Он с трудом поднял тяжелую голову, на которой неловко сидела новая, еще не обмятая коричневая шляпа.
Зитины карие глаза темнели и наполнялись гневом.
Радиоприемник над «старой девой» замолчал — закончилась трансляция заседания суда над кулаками-вредителями и саботажниками в сельскохозяйственном кооперативе в Темешанах.
Когда в приемнике снова раздался мужской голос, теперь уже веселый и энергичный, Зита вздрогнула.
«Сегодня началась радостная уборка урожая. Всюду, где недавно еще безраздельно царил ручной труд, работают сноповязалки и комбайны, которые выполняют самые тяжелые работы. Этих машин в нынешнем году стало еще больше. Уборка урожая ставит повышенные задачи перед партийным руководством, первичными партийными организациями и всеми членами нашей партии…»
Чернек смотрел на Зиту, на ее лицо, молодое еще, потемневшее от гнева. В карих, широко открытых глазах таилась угроза, лоб перерезали две глубокие морщины.
«…Благодаря максимальному сокращению потерь при уборке, — вещал в радиоприемнике молодой энергичный голос, — ожидаются высокие, можно сказать рекордные, урожаи, потому что всегда и во всем…»
— Вот оно, — сказал Чернек и поднял палец. — Рекордные урожаи. Потому, только потому я… выступил против него.
Чернек ткнул себя пальцем в грудь.
— Чтобы были рекорды. Ведь кто я есть? Я — окружной референт по сельскому хозяйству и должен, обязан следить, чтобы сельскохозяйственные кооперативы работали у нас как часы…
«Об этом необходимо напомнить по трем причинам, — вещал радиоприемник над цветочным ящиком, — так как в некоторых первичных партийных организациях установилось мнение, будто во время уборки трудно созывать собрания. Практически это выразилось в том, что партийные организации в такой важный период, как уборка урожая, по сути, не работали. Так было, например, в нашей деревне…»
— Вот потому-то я и… свидетельствовал, — сказал Чернек, — во время уборки нужно собираться, нужно судить… Что ж ты не спросишь, Зита, почему я выступил свидетелем против Майерского? Не спросишь, почему я в первый раз говорил это, а во второй не смог? Ведь я, когда услышал…
Зита рывком поднялась, задев буро-лиловые стебельки и серо-зеленые листья «старой девы».
— Почему ты не спросишь, зачем я выступал, Зитка?
— Однако ты выступал!.. — голос ее дрожал от гнева и звучал глухо. — Ты не должен был! Ты только о себе думаешь, будто ты один на свете! Тебе-то Майерский ничего не сделал! Почему же ты на него наговорил? Именно ты?..
— Они хотели, чтобы ты выступила. Говорили, что ты его знаешь и рассказала бы больше меня. А я не хотел, чтобы ты выступала против него, вот и выступил сам, чтобы тебе не пришлось…
— Кто это они? Кто так хотел?
«Работа, которую ведем мы во время уборки урожая, — говорил голос в радиоприемнике, — тяжела, но необычайно радостна…»
Зита протянула руку и, задевая стебли и листья «старой девы», выключила передачу.
Наступила тишина. Через отворенные двери в жаркую кухню проникала приятная прохлада летнего вечера вместе со стрекотанием сверчков и шумом потока.
— Все равно я бы не стала выступать.
— Ты думаешь?
— Не кричи, Мишо! — Зита подошла к двери, хотела ее прикрыть.
Чернек смотрел на ее полотняное цветастое платье, белые спортивные туфли, загорелые лодыжки, широкую спину и, когда обернулась, на грудь, вздымающуюся под полотняными цветами.
— Не закрывай, жарко.
— Ты так кричишь… Услышат…
По дороге прошла машина.
— Пусть, — сказал Чернек, — пусть слышат в этих «татрапланах», что здесь делается! Ты не ругайся, Зитка, я, конечно, выпил… А было так: меня вызвали и сказали…
— Все равно ты не должен был!.. — Зита враждебно смотрела на него. — Так не поступают…
— …Ты так думаешь, Зитка, — проговорил он глухо. — И ты бы так сделала. Там, на суде, многие еще хуже наговаривали. Со мной ведь как было? Позвали меня и говорят: «Подпиши». Они знали, что мы с Майерским были в одном партизанском отряде, они ведь обо мне все знают… Я испугался за тебя, за детей — и подписал… — Чернек стукнул себя кулаком в грудь. — Я не хотел, чтобы они вызывали тебя. Но когда услышал, что говорили другие…
Зиту начал бить озноб.
— А в другой раз, — сказал он и прямо взглянул на нее, — в другой раз даже я, даже я… не смог все это повторить, ни за что ни про что получить двенадцать лет. Это много, даже Майерский такого не заслужил. Я ведь был референтом по сельскому хозяйству, я заботился, чтобы кооперативы работали у нас как часы. Но хватит, больше я не хочу, не хочу. Да и не быть мне референтом все равно, потому что я сказал на суде всю правду о Майерском. — Чернек поднял над столом кулаки. У него побелели косточки на суставах. — Ты не думай, я сказал все, столько порядочности у меня нашлось по отношению к Майерскому, хотя он так обошелся с тобой, с твоей бедной матерью и Яно Рагалой. Я сказал правду, несмотря на то, что он ушел из отряда и пришел к тебе. Я выступал еще до этой передачи, и они сказали: «Ладно, ладно, Чернек»… Ладно. Но только о Майерском я им сказал всю правду, все, как было. Я не мог иначе… — Он замолчал.
