Но что ему было делать?
Продолжать порядочную жизнь? Или плевать на порядки?
Задай он мне такой вопрос, скорее всего, я не сразу бы нашелся, что сказать. И тогда, подыскивая слова, позволяющие уйти от однозначного ответа, я увидел бы, как со всех сторон на меня наползает неумолимый тмин-жасминовый морок.
▲ Убы́ток▲ 亏元
В 1968 году я участвовал в комиссии по проверке кадровых работников. Группировка под названием «Вечное равнение на восток», стоявшая тогда у власти в хунаньском парткоме, хотела прекратить разбирательство в отношении двух руководящих товарищей из парткома, но прежде требовалось проверить политическую благонадежность их родственников. Чтобы предотвратить возможные инсинуации со стороны противоборствующей группировки, руководящие товарищи из парткома сами попросили хунвэйбинов выделить несколько человек для проведения общественного дознания. И так я, мальчишка с необсохшим молоком на губах, вошел в комиссию по проверке кадровых работников и получил завидную возможность проехаться по стране за казенный счет.
Первым делом мы посетили тюрьмы Пекина, Цзиньчжоу и Шэньяна, чтобы выяснить обстоятельства дела двоюродного брата одного из руководящих товарищей. Когда-то он был известным диктором на радио, но в пятидесятые допустил оговорку, назвав видного деятеля ЦК по имени Ань Цзывэнь Сун Цзывэнем[141], за что был арестован, приговорен к пятнадцати годам и теперь отбывал наказание в шэньянской тюрьме. Он подавал апелляции, кассации и прошения, но каждое следующее слушание только подтверждало его вину – судьи все как один считали, что за неверно произнесенный иероглиф человек должен поплатиться пятнадцатью годами жизни. А еще более удивительно, что он и сам теперь был с этим согласен: во время нашего разговора через слово повторял, как виноват перед Партией, как виноват перед председателем Мао, твердил, что несет заслуженное наказание. И меня, которому едва сравнялось пятнадцать лет, он называл «почтенным руководителем»: «Почтенный руководитель, никаких апелляций я больше подавать не собираюсь. Буду честно проходить идеологическое перевоспитание».
Пока мы возвращались в гостиницу мимо высоких тюремных стен, мимо сетки под напряжением, меня вдруг охватил страх – безотчетный страх перед иероглифом ань, перед иероглифом сун, перед всеми иероглифами вообще.
За стенами гостиницы слышалась пальба. На улицах стояли баррикады, виднелись следы от пуль, висел запах пороха, разъезжали машины с вооруженными цзаофанями[142], их громкие крики вырывали постояльцев из тревожного сна. В 1968 году шэньянский Красный штаб штурмовал Революционный штаб, а группировка «Идеи Мао Цзэдуна» вела карательный поход против группировки «Идеи маоизма». На вокзале шли ожесточенные бои, железнодорожное сообщение остановилось, и мы с попутчиками застряли в той гостинице на целых две недели, дожидаясь, когда наконец сможем вернуться домой. Скорее всего, новые поколения не понимают, что тогда происходило, – например, моей дочери трудно это понять. Для нее Красный штаб и Революционный штаб отличаются друг от друга только названиями, ведь члены всех противоборствующих группировок исповедовали одинаковую идеологию, имели одинаковые интересы, одинаково себя вели, одинаково одевались и одинаково говорили – а после все подались в бизнес, пошли работать, учиться или играть на бирже, независимо от штаба, в котором состояли. Но чем тогда объяснить кровавые побоища времен «культурной революции»?
Точно так же и я в свое время не мог понять причины Крестовых походов. Я читал и «Библию», и «Коран», но заметил только некоторые отличия в выборе слов (скажем, «Бог» или «Аллах»), а в остальном книги оказались удивительно похожи: обе призывали людей блюсти нравственный закон, не убивать, не воровать, не распутничать, не лгать – иногда мне казалось, что я читаю разные редакции одного текста. Тогда почему в истории осталось так много страшных войн между крестом и полумесяцем? Что за сверхъестественная сила гнала вооруженные орды сначала с востока на запад, потом – с запада на восток, оставляя позади горы трупов, плач тысяч вдов и сирот? Неужели события, развернувшиеся на просторах той сумрачной степи, были всего лишь войной между разными словами? И искры летели от столкновения разных семантических значений? И синтаксические характеристики сражались друг с другом, увязая в грязи? И вражеская грамматика лежала поверженной, с отсеченными руками и головой? А горячая кровь речевого образца щедро лилась на степную колючку и застывала, поблескивая в лучах заходящего солнца?..
С самого своего появления язык провоцирует столкновения и войны, на его счету сотни и тысячи смертей. Я не склонен искать причину в магической силе самого языка – нет, ровно наоборот: стоит тем или иным словам вознестись на пьедестал неприкосновенной святости, как они тотчас утрачивают исходную связь с реальностью, и сколь бы ни были непримиримы стороны, поднявшие их на знамена, природа самих слов остается одинаковой: они – суть власть или обертка власти.
