У Гала не было желания разговаривать. Ему хотелось видеть этот край и наедине с самим собой пережить волнение встречи. Драма ныне угасающей деревни, с которой были связаны воспоминания о начале его деятельности как художника, еще больше удерживала его от разговора. Он только спросил, когда идет последний автобус к скорому поезду, и на все попытки шофера завязать разговор отвечал молчанием.
Вдоль дороги и дальше до самого откоса поднимались новостройки промышленного города. Вскоре после войны здесь были открыты богатые залежи угля. Временами автобус проезжал под канатной дорогой, по которой в сторону вокзала медленно двигались доверху наполненные углем вагонетки и возвращались обратно пустые. На лугах под склонами Втачника раскинулись бараки, то здесь, то там возвышались стройные подъемные краны, виднелись причудливые конструкции тепловой электростанции, трубы химических заводов. Встречные грузовые машины летели с такой неимоверной скоростью, как будто их водители упивались гибелью старого тихого мира и стремились как можно скорее предать его забвению.
Широкая бетонная дорога поднималась прямо на высокую, покрытую буйной растительностью гору. Очертания окружающих гор остались такими же, какими они были тогда. Может быть, только там, в глубине гор и долин, господствует тишина, а глубоко под ними уже распростерся лабиринт коридоров, где люди врезаются в землю, добывая уголь. На темени вершин раскинулись луга. Здесь их называли «лазками». «Лазки» звучит, как слово «ласки»[27]. «Удивительное совпадение, — подумал Гал. — Любовь — это как высокогорные луга: совсем близко к небу, высоко над пылью дорог, над дымовой завесой, застилающей вереницу будней». Он хорошо знал эти горы, все тихие места под огромными буками, под отвесными скалами, на просеках и пастбищах с ярко-зеленой травой, у памятников из груды камней, на которых грелись ящерицы.
Когда до шофера дошло, что незнакомый пассажир не желает с ним разговаривать, он пожал плечами и оставил его в покое. Однако молчать ему не хотелось. Ни одна встречная машина не проходила без его комментариев, в которых он более чем критически оценивал шоферские способности своих коллег.
— Эй ты, едешь, будто навоз везешь… Видно, еще недавно гонял волов… Этому надо бы дать телегу, а не автомобиль… кнут да вожжи. Но-но, поехали!
Постепенно все меньше пассажиров оставалось в автобусе. Когда же он остановился в Полночной Леготе, то был почти совсем пуст. Шофер нажал кнопку, и двери с шумом открылись. А сам он, как бы декламируя, произнес:
— Полночная Легота, последняя остановка, конец света!
Горная деревушка показалась Галу более ветхой, чем раньше, заброшенной, как бы опустевшей. На единственной улице зияют ямы, дома запущены, во дворах беспорядок. Попадавшиеся навстречу Галу крестьяне и крестьянки не обращали на него внимания. Чужой человек в деревне теперь не редкость — сколько землемеров, геологов, инженеров развелось в горах. Вербы у речки буйно разрослись, тополя вытянулись, кусты у заборов образовали густую стену. С трудом узнавал Гал оригиналы своих пейзажей и эскизов. Его рисунки и картины отразили природу в какой-то один из моментов. Но как меняется природа по прошествии года, хотя год в ее жизни — это мгновение! А как же изменились люди за два десятка лет?
Гал шел позади дворов по знакомой каменистой тропинке к домику, в котором когда-то жил. У развалившегося забора ему повстречалась маленькая девочка, робкая и сопливая. Он ласково обратился к ней:
— Здесь живет матушка Горская?
Девочка сжалась, посмотрела на него из-под опущенных ресниц и несмело кивнула.
— А она дома?
Девчушка испуганно взглянула на чужого человека и, не сказав ни слова, побежала по узкой каменистой тропинке.
Гал нажал ручку калитки и вошел в сад. Трава здесь была не скошена, деревья не ухожены. С волнением приближался он к знакомым дверям, ведущим прямо на кухню.
Хозяйка уже в окно увидела незнакомого человека. Едва Гал собрался постучать, как дверь отворилась и перед ним предстала матушка Горская.
Когда-то она была красивой женщиной с благородным профилем, который сохранился у нее, хотя волосы поседели и лицо покрылось морщинами. В выражении глаз появилась печаль, свидетельствующая об уравновешенности характера и о мудром примирении с жизнью, что бывает свойственно старым людям. Годы не сгорбили ее, в неподвижно прямой фигуре сохранилось гордое достоинство. «Такой была мать Горациев в древнем Риме», — подумал Гал.
