и видим все чаще и чаще. В трескучей квазиантифашистской риторике нашего агитпропа «фашизм» и «антифашизм» находятся не по разные стороны баррикад, а по разные стороны знака равенства.
То, что происходит в Эстонии, и то, что происходит у нас, вещи на самом деле не слишком связанные между собой, как это ни кажется странным. В Эстонии есть проблемы. Серьезные проблемы. И у них это очень хорошо понимают. Но самое главное, что это исключительно ИХ проблемы, и они их решат, я уверен. Была бы воля. А она есть.
Наши-то проблемы куда серьезнее.
Известно, что постимперские страны подвержены фантомным болям. Первое время свербят и ноют отсеченные органы: рука, нога, ухо, палец. Потом это проходит. А у нас что болит? Все чаще за последнее время начинает казаться, что мы имеем дело с фантомной головной болью. Ох, хорошо бы ошибиться.
[Народ]
Что вы делаете днем?
В одном из недавних социологических опросов, проведенных в Германии, был и такой вопрос: «Какие из слов немецкого языка вызывают у вас резко негативные эмоции?» В первой десятке оказалось слово «Das Volk» — «народ». Немцев понять можно, у них специфическая, скажем так, история. И так уж получилось, что слово это ассоциируется в первую очередь понятно с чем. Теперь живут себе как-то без «народа», и вроде бы ничего живут. Ну а у нас-то история вовсе не специфическая. То есть она, разумеется, специфическая, но в исключительно высшем смысле этого слова. Называется наша история, чтобы вы знали, «особый путь».
Сколько помню себя, столько же и слышу слова «народ хочет, народ не хочет, народу понятно, народу непонятно, народ одобряет, народ не одобряет, народу нужно такое искусство, народу такое искусство не нужно». И вообще — «народ и партия едины». Слово это было привычным, и мало кто задумывался над его значением. Ну, народ и народ. Куда ж без него?
Слово «народ» — крайне удобное для всяческих пропагандистских нужд. Слово звучное, слово емкое, слово мифологически насыщенное. У него есть всего один недостаток — никто не может толком объяснить, что это слово значит. Впрочем, почему недостаток? Скорее — достоинство, если учесть, что пропагандистскому дискурсу ужасно вредят слова семантически обеспеченные.
Для советского человека слово это при всей зыбкости его значений являлось «объективной реальностью, данной нам в наших ощущениях». Особенно острыми бывали наши ощущения тогда, когда слово «народ» употреблялось в составе брутального словосочетания «враг народа». Но ощущения эти заметно притупились в позднесоветские годы, когда плакаты со словами «Да здравствует великий советский народ — строитель коммунизма» вешались где попало, а чаще всего там, где обшарпанность стен вдоль правительственных трасс могла оскорбить нежный взгляд того или иного из «слуг народа». А чего? Не штукатурить же! Народ все собой прикроет.
Нет, я не стану утверждать, что слово это вовсе не имеет значений. Как можно говорить такое о словах, включенных в толковые словари? Никак нельзя. Мне, например, примерно понятно, что имел в виду Андрей Платонов, написавший о том, что «народ без меня не полный».
Это понятно. Но что под словом «народ» понимают те, кто употребляет это слово в качестве риторического джокера? Те, кто без этого слова не может проговорить ни одной минуты. Те, кто всегда точно знает, что народ хочет, а чего нет. Уж явно не то, что Андрей Платонов. А что тогда?
Все время получается так, что «народ» у них — это вовсе не совокупность граждан, объединенных общими культурой и языком, а некое внеположное человеку мифическое чудище, властно требующее обильных жертвоприношений, в том числе и человеческих.
Только поняв это, и можно понять, что имеет в виду человек, который говорит, например, такое: «Вот вы тут все критикуете, всем-то вы недовольны, все-то вам не нравится, а народ, между прочим, вполне всем доволен». Что на это ответить? Что «вы еще не весь народ»? Что я, мол, тоже народ? Или, пуще того, что «нет, народу тоже далеко не все нравится»? Ни в коем случае. Жалкий лепет оправдания. Верный ответ прост: народ, может, и доволен, а я вот — нет. Вот и все.
Люди делятся на две неравные части — на тех, кто имеет имя, фамилию, возраст, пол и профессию, и тех, кто не мыслит себя вне коллективного тела. Этих, последних, разумеется больше. Но последнее слово всегда за первыми. Добровольный отказ от персональных признаков — серьезная экзистенциальная проблема. Я знал даму настолько подавленную величием своего мужа-писателя, что она, знакомясь с кем-нибудь, всякий раз, не называя своего имени, представлялась как «жена писателя такого-то». Однажды какой-то не очень вежливый шутник поинтересовался: «Ну, это понятно, а что вы делаете днем?»
Действительно интересно, что «делают днем» все те, кто никогда ничего не говорит от собственного имени. Только от имени страны, только от имени поколения, только от имени народа. Похоже, что ничего они днем не делают.
