Моу Цзишэн знал о мацяоских шифрах, но не придавал им должного значения и в самый важный момент мог все перепутать. Он был на год старше меня, учился во втором классе первой ступени[121], и перевоспитываться в деревню нас отправили вместе. Однажды мы всей компанией спустились к реке Ло купить рисовую рассаду, а когда собрались в обратный путь, Моу Цзишэн заявил, что ему сегодня еще туфли стирать, припустил вперед и скоро скрылся из виду. Мы возмущенно переговаривались: что он выдумывает, какие туфли? Просто наш силач испугался, что дорогой кто-нибудь устанет, и ему придется помогать. Ладно, не хочешь тащить чужую рассаду – не надо, но зачем удирать, будто воришка? Сам же быстрее устанешь!
Большой Моу действительно никогда не был замечен за стиркой своих туфель: когда стельки делались скользкими от грязи, он привязывал туфли к поясу от штанов, выбирал место, где течение посильнее, и опускал пояс в ручей, а дня через три доставал, сушил туфли на солнце и носил дальше. Свой метод он называл «автоматический стиркой». Надо ли говорить, что такая стирка давала весьма скромные результаты, и туфли Большого Моу редкостно воняли. Стоило ему разуться, и окружающие шарахались в стороны, пытаясь спастись от зловония.
Мы не ошиблись: до стирки туфель у него в тот день так и не дошло. Мало того, когда мы пришли домой, его коромысла с рассадой нигде не было – то есть он еще не возвращался. Солнце клонилось к закату, последние отстающие давно вернулись деревню, мы успели засадить рассадой несколько полей, но Моу Цзишэна все не было. Только когда стемнело, мы наконец услышали с улицы тяжелые шаги и хрип, как из кузнечных мехов, и с облегчением выдохнули. Моу Цзишэн был весь в грязи, от гор рассады в его корзинах почти ничего не осталось, и полупустые корзины били ему по ногам, мешали идти. Он бранился: «Матушки, вот песья дыра! Песий народ! Ни одному слову нельзя верить, завели меня черт знает куда – весь хребет обошел, едва в капкан не угодил. Мать-перемать, вязи вас туда и обратно!..»
Мы не понимали, на кого он так ополчился.
На вопросы, что случилось и где его целый день носило, Моу Цзишэн не отвечал – злой как черт, ушел в другую комнату греметь и швыряться вещами. Мы потратили целый час, чтобы выяснить: оказывается, он забыл про местный обычай менять стороны света местами, да еще не очень хорошо понимал мацяоский выговор, и пока ему не приходилось спрашивать дорогу, все было хорошо, но стоило спросить, и бедняга заплутал: сначала он с тяжелым коромыслом на плечах дошел до Шуанлун-гуна, что к востоку от Мацяо, потом до Лунцзятани на юге, потом еще покружил по хребту, пока перед самой темнотой кто-то из встречных не напомнил ему о местных шифрах. Большой Моу едва не лопался от злости.
Мы расхохотались.
Деревенских это происшествие развеселило еще больше. Дядюшка Ло говорил: «Если этот здоровяк людской речи не понимает, чем он лучше черного барича?»
Дичи на хребте становилось все меньше, словосочетание «черный барич» к тому времени почти исчезло из речи, и кто бы мог подумать, что по милости Моу Цзишэна оно снова вернется в строй – правда, теперь уже с новым значением. В поле Моу Цзишэн выходил без шляпы доули, раздевшись по пояс, подставлял богатырскую спину палящему солнцу, и кожа его отливала черным, а когда он бежал, по телу словно прокатывалась черная волна. И потому кличка «Черный Барич» вполне подходила его внешности.
Он был настоящий богатырь, любил подраться забавы ради и не упускал случая помериться силами с местным «песьим племенем». Если кто-то из «песьего племени» нес на коромысле две корзины с зерном, Моу Цзишэн цеплял на свое коромысло сразу четыре корзины, коромысло под их тяжестью гнулось и трещало, все вокруг разевали рты от изумления, и тогда он наконец самодовольно снимал ношу с плеч, стараясь не показать сбившегося дыхания. Когда «песье племя» одевалось в ватные куртки, он продолжал разгуливать в шортах, даже если в горах лежал снег. Глядя на его посиневшие от холода губы, мацяосцы восхищенно цокали языками, зазывали его в дом погреться, и он всегда давал себя уговорить. Большой Моу любил играть в баскетбол и даже в самые знойные дни не оставлял тренировок, бегал в одиночестве под жарким солнцем, стучал по гумну мячом, делал броски – баскетбольной корзины в Мацяо не было, но он и без корзины мог загонять себя до седьмого пота. Жара стояла такая, что молчали даже цикады, лягушки и куры, и только стук его мяча разносился по деревне, внушая местным благоговейный трепет.
– Меня до тринадцати лет грудным молоком кормили. Мама все время была в разъездах, зато кормилица каждый день сцеживалась, чтобы я выпил, – он часто рассказывал эту историю, объясняя, откуда в нем столько здоровья, а заодно намекая, что происходит из семьи партийных работников.
Грудное молоко – штука хорошая. Деревенские верили такому объяснению.
