– Живей, живей! Юань и два цзяо, оплачиваем проезд.
– К-ку-куда вам столько денег? Такая махина, неужто ее от двух человек убудет? Или колесам придется лишний раз провернуться?
– Сходим, сходим. – Потеряв терпение, кондукторша стала выталкивать Чжаоцина из автобуса.
– Караул! Спасите! – Чжаоцин мертвой хваткой вцепился в двери и плюхнулся на пол: – Я только после операции, сам начальник коммуны меня в больнице навещал, а ты меня из автобуса гонишь?
Пока водитель с кондукторшей пытались его урезонить, пассажиры в автобусе разозлились и кричали водителю, чтобы трогался с места. Фуча перепугался, достал деньги и заплатил за билеты.
Всю дорогу Чжаоцин сидел недовольный, возился с окном, придирчиво щупал сиденье, сердито сплевывал на пол, а как приехали на автовокзал, долго не хотел сходить, хотя Фуча громко звал его с улицы. Только когда в автобусе никого не осталось, Чжаоцин неохотно вылез наружу.
– Инородцы – одно ворье. Билет стоит как два цзиня свинины, а ехать тут – я ссу дольше, чем мы ехали.
Чжаоцин ругался самыми грязными словами.
Обратно из города он ни в какую не хотел ехать на рейсовом автобусе, теперь все автобусы приводили его в бешенство, Чжаоцин бранил их то «грязными девками», то «вязёным ворьем», брызгал вслед слюной. Потом его неприязнь к автобусам распространилась вообще на все автомобили, и каждого проезжавшего мимо водителя Чжаоцин одаривал сердитым взглядом. Так они дошли до Хуанши, там у какого-то крестьянина утка попала под машину, а шофер отказывался платить, они стояли с хозяином утки посреди улицы и вяло переругивались – Чжаоцина их спор никак не касался. Неизвестно, откуда в нем взялось столько злости, но он протолкался сквозь толпу зевак и так приложил шофера, что тот разом осел на землю, а из носа у него хлынула кровь. Люди в толпе с самого начала были на стороне хозяина утки, но побаивались грозного вида шофера, а стоило Чжаоцину показать пример, как все вокруг загалдели: «Бей!» – шофер с пассажиром побелели от страха и поскорее заплатили за утку.
Машина укатила прочь. Крестьянин с утками не знал, как благодарить Чжаоцина, объяснял, что это был шофер из уездной управы, раньше он часто сюда наведывался, держал в страхе весь поселок, а на этот раз не только отказался возмещать убыток, так еще заявил, что утка помешала ему при выполнении боевого задания. Если бы Чжаоцин не вмешался, этот негодяй, чего доброго, поволок бы хозяина утки в уездную управу.
Чжаоцину не было дела до благодарностей восхищенной толпы, слова про уездную управу он тоже пропустил мимо ушей, только сердито пыхтел и корил себя, что позволил шоферу так быстро уехать: знал бы заранее – припас бы коромысло да сунул ему в колесо.
Они с Фуча пошли дальше, дорогой пытались остановить попутные тракторы, но ни один тракторист не соглашался их подвезти – пришлось идти пешком по жаре. Взмокнув от пота, Фуча не выдержал и пожаловался:
– Деньги-то все равно казенные, чего ради над ними трястись? Сам же себя наказал!
– Народного гнева так просто не унять! – Чжаоцин снова вспомнил о тарифах на проезд. – Такой уж я человек, стерплю и холод, и голод, только обиду терпеть не буду!
Дорожные указатели один за другим оставались позади. Пить хотелось так, что даже в горле дымилось, дорогой им попался лоток с горячим чаем, по фэню за чашку. Фуча выпил две чашки и предложил одну Чжаоцину. Тот лишь смерил его сердитым взглядом и скрючился в тени под деревом. Они снова вышли на солнцепек и отшагали больше десяти ли, когда увидели у дороги колодец, а рядом – гончарню, на заборе которой сушилась посуда. Чжаоцин взял с забора чашку, набрал воды из колодца и одним махом осушил восемь чашек, под конец у него даже дыхание перехватило, живот клокотал от икоты, зрачки закатились под самый лоб, а изо рта потекла слюна. Отдышавшись, Чжаоцин принялся наставлять Фуча:
– Эх ты, щенок тверезый! Волосы на мудях еще не отросли, откуда тебе знать, каким трудом добро достается. Пусть нашему брату великих капиталов не светит, зато своего мы никогда не упустим!
В бригаде на питание командировочным выдавали пять цзяо в сутки. Чжаоцин весь день ничего не ел, зато принес пять цзяо домой нетронутыми, да еще разжился чашкой из придорожной гончарни.
▲ Головоло́мня (и проч.)▲ 破脑（以及其他）
Когда Чжаоцин принимался сыпать цифрами, его речь превращалась в сплошную тарабарщину, будто он говорил на тайном языке. Вот и кондукторша поначалу уставилась на него, как баран на новые ворота. Заметив это, Чжаоцин исправился и заговорил понятней.
Слово «три» он превращал в «пир», остальные цифры тоже выговаривал как попало: «дым» (один), «сова» (два), «куры» (четыре), «сад» (пять), «мель» (шесть), «резь» (семь) и так далее, всего мне уже и не вспомнить. Даже в соседних с Мацяо деревнях таким счетом пользовались не все, например, в Шуанлун-гуне и деревнях по берегам реки Ло слово «шесть» иногда превращалось в «багор», иногда в «жесть», а иной раз и в «дядькину хату».
