Допев, Яньу побежал домой и исчез в темноте, не дав себя толком рассмотреть.
Слава о его музыкальном таланте разошлась далеко за пределы Мацяо: когда в Пинцзяне устраивали какой-нибудь концерт, Яньу обязательно звали помочь, сыграть на флейте или на хуцине – это был его верный хлеб. И если нужно было придумать декорации или костюмы актерам, Яньу стоило пораскинуть немного мозгами, и он выдавал на-гора десяток отличных идей.
Я впервые как следует его разглядел, когда он уже окончил школу и вернулся в Мацяо. Круглая детская мордашка Яньу не имела ничего общего с худым костлявым лицом его старшего брата Яньцзао. Однажды Яньу остановился посмотреть, как я играю в облавные шашки, а посмотрев несколько партий, набрался смелости и сел играть против меня. Я не принял его всерьез, думал показать парнишке основные правила и не ожидал, что через несколько ходов он загонит меня в угол. Мы сыграли еще одну партию, и снова он захватывал поле, преследовал мои шашки, точно свирепый и беспощадный маршал, готовый «убить три тысячи невиновных, лишь бы не упустить одного виновного»[137].
Я недоумевал и очень хотел отыграться.
– Извини, только насмешил тебя, – скромно пробормотал Яньу, но во взгляде его читалось нескрываемое удовольствие.
Я взялся штудировать самоучитель по облавным шашкам, а после предложил ему сыграть еще одну партию, но Яньу неизменно находил какой-нибудь предлог, чтобы отказать: то ему надо приготовить лекарство, то ждет работа в другой деревне – он постоянно прятался, не давая мне возможности взять реванш. Представляю, как радовало его мое нетерпение, моя беспомощность.
В деревне он не работал, дома бывал редко, даже когда их бабка тяжело заболела, почти не приходил ее навестить. Если в бригаде распределяли работы по ремонту ирригации, Яньцзао брал его часть на себя. И на домашнем огороде всегда было видно одного Яньцзао с вечным коромыслом на плечах. Сначала Яньу учился на маляра – однажды мы встретились на горной тропе, он нес ведро с кистями, с ног до головы перепачканный в краске. К нашей следующей встрече он уже выучился на лекаря, честь по чести ставил больным иголки, щупал пульс, подбирал снадобья. Позже он научился рисованию и гравировке – говорили, Яньу продает свою каллиграфию в поселке Чанлэ и даже в уездном центре, может вырезать строку из стихотворения вождя в стиле куанцао[138] на корпусе авторучки, заказы выполняет быстро и цены не ломит. Словом, не было такого ремесла, которым не мог овладеть Яньу, и не было такого дела, где он не сумел бы показать свой талант. Слава о нем гремела по всей округе, и все без исключения деревенские отзывались о Яньу с похвалой. Он был национальным предателем (см. статью «Национальный предатель»), но мацяосцы никогда не попрекали его происхождением и даже смотрели сквозь пальцы на его долгие неясные отлучки из деревни.
Он был гордостью Мацяо, гордостью всех деревень и сел в окрестностях Мацяо-гун. Узнав, что какой-нибудь деревенский паренек поступил в институт, мацяосцы только фыркали: и что? Не будь наш Яньу национальным предателем, он бы сразу в три института поступил! Прослышав, что другого деревенского перевели в город работать ирригационным техником, посадили на казенные харчи, а скоро отправят на повышение, мацяосцы снова фыркали: да какой из него техник? Если б не происхождение нашего Яньу, не бывать этому сиволапому никаким техником!
Однажды пащенок Бэньи до того разболелся, что пришлось отправить его в уездную больницу. Мацяосцы дружно решили, что жить бедняге осталось недолго: если уж снадобья, которые выписал Яньу, не помогли, городским врачам тут делать нечего. Напрасная трата денег. Но спустя две недели в уездном центре пащенок пошел на поправку. Однако новость эта мацяосцев нисколько не удивила и не поколебала их веры во всесилие Яньу. Теперь они говорили, что Яньу все сделал правильно, просто лекарства в горах дрянные, а если лекарства дрянные, толку не будет, как ни лечи. И кого тут винить? Уж точно не Яньу. Будь у него хорошие лекарства, мальчонка давно бы поправился, и не пришлось бы тащить его в город, мучить уколами да пускать под нож. Бедняга: брюхо вспороли, все потроха вытащили, промыли, как овощи перед закваской, и обратно засунули – отняли у парнишки десять лет жизни, а может, и того больше.
Даже Бэньи разделял общее мнение.
Бэньи был секретарем партийной ячейки, имел давнюю вражду с отцом Яньу и постоянно твердил, что Яньу еще больший вычура, чем его папаша, что однажды контрреволюционное происхождение даст о себе знать и Яньу угодит в тюрьму. Но это не мешало ему восхищаться талантами Яньу и выделять его среди остальных деревенских, а если дома кто-то болел, Бэньи первым делом приглашал Яньу пощупать пульс. Иначе на душе у него было неспокойно.