Очень скоро Чжунци стал проявлять к Моу Цзишэну неподдельный интерес. С наступлением зимы Чжунци доставал свою ручную жаровню и на досуге бродил с ней по деревне. Жаровня была такой маленькой, что в нее помещалось всего три уголька, и грела, только если усесться на нее сверху или прижать к груди. Чжунци не давал другим деревенским пользоваться своей жаровней: даже если девушки подходили погреть руки, он вроде как добродушно хихикал, но все равно устанавливал лимиты, читал лекции об экономии угля и жаловался, что на их руки уходит слишком много тепла. Только для одного человека Чжунци решил сделать исключение: скрипя галошами, он сам подошел к Черному Баричу и предложил погреться. Но Черного Барича жаровня как назло не интересовала, от простуды он не страдал, холода никогда не боялся – глянул искоса на жаровню, шмыгнул носом и пошел прочь.
Чжунци знал множество деревенских секретов, но выудить из него что-нибудь было непросто. Изредка он отпускал туманные намеки, а когда его начинали расспрашивать, самодовольно отвечал: «А вы догадайтесь! Догадайтесь!», оставляя людей ни с чем. Все секреты он приберегал для Черного Барича, сегодня шепнет: «У Фуча дома лежит целая охапка куриных перьев». Завтра раскроет новый секрет: «А дядюшка Ло третьего дня шел по хребту, споткнулся и упал». Послезавтра тихонько скажет ему на ухо: «От матери Шуйшуй давеча пришел человек с двумя поросятами».
Большой Моу не проявлял интереса к таким секретам и однажды попросил Чжунци рассказать вместо них что-нибудь низовное. Чжунци битый час мялся, топтался на месте и наконец, покраснев до самой шеи, заговорил. Много лет назад мать Фуча прилегла днем поспать, а когда продрала глаза, поняла, что на нее залез какой-то мужик, причем мужик этот – не отец Фуча. Но спросонья ей было неохота отбиваться или выяснять, что это за мужик, и она крикнула в соседнюю комнату: «Третий! А ну иди сюда! Жара такая, я сейчас помру! Погляди, что этот нахал затеял?» Сын в другой комнате как спал, так и спал себе дальше. Зато незнакомец испугался крика и убежал. Мать Фуча сладко потянулась, повернулась на другой бок и снова захрапела.
– А дальше?
– Всё.
– Всё? – Большой Моу был страшно разочарован, этот секрет оказался ненамного интереснее остальных.
Позже мы обнаружили, что отношения между Моу Цзишэном и Чжунци все-таки потеплели. Раньше вечерами Большой Моу первым начинал выступать, чтобы все гасили свет и ложились спать, а теперь в одиночестве уходил куда-то и возвращался иногда поздней ночью. На все расспросы он отвечал туманно, вид принимал таинственный, на губах его играла довольная улыбка, а изо рта рвалась отрыжка с запахом фиников или куриных яиц, вызывавшая в рядах городской молодежи изумление и зависть. Делиться с нами он не собирался, было ясно – бей его до смерти, Моу Цзишэн все равно не расскажет, где харчуется. Но это было и не нужно, скоро мы сами выяснили, что его сытая отрыжка напрямую связана с Чжунци, что Чжунци печет Черному Баричу рисовые лепешки, а жена Чжунци стирает ему туфли и одеяло. Мы не могли понять: чего ради такой прижимистый тип решил осыпать своими милостями не кого-нибудь, а дураковатого Черного Барича?
Однажды ночью мы проснулись от яростного грохота хлопнувшей двери. Я зажег керосиновую лампу и увидел, что Черный Барич завалился на свою кровать и пыхтит от злости.
– Что случилось?
– Я его придушу!
– Кого?
Он молчал.
– Этого что ли – старика Согласую?
Он по-прежнему молчал.
– Чем он тебя обидел? Неблагодарный, объедаешь человека, а еще недоволен!
– Спать! – Черный Барич перевернулся на другой бок, и его кровать жалобно заскрипела. Всех разбудил, а сам захрапел первым.
На другой день с улицы послышался скрип галош, и скоро у нашего порога нарисовался Чжунци, на груди его гордо блестел огромный значок с профилем вождя.
– Председатель Мао говорит, если должен денег, надо возвращать. При социализме живем, где это видано, чтоб долги не возвращали? – он звонко прокашлялся. – Я сегодня неспроста явился к вашему порогу. Если у Моу Цзишэна денег нет, пусть зерном вернет, я согласен.
Большой Моу выскочил из комнаты:
– Какой еще долг? Тебе что, давно рыло не чистили?
– Тебе виднее, какой долг.
– Ты меня за стол сам усаживал! Я к тебе домой не напрашивался, не навязывался, все твои угощения давно в нужнике, если хочешь – иди, вылавливай.
– Товарищ, так дела не делаются. Если будешь отпираться, никогда не перевоспитаешься. Городская молодежь, птенцы желторотые, вы сюда приехали, чтобы проходить перевоспитание у крестьян-бедняков и низших слоев середняков! Честно скажу, все твои делишки, Черный Барич, мне давно известны, просто я молчу. Губить тебя не хочется, – в словах Чжунци слышалась угроза.
– Говори, какие делишки? Давай, выкладывай!
– Хочешь, чтоб я рассказал?
– Говори, иначе ты дракон подштанный!
– Ладно. Когда в том году арахис высаживали, в продбригадных семенах каждый день был недовес. А в твоем дерьме – арахисовая шелуха. Думаешь, я не заметил? И еще, третьего дня ты сказал, что пойдешь искупаться, а на самом деле…