Китайский счет, пожалуй, самый причудливый и разнообразный: если записать только те числительные, что я слышал в Хунани, получится целая книга. Почти в каждой местности и в каждом ремесленном цеху распространены свои обозначения чисел: цифры превращаются в тайный код, в непонятный шифр, который, ко всему прочему, постоянно обновляется, оставаясь недоступным для посторонних. Числительные грядой крепостных валов ограждают последние земли, где хранятся людские тайны. Столкнувшись с таким шифром, чужак не сразу сообразит, что происходит на новом месте.
Числительные стали одним из самых неподатливых препятствий на пути социальной интеграции.
Для обозначения огромных чисел или множеств мацяосцы используют слово «головоломня». Наверное, в старину считалось, что объемы человеческой памяти ограничены, и если держать в голове много всего и сразу, она попросту сломается или разорвется. Например, негодуя на учителя, который задал слишком большое домашнее задание, школьники яростно скрежещут зубами: «Уроков сегодня – целая головоломня!»
△ Жа́лостно△ 怜相
Чжаоцин съездил в город, повидал мир – само собой, дома деревенские полезли к нему с расспросами. Отвечал он неохотно, скупясь на подробности. Люди спрашивали про дома, про машины, про наружность городских, а Чжаоцин повторял одно и то же:
– Да чего там? Жалостно.
«Жалостно» в Мацяо значит «красиво».
Говорил Чжаоцин без интереса, глядел без улыбки – наскоро отделался от любопытных и пошел перекапывать грядки. Потом его земляк Гуанфу, который давно перебрался в уездный центр, рассказал мне, что Чжаоцин в городе никуда не ходил, весь день проспал у него дома, скрючившись в три погибели на табуретке, даже в окно ни разу не выглянул. Изобразив на лице горделивую обиду, Чжаоцин наотрез отказался любоваться высотками: чем там любоваться? Мы вам не городские, у нас от этих высоток сердце в груди не заходится! Грехи, грехи, это сколько надо рук, сколько работы, чтоб сложить такую домину?
При виде блестящего мраморного пола в павильоне городского вокзала Чжаоцин сделался мрачнее тучи. А поскользнувшись на мраморных плитах, упал и разрыдался.
– Матушки родимые, – утирая нос рукавом, причитал Чжаоцин. – Это сколько народу они уморят? Вон как ровно обтесано, вон как отшлифовано!
Всех вокруг перепугал.
Дома у Гуанфу к еде он почти не притронулся, хотя обычно ел за троих, потом ни с того ни с сего набросился на соседскую собаку, словно искал, на ком сорвать зло. Гуанфу знал, что покойный отец Чжаоцина был каменоломом, всю жизнь долбил породу.
Как мне кажется, рыдания Чжаоцина куда лучше передают первоначальное значение слова «жалостно», чем восхищенные вздохи молодых. В Мацяо нет прилагательного «красивый», только «пригожий» и «ладный», но чаще все-таки говорят «жалостный». В китайском языке красота всегда была неразрывно связана с сочувствием, и потому прилагательное «жалостный» в значении «красивый» не кажется нам слишком странным. Красота причиняет боль, и потому «обожать» в китайском – «любить до боли». Красота вызывает желание ее сберечь, и потому «жалеть» у нас – синоним слова «любить». В китайском языке все прекрасное пронизано печалью. Я читал статью одного европейского исследователя, посвященную творчеству Кавабаты Ясунари. Там говорилось, что Кавабата не любил иероглиф «скорбь» и всегда предпочитал ему «печаль», а все потому, что китайские иероглифы «печаль» и «любовь» созвучны, и звучание сливает два этих чувства воедино – или же, если верить Кавабате, это и есть одно чувство, которое грубой волей письменного языка зачем-то разъялось на два. Отсюда автор статьи перешел к описанию трагического в художественном мире Кавабаты Ясунари. Правда, он не знал, что китайский иероглиф «скорбь» тоже служит для обозначения прекрасного. Древние говорили: «скорбные звуки рога», «скорбные трели», «скорбная музыка струн», «скорбный вой ветра», «скорбные напевы», и почти в каждой из этих фраз «скорбный» можно заменить на «дивный» или «прекрасный». Так утверждал наш университетский преподаватель древней литературы. Он спорил с изданным в 1964 году «Толковым словарем», который объясняет иероглиф «скорбь» исключительно через горе и душевную боль. Ведь в таком случае остается неясным, почему древние описывали этим словом любую музыку, даже самую бравурную и величественную.
Я согласен с нашим преподавателем.
Пока он рассказывал, я вспомнил Мацяо, вспомнил «жалостность», вспомнил, как Чжаоцин не мог сдержать слез при виде городских высоток. Китайская красота обречена струиться по контурам иероглифов «скорбь», «печаль» и «жалость», как слезы Чжаоцина обречены литься на красоты современного города.
△ Краснозу́б△ 朱牙土
Краснозубом называется ничем не примечательный тип почвы, распространенный в Мацяо. Почва эта кислая, черствая и тощая донельзя, вот и все, что можно о ней сказать. Единственное отличие краснозуба от алмазной глины заключается в цвете: алмазная глина белая, а краснозуб – алый с белыми вкраплениями, в разрезе он напоминает шкуру леопарда.