Яньу никогда не брал у мацяосцев денег за лечение, а с начальством обходился тем более почтительно. Однажды он выпросил у меня сигарету и сразу побежал прочь, словно торопится на пожар. Скоро я пошел по делам в нижний гун и увидел, что начальник Хэ из коммуны сидит на гумне и курит «Гору Юэлу», которой я только что угостил Яньу, а тот стоит рядом и внимает наставлениям уважаемого начальника, расплывшись в простодушной и смущенной улыбке. После я узнал, что Яньу вообще не курит – жалеет сигареты. Все сигареты, которыми его угощали заказчики и пациенты, он бережно хранил, чтобы потом преподнести начальству, особенно часто – Бэньи. Поэтому в папироснице Бэньи всегда была мешанина из сигарет разных марок.
Одно время Яньу особенно близко дружил с начальником Хэ – являлся в коммуну по первому зову и бежал выполнять поручения, всегда скромный и улыбчивый, в случае чего готовый блеснуть своими познаниями, но так, чтобы никто не усомнился: всей своей ученостью он обязан неусыпной заботе руководящих кадров. Однажды он весь день провел на малярных работах в соседней деревне, домой вернулся поздней ночью, едва волоча ноги от усталости. Соседи передали, что начальник Хэ за ним посылал – дома у него сломался будильник, просил починить. Как тут было отказать? Той же ночью Яньу побежал в поселок Чанлэ к знакомому часовщику за инструментом, а оттуда помчался прямиком в коммуну. Перебираясь через хребет Тяньцзылин, он оступился и сорвался вниз. На другое утро его нашел случайный путник – лицо, руки и ноги Яньу были сплошь облеплены пиявками, будто за ночь по всему его телу выросли красные усы. Пачкая ладони в крови, путник стал сбивать пиявки. Яньу очнулся от ударов, увидел на себе кровавые пятна и в ужасе разрыдался.
Останься Яньу лежать на хребте, спустя несколько часов пиявки выпили бы из него всю кровь до последней капли. После начальник Хэ всегда вспоминал тот случай с содроганием.
Старания Яньу не были вознаграждены по заслугам, ему не удалось выбиться в начальники, вступить в комсомол, а тем более – в партию. Дважды, когда университет набирал учащихся из числа «крестьян, рабочих или солдат»[139], начальник Хэ через голову Бэньи и остальных кадровых работников отправлял рекомендации на Яньу, писал, что юноша отмежевался от своего помещичьего происхождения, но обе рекомендации вернулись обратно. Мало того, накануне каждого государственного праздника домой к Яньу являлись дружинники, устраивали обыск, зачитывали им с братом предупреждение – выполняли обычную работу народной дружины, и пусть обыски давно превратились в дежурную формальность, обойтись без них было нельзя, каких бы заступников ни нашел себе Яньу.
Вскоре после перевода в город до меня дошла новость, будто уездный отдел полиции арестовал Яньу по подозрению в написании контрреволюционного лозунга. Контрреволюционный лозунг обнаружили во время концерта в честь Дня основания КНР, иероглифы красовались на передвижной сцене в коммуне. Что там был за лозунг, я так и не знаю. Зато знаю причины, по которым арестовали именно Яньу: во время концерта он сидел за сценой, играл на хуцине и пел арии – стало быть, находился в непосредственной близости от места преступления, ко всему прочему, парень он смекалистый, ученый, чурной, с контрреволюционным происхождением – кто еще мог прокрасться к сцене под покровом ночи и учинить свои реакционные козни?
Я удивился вот чему: ни один почитатель таланта Яньу из числа жителей Мацяо не протестовал против его ареста – наоборот, контрреволюционное преступление Яньу трактовалось в деревне как поступок славный и достойный. Люди восприняли новость об аресте очень спокойно, точно с самого начала знали, что все так и будет, точно иначе и быть не могло. Когда им сказали, что в соседней деревне есть еще один подозреваемый, они презрительно скривились: да какой он контрреволюционер? Полюбуйтесь на его почерк – Яньу такие иероглифы левой ногой напишет! Такому не контрреволюцией заниматься, а рис из амбара таскать или скотину воровать.
Из их слов явствовало, что контрреволюционер – личность неординарная, не чета обычным воришкам. Чем языком трепать, пораскиньте мозгами: у кого еще на сто ли в округе хватит таланта, умений и способностей, чтобы творить контрреволюцию? И когда побелевшего от страха Яньу затолкали в полицейскую машину, люди провожали ее с такими же почестями, как если бы их любимец поступил в университет и теперь ехал в город учиться.
Всем остальным и думать было нечего тягаться с Яньу.
Однажды мацяосцы даже подрались, отстаивая вычурность Яньу. Какой-то лунцзятанец привел в Мацяо племенного хряка на случку, разговорился с местными и обмолвился, что один малый у них в Лунцзятани – тоже настоящий контрреволюционер, у него есть родственник в Синьцзяне, который дослужился до командира полка и даже фотографировался с разными шишками вроде Линь Бяо. Мацяоские парни только фыркнули: какой еще командир полка? Да он простой завхоз, даже оружия в руках не держал! Вот родись Яньу раньше на два десятка лет, он бы не только до командира полка дослужился, а до самого командующего армией! Был бы уже главным министром при Чан Кайши! Разъезжал бы по Тайваню на автомобиле!