— Ну, шарфюрер, — сказал он, — покажи ей, что у тебя есть.
— Ха-ха! — Шарфюрер Йозеф Книвальд встал над Зитиным горшком, сдвинул на левый бок скорострельную винтовку и начал расстегивать белый балахон. — Ха-ха-ха!
Зита закричала, схватила из зыбки горящего в лихорадке ребенка, закричала, чтобы услышал Майерский.
— Майерский, спаси, Майерский! — закричала она, подбежала к дверям в комнату и толкнула их. Двери распахнулись.
Она замерла.
Обман слегка усмехнулся.
— Шарфюрер, — сказал он Книвальду, — ну, что же ты, начинай!
— Ха-ха!
На дворе раздался выстрел из винтовки.
Обман вскочил, натянул на голову бригадирку с металлическим черепом и костями и обернулся к своим ребятам.
У Книвальда отвалилась нижняя челюсть и обнажились торчащие желтые зубы.
Зита прижала к груди ребенка и заплакала. Сквозь слезы она видела, как из ее кухни выбегают белые эсэсовцы со своими скорострельными винтовками. Метнувшись в горницу, она тихо вскрикнула и с новым приступом слез закрыла окно, через которое ушел Майерский. Зита посмотрела в темноту, отошла от окна, немного постояла возле застланной кровати, в которой прятала Майерского, и пошла к дверям в теплую кухню. На пороге она услышала стрельбу из скорострельной винтовки, потом стрельба усилилась — стреляло много винтовок. Зита подождала, перевела дыхание и вошла в кухню. Она поправила постель и положила мальчика в зыбку. И тут ноги ее подломились. Она опустилась на лавку, на которой только что сидел Отто Дроссель. Сидя, она потихоньку качала мальчика. У него вздрагивали веки, он был в жару. Зита качала так тихо, что не стучали даже сточившиеся полозья зыбки. Она качала и плакала тихими слезами, плакала над ребенком, над собой, над Майерским. У нее дрожали руки, лицо, она вся дрожала, точно осина, когда пролетает ветер. Она смотрела в открытые двери на дорогу — там беспорядочно и шумно бегали солдаты, они топали, кричали, там гремели залпы из скорострельной винтовки, а она ничего не слышала. Она качала мальчика совсем тихонько, чуть-чуть, и все ниже наклонялась над ним. Она качала… И зачем пошла она за Чернека, зачем родила ему сына… Ведь убьют его, бросят в огонь…
В дверях послышался топот.
Вбежал Отто Дроссель, эсэсовец с залепленной щекой, отшвырнул красный горшок и снова бросился к двери, чтоб открыть вторую створку.
— Сюда! — крикнул он эсэсовцам в белых балахонах. — Сюда!
Двое внесли в кухню забрызганного грязью и окровавленного Книвальда, опустили его на пол и опять выбежали.
Зита сидела неподвижно.
Двое парней вернулись, неся Обмана. Своего мокрого и окровавленного обершарфюрера они положили рядом с Книвальдом.
Зита не двигалась. Дроссель глядел на нее, на зыбку, которая больше не стучала, как дизель-мотор. Зитин мальчик поднял покрасневшие веки и смотрел на мать.
Белые эсэсовцы вернулись, стали в дверях.
— И Шурца сюда? — спросил один из них Дросселя.
— А он что? — спросил Дроссель.
— Он убит.
— Да, тащите его сюда и других тоже.
Белые эсэсовцы положили рядом с Обманом мертвого.
Зита с ужасом смотрела на эсэсовцев — они еще два раза выбегали и возвращались, чтобы принести двух мокрых, покрытых грязью, окровавленных мертвецов, и клали их на пол. Она тихо качала мальчика. У нее болели глаза, она опустила их и посмотрела на Обмана и Книвальда, которые стонали на полу ее кухни. Она подумала о следах Майерского, об испачканном и мокром покрывале на кровати, о грязной подушке, о мужниных костюмах на чердаке. С дороги слышались выкрики солдат. У нее болело все — тело, голова, спазмы сдавливали ей горло. Обыщут, убьют, сожгут… Бросят мальчика в огонь… Она взяла мальчика на руки вместе с подушками, завернула потеплее одеялом, своей кофтой и забилась в угол, прижимая к себе ребенка.
Перед домом Чернека остановилась машина.
Во дворе послышались громкие немецкие голоса.
«Выбежать, — подумала она, — броситься вместе с мальчиком в поток, утопить его…»
В кухню ворвались солдаты в касках и пестрых плащ-палатках, серо-зеленые солдаты без плащей и остатки эсэсовцев Обмана.
Зита под взглядом многих глаз, полных ненависти и страха, еще дальше забилась в угол, она дрожала, потому что через открытые настежь двери шел холод, ветер забрасывал в кухню снег и выдувал тепло.
Пришел обер-лейтенант Гальс.
— Ja, — сказал он, глядя на Зиту.
— Эта сука не понимает по-немецки, — сказал Дроссель, — позвольте переводить, герр обер-лейтенант.
Гальс, широкоплечий мужчина, обратил к тощему Дросселю свое широкое гневное морщинистое лицо с большими очками. Он дернул головой, очки его блеснули.
— Вы так любезны? — спросил он. — Я допрошу ее сам. Допрос с переводчиком длится долго — за это время ваши раненые умрут, а мертвые сгниют. Лучше позаботьтесь о них. А о своем убитом караульном я позабочусь сам. — Он показал пальцем на Обмана, который корчился на полу, и Книвальда, который уже только тихо стонал.
