В конце церемонии в круг вышли две старые бездетные вдовы. Вдовам дали в руки по чашке воды со стрехи, в воду бросили по медяку. Пошептав над чашками, вдовы выловили медяки и стали медленно водить ими друг другу по векам. Одна говорила: «Домочадцы Ма Яньу обидели вашу семью – откройте глаза, разлепите веки, не держите зла…» Другая говорила: «Котловые братья Куйюаня обидели вашу семью – откройте глаза, разлепите веки, не держите зла…» А потом забормотали напев:
Сто уст у ста мужей,
У ста уст сто правд.
У ста мужей два ста ушей,
На два ста ушей тысяча правд.
Разлепи веки, разгляди брата,
Разглядевши брата, улыбнися брату.
Нынче повстречались,
Завтра попрощались.
Высоки горы, широки реки,
Одно небо, разлепи веки.
…
Говорили, правом разлеплять враждующим веки наделены только самые бедные и одинокие вдовы. Почему так, никто толком объяснить не мог.
После церемонии стороны должны были снова называть друг друга братьями и больше никогда и ни с кем не вспоминать старые счеты. Другими словами, прав ты или не прав, справедливо с тобой обошлись или нет, чашка дождевой воды смывала все обиды.
С наступлением новой эпохи словосочетание «поднять веки» стало обрастать новыми значениями. И Бычьи Головы перед началом церемонии теперь обязательно говорят пару слов о текущей политической обстановке, напоминают собравшимся, что в Пекине скоро пройдут Азиатские игры, что государство активно проводит политику планирования рождаемости. И после церемонии стороны преподносят Бычьей Голове по красному конверту с вознаграждением, а не отдариваются свиными пятачками, как в старые времена. Собравшуюся на церемонию публику тоже следует «отблагодарить за беспокойство»: накрыть стол или хотя бы раздать сигареты.
Компания приятелей Куйюаня несколько дней слонялась по Мацяо, дожидаясь этого момента. Они явно собирались что-то устроить, только сами не знали – что, но в конце концов так ничего и не устроили. Словно мошкара, что вьется вокруг зажженного фонаря, они приходили туда, где собралось много людей, будто им до всего есть дело, будто они готовы заступиться за всех обиженных в Поднебесной, но оказавшись на месте, с загадочным видом садились пить чай, загадочно курили, загадочно переглядывались, обменивались загадочными улыбками. Потом кто-то из них вдруг вставал и командовал: «Идем!» Сейчас-то все и начнется, думали люди. Но ничего не начиналось, парни заваливались в магазинчик, шарили глазами по полкам, потом рассаживались под деревом, снова принимались чего-то ждать, иногда могли побузить, передавая по кругу сигарету, но тем дело и кончалось.
Так они несколько дней одаривали Мацяо своей заботой, пока наконец не получили вознаграждение: подручные Яньу купили им несколько блоков сигарет с фильтром и пару ящиков газировки.
Дальше они хотели попытать счастья у дома Куйюаня – вдруг там тоже выдадут сигарет и газировки, но встретили деревенского по прозвищу Дорогуша Чжихуан, который обругал их на все корки. Парни не поняли, чего ему надо, вскинули брови, перебросились взглядами, кто-то снова крикнул: «Идем!», и они ушли, разразившись громким хохотом.
△ Подъя́ть прах△ 企尸
Куйюань был усыновлен семьей Ху, но не успел погасить имя (см. статью «Гасить имя»), поэтому настоящим членом рода Ху считаться не мог, и хоронили его в Мацяо. Братулю Куйюаня (см. статью «Братуля») звали Фанъин. Много лет назад она вышла замуж и уехала в Пинцзян, теперь же, получив скорбную весть, вернулась и горько плакала у братнина гроба. Веки она разлеплять не пошла, от «утешительных» денег отказалась. Мало того, Фанъин не соглашалась предать тело Куйюаня земле – целыми днями сидела у могилы, не давая людям взяться за мотыги. А еще позвала помощников и поставила гроб Куйюаня стоймя, подперев его со всех сторон валунами.
Это называлось «подъять прах». Подъятие праха – известный в Мацяо способ пожаловаться на несправедливость, привлечь внимание властей и общественности. Валуны вокруг гроба означают, что обида родни тяжела, как горы. А поставленный стоймя гроб показывает, что умерший не сможет найти покоя в могиле и его нельзя предавать земле, пока справедливость не будет восстановлена. Как ни уговаривали Фанъин, она ничего не хотела слушать, твердила, что ее брат погиб ни за грош, что злодеи сжили его со свету.
Еще она объявила, что заплатит десять тысяч юаней тому, кто поможет ей отомстить за Куйюаня. Если деньги не нужны, можно рассчитаться натурой – она готова пойти во временные жены на год или на два, выполнять всю работу по дому, рожать пащенят и ни гроша не попросит взамен. В эпоху процветания рынка некоторые женщины практиковали и такую бизнес-модель.