С теми, кто якобы знает о том, что «народ хочет», а чего «народ не хочет», говорить решительно не о чем. Не знаю, кто как, но я предпочитаю разговаривать и спорить не с «народами», а с людьми. Да, согласен, в нашей стране много, может быть, слишком много людей, для которых такие понятия, как «свобода» или «личное достоинство», суть пустые звуки или, пуще того, вредоносный импорт. Ну и что с того? Историю же все равно делают не они. Историю не могут делать те, кто отрицает саму историю. Историю движет деятельное творческое меньшинство. Это медицинский, как говорится, факт. И никакие «народы» ровным счетом ничего тут не решают. Решает все только внутренний выбор каждого из нас.
Не будем, друзья, употреблять бессмысленных слов. Не надо мыслить ничего не означающими категориями. Пусть ими пользуются жрецы идеологического фронта — они иначе не умеют. Людей же для них нет, для них есть только безличный «народ», который раз в четыре года переименовывается в «электорат».
А мы — люди. И давайте жить своей жизнью, не теряя способности отличать верх от низа, правого от левого и добро от зла. И не надо соотносить свои собственные судьбы с их вертикалями и прочими собачьими свадьбами. У них там свои дела, а у нас тут свои. Пока есть хоть минимальная возможность, надо думать что хочешь, говорить как хочешь и поступать сообразно со своими жизненными принципами и со своими представлениями о том, что правильно, а что нет. А когда такой возможности нет, то за нее надо бороться всеми доступными нам средствами. А народу пусть поклоняются те, кто склонен к сотворению кумиров.
[Начальство]
Еще раз про любовь
О любви немало песен сложено. Она — не вздохи на скамейке и не прогулки при луне. Она нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. Она — не картошка, это проверено веками горького и сладкого человеческого опыта. У нее, как у пташки, крылья — ее нельзя никак поймать. А поймаешь — берегись. Она повсюду, где гнездится человек.
Любовь бывает разная. И разные бывают любви. Бывает любовь прекрасная и бескорыстная, возвышающая душу и высвобождающая небывалые, запертые на семь замков возможности человеческого духа. Бывает любовь слепая, глухая, парализующая волю. Любовь бывает зла, да еще как. Бывает она облой, огромной, стозевной и Слиской. Всякими бывают любви и Любови.
Есть и еще особый род любви.
Любовь вообще иррациональна, иначе она никакая не любовь, а лишь холодный расчет. Но эта иррациональна как- то особенно. Я имею в виду любовь общественности к родному государству. Любовь к государству — кормильцу, поильцу, радетелю и заступнику — можно было бы трактовать как любовь сыновне-дочернюю, если бы в проявлениях этой любви не было бы столь заметно наличие ярко выраженной эротической составляющей. Ведь что наша общественность особенно горячо и трепетно любит в родном государстве? Особенно горячо и трепетно любит она самое в нем сакральное, самое срамное, сулящее ужас и восторг. Она любит его органы. Ну да, те самые органы, о которых вы и подумали, — органы государственной безопасности.
Любовь безрассудна, а поэтому что нам за дело до того, что мы знаем об этих самых органах. Что нам за дело до того, что эти органы во все времена были концентрированным средоточием всего самого подлого и жестокого, что только можно было набрать по сусекам необъятной нашей Родины. Ну и что? «А он мне нравится, нравится, нравится, и для меня на свете парня лучше нет», — как пела, по другому, впрочем, поводу, певица Анна Герман.
Когда органы, как это и полагается органам, были скрыты от нескромных взоров граждан, то и любовь к ним носила потаенный и застенчивый характер. Теперь органы обнажились во всем своем великолепии, с непринужденностью взяли на себя функции всех прочих уставших членов, и любовь к любимым органам приняла поистине оргиастический характер.
Влюбленному свойственно иногда настолько отождествляться с объектом своего обожания, что он старается угадывать его мысли и присваивать их себе. Он начинает бредить от его имени. Когда я где-нибудь слышу или читаю что-то такое вроде «мы не должны позволить, чтобы Косово…» или «а здорово мы все-таки отделали Кондолизу», я все время думаю о том, что же мне это так мучительно напоминает. Нет, это, пожалуй, не чеховская Душечка с ее «мы с Ванечкой», это что-то другое. Потом я понял. Это же типичный разговор в людской. «А мы на зиму, как всегда, перебираемся в Париж». «Мы вчерась давали ужин на двести персон, о как!» «К нам, промежду прочим, и великие князья захаживают». «Мы, уж извиняйте, нашу барышню за кого попало не отдадим».
И такая бывает любовь.
Любовь к власти редко носит индивидуальный характер. Любовь к вождям слабо мыслима в одиночестве, в ночной тиши. Индивидуальная любовь такого рода чревата, как правило, клиническими последствиями — недаром во все советские времена психиатрические заведения кишели сменяющими друг друга невестами Ленина, Сталина, Брежнева и других ответственных товарищей. Нет, любовь к власти должна быть коллективной. Ибо такая любовь свойственна не столько физическим лицам, сколько коммунальным телам.