Из Обители бессмертных он выселился. Обитель была старейшей постройкой в Мацяо, два года назад стены ее окончательно обвалились. Чжихуан с другими деревенскими устроил на ее фундаменте котлован, чтобы варить селитру. Кирпичи от бывшей Обители тоже пошли в дело: у дороги появилась беседка для отдыха, а из остатков деревенские сложили Ма Мину новый дом. Спрятав руки в рукавах, он оглядел постройку, но переселяться туда не стал, и с непримиримым видом перетащил свой тюфяк в бомбоубежище.
В убежище он появлялся нечасто, ночевать любил под открытым небом, спал на подстилке из горной росы, укрываясь ветром. Как-то его спросили, не страшно ли ему ночевать в горах, ведь там полно диких зверей. И что с того, если меня съедят, ответил Ма Мин. Я за свою жизнь съел столько живых существ, что будет справедливо самому стать чьей-то пищей.
Сильнее всех остальных деревенских он ненавидел Бэньи и Яньу. Бранился им в спину, называл бесовым семенем, и никто не знал, как завязалась эта вражда. На самом деле все трое были похожи друг на друга: вытянутые лица, глаза с двойными веками, заостренные подбородки – когда они смыкали губы, нижняя челюсть слегка выдавалась вперед. Однажды я задумался об этом сходстве, и в голову мне пришла догадка, которой я не посмел ни с кем поделиться.
А вдруг у них был общий отец?
Если моя догадка верна, по-мацяоски эти трое должны называться братьями по врозным (или заемным) котлам. Не имеет значения, по какой причине братья росли у разных котлов: родители отдали ребенка на воспитание в другую семью, или женщина втайне родила внебрачного сына, а может, детей разлучила война или смута. Главное – они братья, волею судеб хлебавшие из разных котлов, и для мацяосцев эти два обстоятельства важнее всех прочих.
Я уверен, что некоторые деревенские знали, откуда в Мацяо взялись такие острые подбородки, но мне бы они ничего не сказали. И уверен, что Ма Мин, Бэньи и Яньу тоже о чем-то догадывались: глядя друг на друга, они будто смотрелись в зеркало, и у них не могло не возникнуть подозрений.
Но что им было делать со своими подозрениями?
△ Нача́ло (коне́ц)△ 归元（归完）
В мацяоском наречии слово «конец» произносится созвучно слову «начало»: юань. Два антонимичных понятия, два противоположных временных полюса волей языка сливаются воедино. И потому, когда мацяосцы говорят «наступил юань», невозможно узнать наверняка, начало они имеют в виду или конец.
Если все сущее стремится к своему концу, время можно представить как прямую, устремленную в вечность, каждый отрезок которой уникален, а прошлое и будущее, А и В, правда и ложь постоянно находятся в оппозиции друг другу, позволяя наблюдателю пускаться в сравнения и выносить оценки. Напротив, если все сущее стремится к началу, значит, время вечно движется по одному и тому же кругу, где прошлое и будущее, А и В, правда и ложь накладываются друг на друга и меняются местами, оставляя наблюдателя в полнейшей растерянности.
Как мне кажется, исторические оптимисты склонны разграничивать конец и начало, история представляется им бесконечной прямой, где хранятся записи о всех удачах и неудачах, победах и поражениях, триумфах и провалах, чтобы однажды им вынесли точную и справедливую оценку. И настойчивость неизбежно бывает вознаграждена. А исторические пессимисты объединяют начало и конец, история представляется им вечно повторяющимся циклом, с каждым шагом вперед они лишь откатываются назад, поражение неизбежно, а любые усилия напрасны.
Какой взгляд ближе мацяосцам? К концу они движутся или к началу?
Быть может, конец это и есть начало?
Что такое Мацяо? Крошечная деревушка на несколько десятков дворов, которую почти невозможно найти на карте, два гуна и заливные поля, зажатые меж горных хребтов. В Мацяо много камней, много земли. Камни и земля лежат здесь тысячи, десятки тысяч лет, но как ни вглядывайся, перемены в них не увидишь. Каждой своей частицей они утверждают вечность. Бесконечные воды шумят, как и тысячу лет назад, и тысячелетняя роса до сих пор висит на придорожной траве, и тысячелетний солнечный свет до сих пор слепит нам глаза, разливаясь впереди белым гудящим маревом.
При этом, конечно, Мацяо уже не та – даже не та, что была секунду назад. Перемены происходят безмолвно: вот новая морщинка, вот седой волос опустился на землю, вот остывает чья-то иссохшая рука. Новые лица появляются одно за другим, а потом исчезают, чтобы никогда больше не вернуться. Только на них мы можем испуганно искать следы течения времени. Никакая сила его не остановит. Никакая сила не помешает этим лицам уйти в мацяоскую землю, и они уйдут – словно звуки, тихо гаснущие на струне.
