Николай Васильевич приехал в Петербург наниматься в чиновники. О литературе, как о деле жизни, девятнадцатилетний парубок и не помышлял. Писатели, и особенно Пушкин, представлялись ему кем-то вроде серафимов: в руках – цевница, за спиной – крылья, на устах – откровения. Правда, в дорожном сундуке среди вещей притаилась поэма «Ганс Кюхельгартен», идиллия с романтическим героем и пасторальной любовью. Но кто в юности не грешил рифмоплётством?
Однако, едва оправившись от дорожной простуды, молодой человек отправился на поклон к Александру Сергеевичу. На всякий случай с поэмой за пазухой. В кондитерской, возле дома поэта, опрокинул для храбрости рюмку ликёра, позвонил в дверной колокольчик, услышал от слуги, что барин в столь поздний час ещё почивают, благоговейно предположил: «Верно, всю ночь работали?». И был ошарашен ответом: «Как же… работали! В карты играли».
Этот ответ и стал точкой опоры, благодаря которой за секунду перевернулся весь мир вчерашнего нежинского гимназиста и завтрашнего русского классика. Причем, с головы на ноги. Небожители обрели человеческие черты, цевницы превратились в обычные перья, а писательство – в такое же земное занятие, как и сидение в департаменте. А раз так – то почему нет?
Вскоре Гоголь опубликовал в «Московском телеграфе» свою ученическую поэму, услышал дружное «фи!» публики и критиков, но не впал в отчаяние, что неизбежно случилось бы до судьбоносного эпизода со слугой, а растопил скупленным тиражом печь, и бодро принялся за «Вечера на хуторе близ Диканьки».
«Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесённый школьной идеализации. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окружённого постоянно облаком вдохновения» (П. В. Анненков).
Точнее, Николай Вильгельм Нассауский сам без колебаний отказался от маленького люксенбургского трона ради большой любви, чтобы тут же обвенчаться с женщиной не царских кровей, вдобавок с тремя детьми и толком не развёденной. Но какие колебания, какие троны, когда речь идёт о Наталье Александровне Пушкиной?
«Бесёнок Таша» соединила в себе божественную красоту матери и дьявольский темперамент отца – микс, способный свести с ума любого мужчину, будь он наследником хоть всех земных престолов. Кто из двух девочек, рождённых в этом браке, унаследовал материнский капитал, угадать нетрудно: двадцать лет спустя, теперь уже на внучке поэта, Софье, столь же скоропостижно женился другой монархический отпрыск, великий князь Михаил Романов, тоже внук, но соответственно Николая Первого.
В результате, Михаил Михайлович потерял не только разнообразные династические права, но и матушку, сражённую наповал известием о мезальянсе, и родину, чьи границы молодожёнам было запрещено пересекать. А они не очень-то и хотели, и радостно плодились и размножались в гостеприимных замках Европы. За столетие переплетённые родовые ветви поэта и царя дотянулись аж до английского трона. Но он нам без надобности.
А вот российским монархистам стоило бы обратить самое пристальное внимание на дочерей герцогини Натали Вестминстерской, крёстной мамы принца Чарльза и прапраправнучки Александра Сергеевича. Они – самые что ни на есть распрекрасные кандидатки на наши декоративные скипетр и державу. Куда более эффектные и эффективные, чем всякие там Майклы Кентские и любые другие прямые мужские потомки Дома Романовых, с их монолитным генеалогическим древом.
Потому что, во-первых, коронованная особа у фактической власти в России должна вызывать одно-единственное желание – куда-нибудь её поцеловать, поправить банты и что-нибудь подарить. То есть, ей следует быть существом женского пола, юным и хорошеньким. Во-вторых, здесь вам луна и солнце, ночь и день, монархия и литература – два фамильных рока России, перемноженные друг на друга, и непременно, по всем законам, обязанные превратиться в плюс.
«Водились Пушкины с царями…» (А. С. Пушкин «Моя родословная»).
Полтора года граждане СССР неутомимо требовали свободы для Анджелы Дэвис, шоколадной красотки с курчавым нимбом волос, за что-то томящейся в американской тюрьме. За что? Неважно. Тамошние белокожие всегда несправедливы к тамошним чернокожим. Это давно и неопровержимо доказали Г. Бичер-Стоу в романе «Хижина дяди Тома» и Г. Александров в киноленте «Цирк».
В знак солидарности с афроамериканской узницей наши девушки делали химическую завивку, домохозяйки пекли торт из чёрной смородины с шоколадом, а молодые мамы называли её именем своих дочерей. И рекордное число Анжел было зарегистрировано в загсах как раз во время благодарственного турне оправданной Дэвис по влюблённой в неё стране. Такого восторженного приема и букета из новорождённых тёзок удостоится лишь ещё одна заокеанская смуглянка – Вероника Кастро, она же Марианна из сериала «Богатые тоже плачут».
