Было ясно: Куйюань набедокурил и попал в тюрьму.
Меня охватила досада и злость – окажись рядом Куйюань, я обругал бы его самыми грязными словами, да еще пинка бы хорошего отвесил. Но злиться было уже поздно – проклятия от вшей не помогут, и сколь ни дорожил я собственной репутацией, пришлось стиснуть зубы и вызволять Куйюаня из тюрьмы. Первым делом я бросился узнавать, где находится изолятор временного содержания, в котором он сидит, попутно выясняя разницу между изоляторами провинциального и городского уровня, а заодно разницу между следственным изолятором, изолятором временного содержания и спецприемником. Все знакомые, которых я в тот день обзванивал, выражались так туманно и уклончиво, словно я сам превратился в арестанта. Их терпеливые инструкции были полны обиняков и экивоков, точно я покрываю страшное преступление, а они обходят опасную тему стороной, пытаясь сохранить мне лицо. Дескать, мы не дураки, все понимаем.
Потом я поехал на работу, чтобы выписать справки, которые могли пригодиться по ходу дела, взял денег, прихватил дождевик и отправился в пригород, где как раз бушевала песчаная буря. Сотрудники автоинспекции дважды останавливали мой мопед и выписывали штраф за превышение скорости, и к тому времени, как я отыскал изолятор, уже стемнело, и ворота были закрыты. Так что назавтра пришлось ехать снова, запастись улыбками, любезностями и сигаретами, примерять разные диалекты, чтобы снискать расположение каждого встречного благодетеля в фуражке, но в результате мне удалось протиснуться сквозь толпу и попасть в кабинет, где сидела сотрудница полиции – судя по акценту, из Сычуани. Я наконец выяснил, что натворил Куйюань: играл на деньги в порту. И хотя в последнее время власти активно борются с азартными играми, но, принимая во внимание отсутствие отягчающих обстоятельств и переполненность изолятора, полиция готова пойти навстречу и отпустить Куйюаня после уплаты штрафа. Я очень обрадовался и долго благодарил сотрудницу на сычуаньском диалекте.
Денег мне не хватило, пришлось ехать домой, чтобы собрать недостающую сумму, и вот наконец я уплатил штраф, возместил расходы за содержание арестанта в изоляторе, за печать учебных материалов и мог забрать Куйюаня на поруки. Тут случилась еще одна заминка: очевидно, вследствие переполненности изолятора сотрудник на приемке ошибся, и теперь охранники не знали, в какой камере сидит Куйюань. Они ничего не успевали, я прождал впустую часа три, в конце концов надо мной сжалились – разрешили в виде исключения пройти внутрь и самому поискать Куйюаня. Я увидел уходящий вдаль коридор, по обе стороны которого тянулись серые железные двери, на каждой двери имелось маленькое окошко, а за ним теснились лица – точнее будет сказать, каждое окошко представляло собой прямоугольник из глаз, смотревших в коридор под всеми возможными углами, сбитый плотнее, чем брикет мяса из морозилки. Глаза вцеплялись в меня, полные ожидания и надежды. Я подходил к двери, с трудом добивался, чтобы брикет из глаз и лиц ненадолго раздвинулся, и кричал в образовавшуюся щель: «Ху Куйюань!», а после прикладывал ухо к окошку и вслушивался в происходящее позади брикета. Я слышал неразборчивый гул, вдыхал кислую вонь мочи, пота и собственного разочарования – никто не отвечал.
На тридцатой по счету камере горло уже саднило от крика, и наконец откуда-то издалека донесся ответ – тихий шепот, подхваченный железной решеткой. Я очень удивился: в каждой камере было не больше тридцати квадратных метров, почему же голос звучит так далеко? Он будто летел ко мне из другого мира, раскинувшегося по ту сторону железного окошка.
– О-хо-хо, – ему будто горло сдавили.
Забирая у полицейских черную сумку со сломанной молнией, Куйюань долго и многословно раскаивался в содеянном, потом наконец умолк и осторожно забрался на заднее сиденье мопеда, украдкой поглядывая в мою сторону. Когда мы проехали несколько километров, он впервые пошевелил ногами, и по ветру полетела вонь от его носков.
Дома я приказал ему встать у двери, не двигаться и ничего не трогать, снять всю одежду и отправляться в душ, а моя жена собрала вещи Куйюаня в узел и понесла к стиральной машине.
Скоро я услышал испуганный крик жены – как и следовало ожидать, на одежде обнаружились вши, клопы и пятна крови. Куйюань высунулся из ванной, растянул губы в неловкую улыбку и спросил, приглаживая волосы:
– А зеркало у вас где?
Я показал.
– Не повезло мне – угодил в камеру с демократией.
Я не понял.
– Жив остался, но шкуру знатно попортили.
– Что еще за камера с демократией?
– А ты разве не знаешь?
– Я в тюрьме не сидел, откуда мне знать?
– Ну… как объяснить… Камера, где демократия.
– Это как?
– Где демократия, там вши, потасовки, кровь.
Я все равно ничего не понял.