△ М-м△ 嗯
С появлением новостей о напряженности на границе коммуна распорядилась выкопать в каждой деревне по бомбоубежищу (еще их называли стратегическими пунктами). Говорили, Советский Союз готовит удар с севера, Америка – с юга, Тайвань – с востока, поэтому все убежища должны быть вырыты к началу зимы. Еще говорили, будто русские уже выпустили какую-то огроменную ракету, и если китайские самолеты не справятся со своей задачей, через пару дней она долетит до нас. Поэтому продбригада организовала три смены, и мы работали круглыми сутками, чтобы выполнить задание коммуны до начала Третьей мировой.
Обычно каждая смена состояла из трех человек, двух мужчин и одной женщины – мужчины копали убежище и выносили наружу землю, а женщины укладывали ее в корзины. И Фанъин, вооружившись мотыгой с подпиленной рукоятью, заходила в недостроенное убежище следом за мной и Фуча.
Убежище было настолько тесным, что в нем едва могли разойтись двое. И чем глубже мы копали, тем темнее становилось вокруг, так что скоро понадобился керосиновый фонарь. Для экономии керосина фонарь приходилось прикручивать, и он выхватывал из темноты только крошечный пятачок земли вокруг мотыги. Оставались запахи и звуки, они помогали понять, вернулся ли Фуча, поставил ли на землю пустые корзины, принес ли с собой чай и что-нибудь съестное. Естественно, кроме запаха копоти от фонаря, в такой тесноте ноздри сразу улавливали запахи чужого тела – женский пот, женские волосы, женская слюна, а за ними – облако смутных мужских запахов.
Когда машешь мотыгой несколько часов кряду, тело теряет координацию. Много раз я чувствовал, как моя щека случайно касается чужой мокрой от пота щеки, как ее ометают длинные пряди спутанных волос. Едва переставляя онемевшие ноги, я отступал назад и мог впотьмах наткнуться на чужое бедро, на чужую грудь – я чувствовал ее мягкость и полноту, а еще – испуг, с которым она отшатывалась в сторону.
К счастью, в темноте мы почти не различали лиц друг друга. В колеблющемся свете фонаря было видно только земляную стену прямо перед собой – вечный, неизбывный тупик, изборожденный следами мотыги. Кое-где следы отсвечивали желтым.
Вспоминались старинные описания ада.
Здесь исчезала разница между днем и ночью, между летом и зимой, исчезали даже воспоминания о далеком мире по ту сторону пещеры. И лишь случайные столкновения с чужой потной щекой помогали хоть немного прийти в себя – ты вспоминал, что до сих пор существуешь, что ты все еще отдельный человек с именем, фамилией и половой принадлежностью. В первые несколько дней мы с Фанъин изредка переговаривались друг с другом. Но после нескольких неловких столкновений все ее реплики сменились коротким «м-м». Скоро я понял, что ее «м-м» бывает самых разных оттенков и интонаций, оно может означать вопрос, согласие, обеспокоенность или отказ. «М-м» вобрало в себя весь язык Фанъин со всем многообразием риторических приемов и неиссякаемым морем смыслов.
Еще я заметил, что она стала осторожно избегать столкновений – теперь ее тяжелое дыхание звучало далеко за моей спиной. Но каждый раз после работы она подбирала забытые мною вещи и незаметно совала мне в руки. За едой подкладывала в мою чашку лишние куски батата, свою чашку оставляя почти пустой. А однажды, когда я корчился на коленях посреди пещеры, мокрый от пота, с трясущимися сухожилиями, по спине скользнуло ее прохладное полотенце.
– Брось… – Пот заливался в ноздри, мешая говорить.
Полотенце мягко касалось моего лица.
– Не надо…
Я отвернулся и попытался перехватить полотенце. Но от усталости рука не слушалась, вместо полотенца она дважды схватила темноту и в конце концов поймала ее ладонь. Много после я вспоминал, какой она была маленькой и нежной. Нет, вернее будет сказать, что я ее просто придумал. На самом деле в те секунды, когда все силы вычерпаны до дна, когда ты тяжело дышишь, занимая воздух у будущего, половых отличий уже не существует. Случайные прикосновения больше не смущают сердце: ты вообще теряешь всякое чувство осязания – схватить женскую руку становится все равно, что схватить пригоршню грязи. Быть может, переставляя в темноте непослушные ноги, я цеплялся за ее плечо, быть может, хватал ее за талию, быть может, были и другие «быть может», но все они не оставили по себе ни единого воспоминания, ни единой улики.
Уверен, что в такие секунды Фанъин тоже теряла осязание, а сдержанность, стыдливость и прочие абстракции уступали место попыткам отдышаться. Я впервые в жизни чувствовал себя настолько бесполым.
Потом я понемногу приходил в себя, и она вновь обретала половую принадлежность, и сразу отступала как можно дальше.
А потом она вышла замуж. Ее родители были людьми патриархального склада: после шести классов Фанъин отправилась зарабатывать семье трудоединицы, а замуж вышла, как только ей подыскали жениха, который мог хоть изредка накормить ее вареным рисом. В день проводов она стояла среди толпы щебечущих девушек, наряженная в новую розовую куртку и модные белые кроссовки. И почему-то ни разу на меня не посмотрела. Она слышала мой голос и знала, что я пришел ее проводить, но говорила со всеми собравшимися, со всеми обменивалась взглядами и только на меня так ни разу и не посмотрела. Между нами ничего не было, никаких секретов. Мы ни разу не ост