Родителей свежеиспечённых Анжел не смущало сочетание импортного имени с фамилиями от российского производителя. Во-первых, в СССР уже росли Лолиты, Жанетты, Иветты и Мариэтты. Во-вторых, мешать французское с нижегородским – наша традиция, сформированная годами тотального дефицита на всё нездешнее и красивое. Например, в гардеробе у советского человека запросто могла быть одна заповедная заграничная вещь, которую гордо носили в комплекте с шедеврами родной лёгкой промышленности: французские сапоги с бесформенным пальто на ватине, джинсы «Ливайс» со штапельными кофточками невнятного покроя. И никому не резала ни глаза, ни слух эта эклектика. Не режет и сегодня.
Женщина в метро в коллекционной шляпке, с пакетом из супермаркета «Копейка», из которого торчат куриная нога и обложка глянца, ни у кого не вызывает никаких недоумений вроде: если шляпка, то при чем тут метро и курица, и наоборот? А если Анжела или Лолита, то почему Иванова, Петрова, Сидорова, а не Торрес, Дэвис или хотя бы Гейз? Единственное неудобство – такие от краткосрочной моды имена докладывают о возрасте их обладательниц практически с паспортной точностью.
«Сразу после освобождения я приехала в СССР, и меня так встречали… Я ощущала себя как космонавт или поп-звезда» (Анджела Дэвис).
Ермоловские войска совершили карательную экспедицию в горное селение Дады-Юрт. Мужчин уничтожили, женщин с детьми взяли в плен. При переправе через горную речку сорок шесть пленниц бросились в воду и погибли. Среди них была и мать мальчика. Её выловили уже мёртвой, но раненный о камни малыш был ещё жив.
Генерал подобрал окровавленного ребёнка, вручил своему денщику Захару Недоносову с приказом вы́ходить. Денщик приказ выполнил, и мальчик был назван Петром Захаровым в честь спасителя. Усыновил и воспитал Петрушу Захарова двоюродный брат генерала, Пётр Алексеевич Ермолов. Петруша вырос и стал живописцем. Очень хорошим живописцем. Особенно удавались Захарову портреты. За портрет своего крёстного отца, укротителя Северного Кавказа А. П. Ермолова, художник получил в 27 лет звание академика.
В 1834 году Елизавета Алексеевна Арсеньева заказала Захарову портрет внука Мишеньки, свежеиспечённого корнета лейб-гвардии гусарского полка. Художник не подвел: и внешнее и внутреннее сходство с оригиналом было поразительным, бабушка пришла в восторг, поселила картину в гостиной, а потомки единодушно признали этот портрет лучшим из 15-ти прижизненных изображений М. Ю. Лермонтова. Но и оригинал не остался в долгу. Через пять лет поэт зарифмовал, отредактированную воображением, историю чеченца из Дады-Юрта (так Пётр Захаров подписывал свои картины), превратив его в юного монаха Мцыри.
Ни в советское время, ни сейчас внимание школьников не заостряют на национальности самого романтичного персонажа русской литературы. А напрасно – эта подробность весьма символична и поучительна: столкнись двое этих молодых людей, практически ровесников, один из которых родился на Кавказе, а другой там же был застрелен, в иных обстоятельствах, они бы наверняка обменялись пулями. Встреча же в мирном контексте привела к обмену шедеврами.
Точнее, императрица отменила петровский указ 1714 года об обязательной учебной повинности, согласно которой дворянство вынуждено было отдавать своих чад в цифирную школу. А чтобы оно ненароком «не заспало» царское повеление, без свидетельства об окончании школы молодым людям не позволялось жениться.
Теперь же дворянские недоросли, на радость родителям и будущим невестам, могли образовываться, не покидая родных поместий. Правда, по завершении обучения они обязаны были сдать государственный экзамен, и провал наказывался сурово: двоечников отдавали в солдаты или матросы.
Тогда-то и возник ажиотажный спрос на импортных наставников – собственными учителями в рыночных объёмах страна ещё не обзавелась. Сначала это были незатейливые гастарбайтеры: повара, портные, куафёры, модистки, с удовольствием променявшие потное ремесло на педагогическую синекуру. А кто мог уличить их в невежестве, когда наниматели сами были ещё те Митрофанушки?
Но после Французской революции в Россию хлынули титулованные беженцы, и теперь дворянских детей обучали языкам, манерам и наукам подлинные маркизы, виконты, шевалье и аббаты. Результат – золотой век русской литературы, философии и вольнодумства. Побочный эффект – их воспитанники бойко лопотали по-французски, но изъяснялись с трудом на языке своём родном.
Кстати, сама царская семья французским гувернёрам безоговорочно предпочитала англичан. Возможно, коронованные родители опасались и не желали доверять наследников представителям нации, которая то и дело затевала революции и гильотинировала своих правителей, и это опасение было не таким уж и фантазийным – первое же поколение аристократов, выращенное картавыми воспитателями, устроило веселье на Сенатской площади.