ксте под его фотографией была грубая орфографическая ошибка. Я показал ее Яне, но она усмехнулась и сказала: Ничего, здесь никто не знает грамматики. Его лица я тогда не рассмотрел, у меня не было на то причин, но сегодня утром, когда шел на работу, я внимательно рассмотрел фотографию. У него было узкое длинное лицо и сдвинутый на лоб замасленный берет. Я злорадно подумал: может, и на свадебной фотографии он будет в этом замасленном берете? Потом мне стало немного стыдно, я вынул огрызок карандаша и исправил орфографическую ошибку. Это было последнее мое вмешательство в то дело, которое, как я думал, меня не касается. И все показалось очень простым. А теперь, когда я далеко от остальных и могу спокойно размышлять, теперь мне кажется, что все это меня касается. Я пересыпаю лесок, а Дежо Выдра мне говорит: У тебя есть шанс победить в нашем соревновании. Мы ведем описок влюбленных нашей бригады, в конце подведем итог и победителю торжественно вручим премию — сердце из марципана. Все это началось, когда мы только организовали бригаду, и я тогда смеялся, а сейчас я представил себе, как ребята будут донимать меня, когда узнают, что мы с Яной вообще не встречаемся, хотя и давно знакомы. И тут же мне стало стыдно, что я уподобляюсь Эдо Яношу. Ну что ж, — подумал я, — она могла встречаться и с Эдо Яношем — ни ей, ни мне от этого лучше, бы не было.
Я пересыпаю песок — и вот уже иду с Яной по деревне. Сейчас приду, — говорит она, — мне нужно еще забежать на почту. Я пойду с тобой. Чего тебе там делать? Не знаю… я могу, например, спросить, сколько стоит срочная телеграмма в Бомбей… Она недоуменно на меня посмотрела: Нет, лучше подожди меня здесь. Я стал ждать ее, и не знаю почему, мне пришла в голову глупая мысль, что она может уйти от меня черным ходом. Почему ты такой грустный? — спросила она меня, когда я ее провожал. Я хотел сказать ей что-то резкое, сказать, что вообще ее не люблю, что просто внушил себе все это, хотел повернуться и уйти, но тут подул ветер и прядка волос упала ей на глаза. Она так смешно заморгала, и мне сразу показалось, что я очень ее люблю и мне будет грустно уезжать отсюда.
И вдруг в голову мне пришла идиотская мысль, настолько идиотская, что я всадил лопату глубоко в раствор и сломал ее, — ведь я могу вернуть Яну. Мне осталось учиться последний год, сразу после получения диплома мы могли бы пожениться. Родным моим будет все равно, они уже не беспокоятся обо мне. Делай что хочешь, — говорит мама, — самому придется жалеть, если сделаешь глупость. А отец скажет: Ты еще сопляк, но запрещать я тебе не буду. Только взвесь все хорошенько, ведь это на всю жизнь… Что ж, может, мне в Яне не все нравится, но когда я привезу ее в другую среду и буду влиять на нее…
Эдо Гаммер с удивлением посмотрел на меня, когда я схватил лопату и начал яростно кидать песок. Мы должны поторапливаться, не будем же мы здесь до бесконечности, — сказал я. Нужно поторапливаться, чтоб я мог поскорей вернуться, чтобы я мог ей все сказать. Вначале мне казалось, что все очень просто, но со временем я понял — так только казалось. Она не любила серьезных разговоров; все время, пока я ей это объяснял, у меня было чувство, что она расплачется или встанет и уйдет.
— Не сердись, — сказала она, — я не знала… что ты к этому так серьезно отнесешься…
— Как серьезно? — возразил я. — Я думал, что ты меня любишь.
— Люблю, — еле слышно прошептала она.
— Так почему же ты хочешь выйти замуж за него?
— Я и его люблю.
— Как ты можешь любить и меня и его?
— Сейчас я люблю тебя… но ты уедешь… потом я буду любить его.
— Ну, пока, — сказал я, — пойду.
— Не уходи, — попросила она.
А я сказал:
— Что мне здесь делать?
Потом я встал со скамейки, пошел к колодцу, вытащил полное ведро воды и поплелся с ним обратно к месту работы. Пройдя несколько шагов, я обернулся: Яна стояла в дверях канцелярии и смотрела на меня. Я поставил ведро и хотел побежать к ней, просить ее, рассказать ей, что я думал об этом серьезно, но она повернулась и быстро исчезла в канцелярии. А я нагнулся к ведру и жадно стал пить холодную воду. Я выпил столько, что вынужден был вернуться опять к колодцу и наполнить ведро.
— Зачем ты там таскаешь эту воду? — пропищал Дежо Выдра. Все сидели под кустами и горячо спорили.
— Этот еще хочет, чтобы мы построили забор, — сказал Эвжен Цемко и показал на Эдо Гаммера. — Он, наверно, думает, что мы можем делать чудеса.
— Здесь не нужно никаких чудес, — защищался Эдо. — Столбы уже поставлены, нужно только закрепить между ними плиты — всего-навсего.
— Всего-навсего!..
— Ну уж нет, я-то знаю, что работы здесь еще хватит. Придется работать сверхурочно, да и вообще темп надо повысить.
— С ума сошел! Кто это тебе будет работать после полудня? Это значит, мы будем только работать да спать.