△ Просторéчие△ 白话
У этого слова существует три определения:
1) Современный разговорный язык в противопоставлении классическому письменному языку вэньяню[146].
2) Пустые, несерьезные разговоры, которые ведутся ради развлечения. В некоторых случаях под просторечием и вовсе понимается напраслина и обман: например, глагол «опросторечить» в шаньсийском диалекте имеет значение «оговорить». Очевидно, здесь иероглиф «простой» несет семантику вульгарности и грубости, а не ясности и прямоты, и «просторечия» приравниваются к балаганным шуткам, которые не стоит принимать на веру.
3) В Мацяо наречие «просто» произносят нисходящим тоном, созвучно слову «страшно». Так что здесь просторечия – это еще и рассказы о потусторонних силах или о жутких преступлениях, которые заводят, чтобы потешить слушателей и пощекотать им нервы.
Мацяоские просторечия – синоним небылиц, побасенок. Обычно просторечия рассказывают по вечерам или в дождливую погоду, когда хотят скоротать время, и это обстоятельство наводит меня на мысли о том, что вся китайская повествовательная литература зародилась под стрехой мокрой от дождя соломенной крыши и восходит к пересказам удивительных случаев, необычных происшествий, анекдотов и даже страшных историй. Чжуан-цзы приравнивал художественный вымысел к пустым побасенкам, ханьский историограф Бань Гу[147] называл первые образцы повествовательной прозы «рассказами, которыми обмениваются на площадях и у колодцев», что в целом подтверждает мою догадку. Как «Записки о поисках духов», появившиеся в конце правления Западной Цзинь[148], так и «Рассказы Ляо Чжая о необычайном»[149], увидевшие свет в годы правления маньчжурской династии, написаны в русле просторечной традиции: они полны абсурднейших сюжетов о сверхъестественных силах и удивительных происшествиях, которые по сей день волнуют воображение читателей. В этих книгах вы не найдете наставлений о том, как управлять государством, нет там и указаний, как очистить свой ум и умерить желания. В отличие от вэньяня, просторечие никогда не считалось языком благородным, и просторечной литературе никогда не приписывалась миссия вести за собой чувства и направлять дух.
Просторечие фактически приравнивается к ширпотребу, вульгарщине. За последние сто лет под влиянием западных языков простонародный китайский окончательно созрел и оформился, что, однако, не изменило предвзятого к нему отношения: по крайней мере, в словаре Мацяо до начала девяностых просторечие оставалось просторечием – «пустой болтовней», праздными словами. Просторечие по-прежнему непригодно для разговора на серьезные темы, его удел – «рассказы, которыми обмениваются на площадях и у колодцев». Мацяосцы до сих пор не ощутили потребности найти новые слова, чтобы четко разграничить три перечисленных выше смысла и навести порядок в понятийном аппарате. Наверное, они считают себя людьми недостойными, грубыми и неотесанными. Они отправились в добровольное языковое изгнание, обрекли себя бродить по языковому дну, пользуясь исключительно простым и вульгарным языком. По их представлению, истинное знание следует выражать другим языком, таинственным и непостижимым, доступ к которому для них закрыт.
Они догадываются, что таинственный язык давно исчез, оставив по себе только отдельные слова, которые передали им предки. Быть может, он прячется в заклинаниях колдунов, в истошных криках сонех, в звуках дождя и грома, но им его уже не понять.
У них худые тела, смуглая кожа, узловатые суставы, глаза и волосы отливают желтизной. Высшую власть над языком они уступили людям незнакомым, чтобы с головой погрузиться в заботы о выживании. Беда в том, что все мои попытки писательства, все самые важные языковые впечатления юности восходят к мацяоским просторечиям, к дождливым вечерам, когда мы сидели по трое, по пятеро, поджав ноги, и весело рассказывали друг другу всякий вздор. Поэтому я догадываюсь, что мацяосцы только посмеются над моими книгами, сочтут их нагромождением бесполезной чепухи, не способной воспитывать нравы или влиять на ход истории. В некотором смысле я им благодарен: столь строгая оценка помогает мне трезво смотреть на вещи. Как бы сильно ни любил я литературу, в конечном счете она остается всего лишь литературой – вымыслом, не более того. Человечество знает великое множество прекрасных романов, но войны как шли, так и идут дальше. Любовь к Гёте не мешала нацистам убивать, а преклонение перед Цао Сюэцинем не остановило еще ни одного мошенника и политикана. Так что не стоит преувеличивать значение литературы.
Мало того, не только литература, но и всякий язык есть только язык и не более – набор символов для описания фактов, так же как часы – всего лишь набор символов для описания времени. Безусловно, часы формируют наше чувство времени и понимание времени, но они никогда не смогут быть самим временем. Разбейте все часы, хронографы и секундомеры, но время все равно не остановится. И потому следует признать, что всякий язык, строго говоря, есть просторечие – «пустые слова», значение которых не стоит преувеличивать.