Если мы признаем, что язык может способствовать развитию культуры, одновременно придется признать, что под воздействием священного ореола язык может утратить равновесие и мутировать, превратившись во вредоносную силу.
Двадцатый век подходит к концу. Он ознаменовался колоссальными достижениями в науке и экономике, а оставляет по себе беспрецедентный экологический кризис, неумолимое обнищание, тотальный скептицизм и сексуальную революцию, оставляет по себе память о двух мировых войнах и сотнях локальных войн, унесших больше человеческих жизней, чем все войны на протяжении предыдущих девятнадцати столетий. Кроме того, двадцатый век породил целый шквал новых слов и каналов информации для их передачи, мы смотрим телевизор, читаем газеты, сидим в интернете, каждый день выходят десятки тысяч новых книг, каждую неделю появляются и пересобираются какие-нибудь философские термины и модные словечки, которые только ускоряют набухание и извержение языка, и в результате всю поверхность земного шара покрывает толстый осадок. Но кто может поручиться, что ни одно из новых слов не спровоцирует очередную войну?
Языковой фанатизм – болезнь цивилизации, наиболее распространенная опасность, угрожающая языку. И это наблюдение отнюдь не мешает мне дышать языком и всю жизнь скользить по волнам языкового моря. Память о той поездке в Шэньян служит мне предостережением – когда я вижу, как язык теряет гибкость и закостеневает, как из инструмента поиска истины сам превращается в истину, как на лицах его носителей появляется выражение превосходства, как они поднимают язык на знамена, выступая карательным походом против врагов, на ум мне приходит одна история.
История случилась в Мацяо на День поминовения усопших, пятнадцатого числа седьмого лунного месяца. Ма Вэньцзе, который приходился Яньу котловым дядей, получил реабилитацию, и отца Яньу тоже никто теперь не называл национальным предателем. В свое время покойников не смогли похоронить как полагается, и теперь потомкам следовало загладить вину. Яньу был самым богатым человеком в Мацяо, он позвал монахов (даосских и буддийских), пригласил музыкантов (традиционный ансамбль и группу с европейскими песнями) – словом, устроил настоящий праздник. К банкету было приготовлено восемь столов вина и угощений, всем друзьям отправлены приглашения на красной бумаге.
Куйюань, вернувшийся в деревню на праздник, тоже получил приглашение, открыл конверт и разом изменился в лице. Его имя в приглашении было написано с ошибкой: на месте иероглифа куй «выдающийся» стоял созвучный иероглиф куй «убыток, неудача».
Такой иероглиф в имени не сулил ничего хорошего, он был преисполнен неприязни, хотя, скорее всего, оказался в приглашении просто по нерадивости секретаря.
– Вязи твою бабку так и разэтак! – Куйюань в ярости разорвал приглашение.
Он не мог вынести иероглифа «убыток» в приглашении, совсем как судейские чиновники не могли вынести имени «Сунь Цзывэнь», как цзаофани из шэньянского Красного штаба не могли вынести слов «Революционный штаб», как средневековые крестоносцы не могли вынести слова «Аллах». И началась священная языковая война.
Куйюань остался дома, выбрал зимнюю тыкву покрупнее и, распевая песни, популярные в годы «культурной революции», принялся кромсать ее секачом, чтобы выплеснуть бушевавший в груди гнев. Выглядело его представление весьма пугающе.
Остервенело вгрызаясь в сырую бататину, Куйюань смотрел, как деревенские расходятся с банкета по домам, как вытирают ладонями жирные губы, и обида его только крепла. Он заявил домашним, что пойдет поквитаться с чертовым предателем. На деле Куйюань был тощим, как мартышка, и мало с кем мог поквитаться, сначала он пошел посидеть у Чжихуана, потом сорвал огурец на огороде Фуча, в конце концов отправился на Тяньаньмэнь, там долго смотрел, как парни играют в бильярд и мацзян, но поквитаться с Яньу так и не решился. Одна усадьба Тяньаньмэнь выглядела так внушительно, что Куйюань даже помочиться рядом боялся. Куда ему было тягаться с таким начальником?
К счастью, слоняясь по окрестностям, он заметил, что в одном из магазинов Яньу идет ремонт, а на полу валяется дрель – наверное, рабочие ушли пить чай и забыли собрать инструменты. Куйюань осмотрелся по сторонам, сунул дрель за пазуху, заодно прихватил два штепсельных гнезда, выскочил на улицу и побежал на бататовое поле своего третьего брата, чтобы закопать там добычу. Он знал, что потом дрель можно будет продать.
Домой он шагал вальяжно, утирая пот, обмахиваясь рукой от жары; увязавшейся следом собаке отвесил пинка, словно уже получил право отвешивать пинки, да такого, что та испуганно взвизгнула.
– Разул бы глаза да посмотрел, с кем связывается, – радостно заявил он матери.
– Что он тебе сказал?
– Что сказал? Готов нести ответственность за все последствия!