— Когда же ты им это сказал?
— На суде, прямо в микрофон.
Зита всплеснула руками.
— Когда? Ведь я все время слушала, все передавали, но твоего голоса не слыхала.
— Как же так? Ведь я сказал им, как вел себя Майерский в отряде, что с ним случилось, и все, что произошло здесь, у тебя, я тоже рассказал…
У Зиты недоверчиво дрогнули губы.
— Все слышали это, и Майерский, и его жена, и дети, и вся семья… а по радио этого не передали…
У Зиты горело лицо. Она прошлась по кухне, подошла к двери и вдохнула приятную летнюю прохладу, разлившуюся в воздухе после грозы.
Весь Лесков благоухал, он шумел стрекотанием сверчков, шумел потоком, текущим вдоль дороги. Вот здесь, стоя в этом потоке, Майерский перестрелял из скорострельной винтовки Мёллера, всех эсэсовцев Обмана вместе с обершарфюрером.
По щекам Зиты сбегали горькие слезы. «Можно ли верить Мишо, — спрашивала она себя, — не отомстил ли он Майерскому?» Он ведь то так скажет, то этак, дома одно — на суде другое. Конечно, он не забыл Майерскому Радотин. А не постигла ли Майерского расплата за все, что сделал он ей и другим? Если Мишо солгал ей, это очень плохо. Но если… Она из бедности пошла за него, поэтому и живет с ним. Он знает. Так что же он, отомстил? Горькие слезы быстрее стали сбегать с ее щек.
Дорога и деревья перед домом Чернека осветились. По шоссе прошли два «татраплана», а немного позади «татра-8». После них остался неприятный запах отработанного бензина.
Перевод Е. Аронович.
Антон Гикиш
МЫШОНОК
Он вытер рукой лоб, потом торопливо нащупал в кармане носовой платок, огромный, аккуратно сложенный платок, способный закрыть целый мир, ну если не целый мир, так, во всяком случае, внушительную часть Европы. Следя внимательно за тем, чтобы не захлопнулась небольшая книжонка, в которой была засунута целлулоидная полоска с номером 7а, он мельком покосился на влажный орнамент платка, недовольный тем, что не открыл окно сразу же в начале доклада. В зале было очень душно, и это рассеивало внимание публики.
Не признавать сегодня за кибернетикой прав новой науки — значит препятствовать развитию, в котором кибернетика уже доказала свою самую революционную сущность. Она состоит в том, что…
Вот, например, крошка опять витает в облаках, устроилась так, словно того и гляди начнет клевать носом, наверно, даже ноги скрестила под стулом. А голова с модной прической свесилась чуть ли не на грудь — самое милое положеньице, чтобы подремать в заводском клубе, без сомнения,
она оказывает непосредственное воздействие на изменение современного парка машин, что — я полагаю — является самым существенным мерилом ее прогрессивной роли.
Он помолчал, ожидая реакции зала, он всегда был неравнодушен к таким словам, как «самая революционная сущность», «мерило прогрессивности», «эпохальное значение», «единое противоречие единства», «эффективность» и «самое рациональное». Потом торопливо и негромко назвал имя автора брошюры, по которой делал доклад. Брошюра принадлежала ему, а не заводской библиотеке, которой он между делом заведовал, и, надо сказать, заведовал не плохо, ибо вполне возможно обойтись без электронно-вычислительных машин, чтобы содержать литературу в порядке, расписать ее по каталогам, классифицировав согласно международному десятичному разряду, искусно приспособленному (мо-ди-фи-ци-ро-ван-но-му) для нужд этого скромного предприятия.
Теперь вернемся опять к разделу вычислительных машин.
У меня слишком слабый голос, вот в чем беда, впрочем, на роль проповедника я и не претендую, а в этом заводском храме сойдет. Он вновь бросил взгляд на рыжеволосую девушку, где-то он читал, что каждый приличный оратор должен иметь перед глазами контрольный объект, чтобы проверять действие своих слов на публику. Взглянув на крошку, он увидел ее только по пояс — остальное скрывал высокий стол — и нагнулся чуть-чуть вбок, чтобы увидеть ноги, которые она наверняка скрестила под стулом. Они оказались красивые и стройные — больше он ничего не увидал. Напрасно он пытался вспомнить, какие на ней туфли: на высоких ли каблуках или же в которых она показывала, как танцуют твист. Она извивалась в танце с Али Барталичем, пока он не протиснулся вперед, чтобы спросить список по срокам уплаты. Барталич перестал кружиться и почти приподнял девушку на руках. Юбка у нее была выше колен, круглых, точно розовый детский мячик из пластмассы.
— Заявки будут готовы через пять минут, пан доктор, перестаньте дурачиться, ребята…
— Извините… просто Мышонок показывала нам новый танец, его на самом деле танцуют, даже банкиры, мы сами видели в журнале, там показывали какой-то бал.