Блокварты, свиньи — и война идет ко всем чертям!
На белых грязных маскхалатах, покрывающих пять тел, распростертых на полу, красными пятнами проступала кровь. Гальс с ненавистью смотрел на Обмана.
Ветер гнал в кухню снег.
Очки у Гальса тускло поблескивали.
Зита, оцепеневшая и замерзшая, все дальше забивалась в угол, как будто хотела слиться со стеной, чтобы никто не видел ее. Помертвевшими, широко открытыми глазами смотрела она, как парни в маскхалатах выносили из кухни и грузили в машину убитых и раненых.
Через некоторое время машина увезла Обмана и всех, кто был с ним, и ничего больше не было слышно. Время тянулось страшно долго и было полно ужаса. Обер-лейтенант Гальс в упор смотрел на Зиту, заплаканную, испуганную, белую как мел. Он глядел большими блестящими очками, а в ее глазах замер ужас. Потом патруль Кёгля привел Майерского. У него подламывались колени, весь он был точно сломанный, он был без шапки, без оружия, весь в крови и в грязи, кровь текла по лицу. Черные волосы свисали на опущенное лицо. Солдаты толкнули его в угол между двумя дверями.
Гальс сверкнул очками и обратился к Кёглю.
— Унтер-офицер!
— Слушаю, герр обер-лейтенант! — Сутулый унтер-офицер попытался не сутулиться, но из этого ничего не вышло.
— Пленного не трогать! — приказал Гальс — Его необходимо допросить. Он сдался без оружия?
— Без оружия, герр обер-лейтенант.
— Убитый Мёллер был вооружен?
— У него была винтовка, герр обер-лейтенант.
Гальс повернулся к Зите, подошел к ней ближе.
— Ist der da Ihr Mann?[25]
Ничего не видящими от слез глазами Зита смотрела на Гальса и на Майерского, тоже забившегося в угол, с трудом удерживающегося на ногах.
— Не понимаю, — ответила она, — не понимаю, что вы говорите.
Она, конечно, все поняла, но не знала, что ей ответить.
— Не понимаю, бог свидетель, не понимаю, что вы говорите, что вы хотите сделать с ним?
— Ja oder nein?[26]
— Да, — ответила она. — Прошу вас, ради бога, не убивайте его, не убивайте!..
— Ja oder nein? — Гальс в упор смотрел на Зиту.
«Хоть бы уж кто-нибудь убил Гитлера», — подумал он. Гитлер — оберблокварт! Чтобы уничтожить одну идеологию, он выдумал другую, обманул немецкого солдата, а ведь в воинской книжке солдата написано — нельзя убивать неприятеля, который сдается. Гальс смотрел на Зиту, сжавшуюся в комок в своем углу. «Как можно спасти человека от идеи, — думал он. — Убить или подарить ему жизнь?»
— Ja, — крикнул он, — oder nein?
Зита покачала головой.
Обер-лейтенант Гальс приказал увести Майерского и сам ушел, а Зита долго глядела на кровь, растекавшуюся по полу ее кухни, в открытые двери, через которые виден был двор, густой снег, поваливший стеной. Потом она положила ребенка в колыбель, закрыла дверь и стала ждать страшной ночи и всех страшных ночей и дней, которые были впереди.
«Обвиняемые приговариваются к следующему наказанию…» — голос председателя суда, голос монотонный, равнодушный, умолк в радиоприемнике.
В эфире что-то шумело, словно зерно сыпалось на жесть.
Зита сидела под «старой девой», под большим ящиком и прочной буковой полкой, на которой у Чернеков стоял радиоприемник. Сидела и ждала, глядя на мужа; он опустил голову, на широком носу показались капельки пота. Председатель суда откашлялся, снова откашлялся. Потом из радиоприемника послышался шум, как будто там ссыпали зерно.
«…Йозеф Майерский, родившийся седьмого сентября года 1903 в селе Темешаны… занятие: земледелец, место жительства: село Темешаны, округ… приговаривается к двенадцати годам лишения свободы с конфискацией имущества. Его жена Мария Майерская, урожденная Сабова, родившаяся… его сын Франтишек Майерский… и его сын Ян Майерский приговариваются к высылке из округа…»
Зита застонала.
Чернек хлопнул по столу широкой ладонью. На его большом вспотевшем лице появилась горькая усмешка.
Из радиоприемника прозвучали приговоры еще семерым соучастникам Майерского. Зита слушала, сильно волнуясь, пристально глядя на мужа. Она все хуже слышала голос председателя суда, он уходил куда-то, заглушаемый пульсирующей в висках кровью.
— Да разве дело в Майерском — сказал Чернек, когда кончилось чтение приговора, — одним Майерским больше — одним меньше… Все равно, все равно его осудили бы, даже если бы я не выступил свидетелем. Он в самом деле вредитель и саботажник, на него указывали члены кооператива, он ведь землю после войны получил, там у них в Темешанах разделили большое поместье. Майерский работал на своей земле вместе с женой и сыновьями, и у него все шло как по маслу. А те, кто вступил в сельскохозяйственный кооператив, глядя на него, тоже захотели работать на своем, а не на общественном поле и стали выходить из кооператива. Чем мы, мол, хуже Майерского? Вот и получается, что он вербовал себе единомышленников, значит, он и есть вредитель, хотя и сдавал поставки. Если бы так сдавал кооператив, хорошо бы было!.. Конечно, он был настоящий хозяин, но нам нужны не настоящие хозяева, а…