— Как-нибудь выдержишь, всего-то несколько дней, — присоединился я к Эдо. Меня это как раз привлекало: работать да спать, не думать ни о чем, только работать и спать. В конце концов согласились все, хотя и не все охотно.
Несколько дней нас ничто не интересовало — только забор. Он рос днем и вечером. Когда я, усталый, ложился спать, он тоже рос, рос до гигантских размеров и делил мир на две части — на меня и на все остальное. И Яна оставалась по ту сторону забора: может быть, она ходила каждый вечер за молоком, может, прогуливалась по деревне — не знаю, сквозь забор мне не было видно.
Однажды кто-то принес воду, и я понял что если я хочу попасть к ней, то придется идти несколько сот метров вдоль всего забора. Я чуть было не завопил от радости. Мой пыл немного охладил Дежо Выдра.
— Вот что, я теперь плевал на все, — сказал он, подойдя к ведру с водой и бросая лениво рубашку на землю.
— Что с тобой?
— Скажу вам новость: премии не будет. Я спрашивал мастера. Говорят, завод перерасходовал какой-то там дурацкий фонд, так что никакой премии не будет.
Все замолчали.
— Черт бы их подрал! — выругался кто-то.
— Пошевеливайтесь, — снова сказал Дежо Выдра, — уж и так пора обедать! После обеда меня здесь никто не увидит!
Мы пошли обедать. После обеда на работу вернулось только несколько человек. Остальные пошли в общежитие. Мы стояли и молча смотрели на забор.
— Начнем, ребята, — сказал Эдо Гаммер.
Мы работали до темноты. Возвратились домой обессиленные, но мы так пели, что народ выбегал из домов.
На другой день мы встали с ужасным шумом.
Фыркали, умываясь. За завтраком бросались булками.
Шли с гармошкой и пели.
Лаяли на собак, мяукали, как кошки. Свистели девчатам.
Все вместе хромали на правую ногу, а потом на левую.
Спели мастеру его любимую песню «Ананас».
Быстро поставили последние три плиты.
Маршировали вокруг всего забора.
Потом мы вопили, кричали, поднимали руки над головой и танцевали дикий танец.
Огромный забор поставлен! Огромный забор поставлен!
После обеда была зарплата. Довольно приличная. Потом произносил речь инженер. Говорил о пятилетках, о новых заводах, что наша молодежь не стоит в стороне, что она участвует в строительстве нашего отечества для радостного будущего, тогда как при капитализме… Потом мы сложили костер и пели песни.
Как только мы сели, пришла ко мне Яна. Уговаривала меня, чтобы я остался еще на несколько дней. Я могу жить в общежитии, мы будем совсем одни, будем ходить по малину, будем делать что хотим. Ведь скоро придется нам разъехаться, и нам будет жаль каждой упущенной минуты. Нам будет хорошо, и мы не будем думать о том, что станет после. Я ей обещал, что останусь. Потом я вернулся к костру.
И вот я уезжаю. Все-таки уезжаю. Мне все время об этом напоминает равномерный стук колес. Уезжаю. После меня здесь остался большой забор. У меня такое чувство, что я его поставил один. Не знаю, принес ли я кому-нибудь этим радость. Забор существует для того, чтобы нас отделять от чего-нибудь, а это никому не приносит радости. Забор — это всегда что-то неприятное, но иногда приходится его ставить, даже если потом начинаешь сожалеть, что не можешь попасть туда, вокруг чего ты его поставил. Это крепкий и хороший забор, смонтированный из железобетонных плит. Только шестой столб слева покосился, наклонился вперед — будто он уходит. Это единственный недостаток забора, но я думаю, что никто этого не заметит.
Итак, я уезжаю. Решился внезапно, но в тот момент я чувствовал, что решение пришло уже давно. Возможно, я сожалею об этом, но я уезжаю. Мне кажется, что я стал старше, чем месяц назад. Так бывает: проходит несколько лет, а человек не меняется, а потом приходит нечто, заставившее его основательно думать, да так стремительно, что начинаешь чувствовать, как это больно.
Забор исчезает за горизонтом, и я не знаю, увижу ли его еще. Может, когда-нибудь проездом — из окна вагона, а может, приеду сюда и потрогаю его руками, но никогда мне не захочется перелезть через него на ту сторону.
Вот я и уезжаю. Уезжаю, чтобы ставить новые заборы. Много ли я их еще поставлю?
Перевод И. Чернявской.
Владимир Минач
ОБИЖЕННЫЙ
Сегодня здесь и впрямь темный угол. Тучи нависают непроницаемыми, грузными, почти черными полотнищами, протискиваются в долину, словно хотят придавить ее. До вечера еще далеко, а в долине уже совсем стемнело. За Небосцем грохочет гром. Из-за самой его вершины снова и снова выползают тяжелые, набухшие влагой облака и медленно оседают над долиной. «Дождь ноги свесил», — говорят крестьяне. Они стоят перед своими домиками, вертят головой во все стороны, старательно выискивая просветы, чтобы с горечью убедиться, что тучи так и не разойдутся и дождь в конце концов неминуем. Начался сенокос, и теперь дождь для крестьянина — лютый враг. Потные и озабоченные, стоят они в одних рубашках перед своими усадьбами и перекликаются: «Эй, сосед! Ни за что стороной не пронесет!» — А сосед отвечает: «Верно, не пронесет. Ни ветерочка! Чтобы ему неладно, этому дождю! Чтоб его!»