Он сел обедать. Рассказал, что лучше всего в тюрьме живется королям: когда король ест, один заключенный обмахивает его веером, другой поет песни, третий держит наготове полотенце, чтобы промокнуть ему лоб. Когда приносят обед, король первым выбирает себе еду – само собой, его чашка всегда полна мяса и других разносолов. Потом едят «алмазные стражи»[130] – ближний круг короля. А объедки достаются простым заключенным. Спит король всегда на самом козырном месте. А если ему захотелось полюбоваться на женщин, один из заключенных встает под окном, чтобы король мог опереться ногами ему на плечи. Иным везунчикам приходится стоять так два часа кряду, пока колени не затрясутся, а пятки не опухнут.
Не подчиниться таким порядкам нельзя. Сам король и пальцем не пошевелит, зато тебя до полусмерти изобьют алмазные стражи или обычные заключенные, желающие выбиться в алмазные стражи. Как говорится, «угостят смирительной дубинкой»[131]. Если дубинка не сработает, алмазные стражи предъявят охране гвоздь или лезвие, которое «изъяли» у нарушителя режима, после чего тебе наденут кандалы или ножную колодку, и жизнь начнется такая, что хуже смерти. Правда, несмотря на рассказы о зверствах королей, Куйюань признавал, что сидится в такой камере довольно спокойно: король следит за порядком, чтобы никаких потасовок, чтобы соблюдалась гигиена, чтобы полотенца висели ровно, а постели были заправлены как положено – тюремное начальство на такие камеры налюбоваться не может. А хуже всего сидеть в камерах с демократией, где короля еше не выбрали или где идет война королей. В таких камерах человеку никакой жизни не будет. Слово не так сказал – сразу крики, драка. Посидишь месяц в такой демократии, и если выйдешь с целым лицом, с двумя руками и на своих ногах, считай, тебе повезло…
Потирая чудом уцелевшую голову, Куйюань с дрожью в голосе рассказывал, что попал не куда-нибудь, а в камеру с демократией – повезло так повезло. Сидевшие там сычуаньцы, кантонцы и дунбэйцы провели уже «три великих сражения»[132], но все без толку. Тюремное начальство распорядилось надеть зачинщикам беспорядков ножные кандалы, но и это не помогло. Куйюань целыми днями дрожал от страха, ни разу не поспал по-человечески.
– Вижу, у тебя богатый тюремный опыт, – усмехнулся я.
– Нет-нет, – поспешно возразил Куйюань, – я человек законопослушный. Брось деньги у меня под носом – я не подниму.
– И в который раз тебя закрыли?
– В первый раз, честное слово. Разрази меня гром, если вру. А про тюрьму мне братец Яньу рассказывал.
Я не помнил братца Яньу.
– Ты что, и братца Яньу забыл? – удивился Куйюань. – Он ведь у нас директор, большой начальник. Младший брат Яньцзао. Вы с ним еще в баскетбол играли.
Тут я вспомнил, что у Яньцзао в самом деле был младший брат. Когда я приехал в Мацяо, Яньу еще учился в школе, потом мне рассказывали, что он написал какой-то контрреволюционный лозунг на передвижной сцене и сел из-за этого в тюрьму – я тогда из Мацяо уже уехал. Стало ясно, что память у меня слабеет.
△ Тяньаньмэ́нь△ 天安门
Перед возвращением в Мацяо я слышал от многих знакомых о новой местной достопримечательности под названием ворота Тяньаньмэнь, будто даже командированные в уезд чиновники из столицы, посетив кумирню Цюй Юаня и Музей Революции, берут машину, чтобы посмотреть на местную Тяньаньмэнь.
Строго говоря, достопримечательность находилась на территории Чжанцзяфани, неподалеку от того самого шоссе G107, но поскольку объект числился собственностью мацяоского Яньу, его все-таки относили к Мацяо. Это была огромная усадьба, занимавшая несколько десятков му, с беседками, павильонами, мостами, галереями, садами, бамбуковыми рощами, лотосовыми прудами и декоративными горками. Все парки и павильоны носили какое-нибудь название, рядом с Эдемским садом стоял Павильон Реки Сяосян[133], и выглядело такое сочетание Запада и Востока довольно комично. Качество строительных работ оставляло желать лучшего – облицовочные кирпичи были уложены вкривь и вкось, а сверху перемазаны засохшим раствором, который никто не удосужился соскрести. И алюминиевые окна при попытке открыть их натужно визжали, словно раму заклинило. Уровень отделки вызывал некоторое беспокойство: поселившись в такой усадьбе, Линь Дайюй с одними окнами промаялась бы целый день. Изнывать от тоски, засыпать землей цветки вишен и жечь стихи ей было бы уже некогда. В лучшем случае успевала бы погорланить пару песенок в караоке.
Рядом шло строительство небольшой гостиницы в западном стиле, где собирались размещать журналистов, писателей и туристов, – говорили, горничных будут набирать исключительно в Цзянсу и Чжэцзяне[134].
Хозяина я не застал – Яньу жил в уездном центре и только изредка наведывался в деревню, чтобы посмотреть, как идут дела на двух заводах, которые он здесь построил. Мне издали показали его дом – тихую обитель посреди лотосового пруда. Я заметил, что на каждой стене двухэтажной обители висит по три, а то и по четыре кондиционера – такое изобилие выглядело уже странновато, будто у хозяина случился переизбыток кондиционеров, и он решил заполнить ими весь дом, даже в туалете повесил несколько штук.