатель» и уверял, что эта мера пойдет на пользу модернизации государства.
△ Чёрный ба́рич△ 黑相公
Как-то ночью по деревне прокатилась волна громких криков: «Хэ!.. Хэ!.. Хэ!..» Следом залаяли собаки – что-то явно случилось. Я слез с кровати и выглянул на улицу – в бледном свете луны пронзительный голос Ваньюя звучал особенно зловеще. Оказалось, в деревню забрел лесной кабан, мужчины гнали его тесаками и дубинками, и кабан убежал, оставив на тропе только полосу крови и пару клочков шерсти. Жалея, что упустили такую добычу, мужчины еще немного похэкали в сторону укрытого темнотой хребта.
В тот час все ворота в деревне были распахнуты настежь, и все мужчины выскочили на улицу с оружием – даже хилый безбородый Ваньюй бежал с тесаком за остальными, оглядываясь по сторонам. Фуча задыхаясь объяснил, что здесь нет ничего удивительного. Если в деревню забрел дикий зверь – черный барич или еще кто – стоит только крикнуть, и все мужчины разом выбегут на улицу. Запри ворота в такой час, и вовек не отмоешься от позора.
Диких кабанов они называли черными баричами.
Покричали немного, послушали горное эхо, прикинули, что сегодня ничего нам не светит, и огорченно разошлись. Подходя к дому, краем глаза я заметил черный силуэт, притаившийся под нашими окнами, и едва не подскочил от испуга. Я позвал остальных городских, силуэт все это время лежал неподвижно. Набравшись духу, я сделал шаг вперед, но он не шелохнулся. Наконец я толкнул его ногой и обнаружил, что это никакой не кабан, а шуршащая охапка хвороста.
Спина у меня взмокла от холодного пота.
▲ Чёрный ба́рич (продолжение)▲ 黑相公（续）
В мацяоском наречии «гнать мясо» значит обложить зверя; «смастерить туфельку» – поставить капкан; «угостить» – подложить отраву; «приготовить паланкин» – выкопать ловушку; «свистеть до неба» – стрелять из обреза или самопала. Опасаясь, что звери тоже понимают человеческий язык, мацяосцы даже дома говорят шифрами, не позволяя будущей добыче выведать их планы.
Особенно важно для охотника зашифровать стороны света, поэтому мацяоский север находится на юге, а запад – на востоке. И наоборот. Устраивая облаву на черного барича, охотники бьют в гонги, громко кричат, поднимают настоящий переполох, а чтобы черный барич не понял, где находится западня, где его поджидает охотник с ружьем, нужно заранее условиться о шифре, тогда зверь запутается и пойдет прямо на дуло.