— Ах нет, — сказал Обман. — У нас в машине достаточно еды. Спроси ее, Отто, спокойно ли в деревне, не знает ли она чего про партизан, не ходят ли сюда, и так далее и тому подобное, ты ведь знаешь, и спроси, отчего она не спит, отчего так поздно не спит?
— Почему, — спросил Дроссель, — почему…
Зита стянула с себя фуфайку, подошла к кровати и взяла в руки платье.
— Ach, nein, — сказал Обман, задерживая взгляд на Зитиных белых и гладких гибких руках, обнаженных до плеча, — nein!
— Брось, — сказал ей Дроссель, — Не натефать!
— Позвольте, бога ради, — прошептала Зита прерывающимся голосом, — дайте мне одеться!
— Nein! — сказал ей, ухмыляясь, Обман и покрутил головой, — nein, du…[11]
У Зиты потекли слезы. Она схватилась за фуфайку.
— Не натефать! К плита!
Майерский услышал, прижав ухо к покрывалу, как Зита открыла буфет, взяла из него каравай хлеба и нож и положила на стол.
— Хоть хлеба поешьте, — услышал он. — Другого ничего нет.
Он старался дышать как можно тише, не двигался, его мучил страх, как бы на кухне ничего не услышали, он торопливо дышал и был весь мокрый: пот заливал лоб, мокрой была ладонь, сжимающая винтовку. Пот стекал со лба и обжигал глаза — глаза снова защипало, как в январе. Он как будто снова увидел ядовитое сияние белого снега и синего неба. Он слушал, прижав ухо к покрывалу, но всего не мог понять.
Почему он это сделал? Почему Зита не выгнала его, как собаку? Ведь теперь… Великий боже на небе!.. Зита там полуодетая — и столько солдат! Он вздрогнул, рванулся, ему почудилось, будто Зита вскрикнула. У него прекратился шум в ушах. Нет, нет, великий боже! Почему она не выгнала его? Ведь она — она, Зита Фуркова, должна была это сделать… Майерский начал дрожать, влажные пальцы скользнули по гладкому дереву винтовки.
Немецкий разговор в кухне прекратился.
Обман позволил солдатам отрезать себе по ломтю Зитиного белого хлеба. Они смолкли и старательно ели. Этот хлеб показался им очень вкусным после военного хлеба, который им постоянно давали, хотя от Зитиного хлеба и першило немного в горле. Обман и себе отрезал краешек, откусил от него и сразу же вспомнил Ален, детство. По его выбритому лицу прошла тень гнева, потому что на аленской мельнице был хороший хлеб и хорошая жизнь.
Зита медленно ела несоленую яичницу. Она ела насильно, потому что успела поужинать оставшейся от обеда фасолевой похлебкой с хлебом.
Она прижимала к бокам руки, белые и гладкие, грудь ее поднималась под белой кофточкой. Господи, ведь этой яичницей она собиралась кормить Майерского. И снова возник страх. Господи!.. Она посмотрела вниз — на полу перед дверью с башмаков Майерского натекла грязная лужица, в комнату вели четыре мокрых следа, у двери тоже была грязная лужица. Вдруг заметят! Мокрые следы ведут к самой постели. Она посмотрела на сковородку — и трети яичницы еще не съела…
— Ты не голодна? — спросил ее Отто Дроссель. — Почему так долго ешь?
— Что вы сказали?
— Почему так долго ешь?
Зита еще раз взглянула на лужицы на полу.
— Мне неприятно, — ответила она Дросселю, — что я ем одна. Нехорошо, что мне нечего предложить вам.
— Что она сказала? — спросил Обман, взглянув на Дросселя. — И почему она улыбается?
Дроссель перевел.
— Ох, — произнес Обман, отметив, что зубы у Зиты мелкие и здоровые; он обратил внимание на розовую полоску ее обнажившихся десен и продолжал: — Как она любезна! Вот уж не ожидал! — Он откусил еще кусочек хлеба: — А чему она улыбается?
— Чему ты улыбаешься?
— Я рада, — отвечала Зита, — я очень рада, что вы пришли, потому что теперь нечего бояться, а то ведь мне каждую ночь страшно — сплю я теперь мало, мальчик у меня болеет… А вы пришли, вы, слава богу, пришли… — на глазах у нее появились обжигающие слезы, они быстро потекли по щекам. — Я рада, что вы здесь, я бы угостила вас чем-нибудь, да нет ничего, — повторяла она, плача, — мне бы надо что-нибудь сварить, да нет ничего в доме, а выйти нельзя, в пристройку нельзя… Ради бога, позвольте мне одеться, не оставляйте меня так!..
Она разрыдалась. Отставила сковородку на плиту и подняла мокрые от слез глаза на немцев — все лицо ее дрожало; она смеялась и плакала.
— Позвольте, бога ради!
— Она просит о чем-то? — спросил Обман. — Отто!
Дроссель открыл было рот.
— Нет ничего дороже того, — сказал Книвальд, — что добыто просьбой. Ха-ха-ха!
Майерский услышал слова Зиты, и ее плач и гогот немцев. Он не все понял, но маленькое удовлетворение, что немцы ничего не подозревают на его счет, едва возникнув, утонуло в страхе и жалости. Они обыщут комнату… Бедная Зита! Не заслужила она, чтобы кто-нибудь так поступил с ней. Великий боже!
Страх на минуту пресек его дыхание. Его залил холодный пот. Грязное белье прилипло к спине, к груди, к ногам. Зита! Зитка! — билось у него сердце. Он не должен был так поступать с ней там, в Чехии, в Радотине… Прошло с тех пор одиннадцать или двенадцать лет, но тогда он вынужден был так сделать, иначе его бы сожрали с потрохами. У него в радотинском имении работало 120 работников, и он обкрадывал их, воровал продукты. Сначала он выдавал Фурковой и Зите всего вдоволь, но понемногу стал таскать и для себя. Сначала он брал совсем немного — раз в неделю, потом два раза, после трех пустых обедов он приказывал варить лучше — в общем делал все так, как советовал ему прежний управляющий: «Легче всего заработать на кухне, Йожо. Только не робей! Раз возьмешь, другой раз чего не дашь — никто и не заметит. Люди наработались, они сожрут и собачье дерьмо, только бы сварили! Если стол общий — и накапает, и натечет». Когда Майерский перестал ходить с Зитой, когда Фуркова сказала ему: «Ты первый вор и есть!» — он обвинил обеих в клевете и выиграл иск в радотинском окружном суде, потому что его хозяин, владелец поместья, Ян Поспихал, был заинтересован, чтобы недоразумение в батрацкой кухне было исчерпано как можно скорее. А Фурковой с Зитой пришлось платить судебные издержки.
«Убирайтесь из кухни! — кричал им тогда Майерский. — И радуйтесь, что дешево отделались! Могло быть и хуже!»
У Фурковой и Зиты начали вычитать из заработка, потому что у них не нашлось суммы, которую надо было уплатить. Йозеф Майерский послал на кухню новых девушек и повариху и стал внимательнее присматриваться к работникам. Он обратил внимание на Яно Рагалу, рыжего огромного парня. Как-то он пригласил его в корчму, угостил и завел разговор о красивых девчонках в имении. Настроение Рагалы поднялось после вина и, когда Майерский заметил, что девчонки Рагалу интересуют, сказал ему: «Да что толковать!.. Пустое дело!» — «Но почему? Почему, пан управляющий?» — спросил Рагала. — «Да потому, что ты ни с одной еще не спал. Вот, например, Зита этой… Фурковой, ну, что была на кухне, красивая девушка! Конечно, пальцы у нее длинные, на них то и дело что-нибудь прилепится, не без этого, но зато какая красавица! Если бы я не был женат, мне бы никакой другой и не надо, ей-богу». — «А, эта, — сказал Яно Рагала и пожал плечами, — эта конечно, но, черт возьми, если бы я только захотел…» — «Да иди ты, она тебя и не подпустит!» — «Вот еще! Ну, я вам скажу, пан управляющий, не пройдет и трех дней, как все будет в порядке».
Яно Рагала стукнул жесткой ладонью о стол.
«Спорим, что нет!» — сказал ему Майерский. «На что поспорим, пан хозяин?» Майерский посмотрел на рыжего Рагалу и сказал ему: «На сто крон!» — «Однако… — Рагала колебался. — Хорошо. Но как я вам докажу, что это было?» — «Вот осел! — прервал его Майерский. — Разве я требую, чтобы ты доказывал? Скажешь мне — и дело с концом! Ведь ты человек порядочный». — «Ладно, пан управляющий, руку!»
Они подали руки друг другу, и, так как к их столу подходил в своем промасленном комбинезоне Леви, главный механик из поместья Поспихала, Майерский позвал его в свидетели. Леви разбил пари и спросил только, какова ставка. «Сто крон, — ответил Майерский, — а речь идет о том, — прибавил он, — уговорит ли наш Рагала девку». — «Понятно!» — сказал Леви и больше не вспоминал о пари. Яно Рагала выиграл, и, когда пришел к Майерскому за сотней, Майерский отдал. «Хорошо было, Яно?» — спросил он. «Хорошо, пан управляющий». Рагалу немного удивило, что Майерский признал пари, и он стал говорить другим батракам, что таких порядочных людей, как Майерский, он еще нигде не встречал. Потом Рагала ходил с Зитой… Да — Яно Рагала… Майерский был доволен, что Яно Рагала ходит с ней, что все обойдется, но… Ох, эта Зитка! И зачем он так поступил тогда? Он не мог позабыть ее.
Зита заливалась слезами и смотрела на Обмана и его парней, рассевшихся в ее кухне.
«Бедной девушке только парень может дать немного радости», — говаривала Фуркова Зите. Так сказала она и после радотинского суда. «А ведь Яно Рагала вокруг тебя увивается. Была б я помоложе…» — «Ах, мама, вы мне так же говорили, когда пан управляющий стал приставать ко мне». — «Ну, что о нем говорить, это же настоящий разбойник, — сказала ей мать. — А Яно вроде парень как парень».
Потом Зита ходила с Яно Рагалой и все старалась ни о чем не думать — надеялась забыть Майерского, но нет — не могла она забыть Майерского, да и Майерский ее — уж очень она была красивая…
— Ах, — сказал Обман, обращаясь к шарфюреру Книвальду в Зитиной кухне. Он начинал нервничать — губы его на сплющенном лице открывались лишь в самой серединке. — Нет, я ее не хочу. Грязная, немытая, воняет. — Он обратил к Зите свое белое выбритое лицо с вдавленными щеками. — Грязная, — повторил он, не отрывая глаз от Зитиных белых рук и загорелых загрубевших кистей. — Она грязна, и от нее воняет. Руки у нее жесткие, корявые. Я не позволил бы лезть к себе в штаны такими руками.
— Ха-ха-ха! — заржал шарфюрер Книвальд и выдвинул вперед нижнюю челюсть с торчащими желтыми зубами. — Руки у нее не гладкие, это правда, но все остальное уж, наверно, гладкое! Ха-ха-ха!
Эсэсовцы хохотали.