— Кого вам надо? Она не узнала его.
— Вас, матушка. Присмотритесь получше. Не узнаете меня?
Она прищурила глаза и изучала незнакомого человека. Ее взгляд остановился на деревянном чемоданчике, в каких художники носят принадлежности для рисования, и тут лицо ее просияло. Потом, как бы не веря своим глазам, она подошла поближе, всмотрелась еще раз. И вдруг вся она ожила. Заговорила, хотя, казалось, не находила слов.
— Ну, возможно ли? Пан Гал! Неужели? А я думаю, правда это или нет. И вы не забыли про нас? Проходите, чего же мы тут стоим!
Они вошли на кухню. Запах, стоявший здесь, напомнил Галу былые годы. Матушка Горская растерялась, как девочка. Подолом юбки она дважды провела по столу и лавке, стоящим в углу кухни.
— Сюда, садитесь сюда, где вы раньше сидели. Боже, как давно это было!
Сама она села напротив и стала рассматривать его лицо.
— Смотрю в окно, кто же это ко мне идет, ведь сюда никто не приходит. А это вы. Не ждала я вас, правда же не ждала.
Она кивнула головой, как это делают люди, привыкшие к превратностям судьбы.
— Как вы постарели! Право же постарели!
Ее искренние слова взволновали Гала. Ведь если бы не картина, возможно, он никогда не приехал бы сюда и в самом деле забыл бы горную деревушку, гибнущую в окружении новых поселков. Не будь картины, он, возможно, не вызвал бы в своей памяти образа этой женщины, которая заботилась о нем, как о родном. Он знал, что это именно так, и сейчас ему было не по себе — он видел, что она приняла его с радостью, как тогда, что она вспоминала о нем больше, чем он об этом доме. Он знал, что это так, но ему хотелось разубедить ее.
— Как я мог забыть? Нигде мне не было так хорошо, как у вас. Сколько раз я собирался к вам, да все не получалось. Всегда возникала какая-нибудь работа. Сами знаете, как это бывает.
Она кивала, не выражая сомнений в искренности и правдивости его слов. Ведь она принадлежала к людям, которые верят на слово тем, кого любят.
— Это правда. Все теперь вверх ногами. Видели, что у нас тут делается? Многое с тех пор переменилось, да и люди изменились. Остались здесь лишь мы, старики. Да и куда нам идти? Молодые привыкнут, а мы? Мы уж тут умрем, под Втачником. Как я рада, что еще раз могу увидеть и услышать вас! Разболталась я, а вы, поди, проголодались с дороги.
Она встала и вышла из кухни.
Да, мне следовало приехать сюда раньше! Художник должен жить полной жизнью, он постоянно должен обновлять свои чувства, он должен все познать, — именно так неоднократно оправдывал Гал сам себя за потерянное время, за сумбур прошедших послевоенных лет, в которых было столько упоения и радости оттого, что страшное время уже позади. Это была естественная реакция на годы войны, и мы имели на это право. Право? К чувству веселой беззаботности все чаще примешивалось чувство тщетности существования. Ведь это была не настоящая радость жизни, а только ее подобие, ведь это было лишь неудачное повторение молодости, погибшей где-то в тюрьмах, на фронтах, в концентрационных лагерях. Переживания военных лет наложили свою печать на все послевоенные настроения людей. Напрасно старались мы заглушить их погоней за новым. Они останутся в нас до смерти, как запах этой кухни. Матушка Горская, мать Горациев! Надо встречаться с учеными, потому что они знают больше других, с деятелями искусства, потому что они чувствуют острее других, с простыми людьми, потому что они не кривят душой! Я испытывал чувство вины перед этой женщиной, перед этим уголком земли. Уже давно я должен был приехать сюда, приехать без цели, без намерений, просто так, к людям.
— Немного копченой колбасы и хлеба. Я знаю, что вы это любите. Как я рада, что вы приехали! А что вас к нам привело?
Она села против него и положила руки на стол.
— О цели своего приезда я хотел сказать вам позднее, но раз вы спрашиваете, скажу сейчас. Когда я жил у вас, я нарисовал вашего Штефана. Вы, конечно, помните, там на солнце во дворе, в белой расстегнутой рубашке с засученными рукавами. Вам тогда не нравилось, что она была мятая, но мне хотелось именно так. Я бы хотел увидеть эту картину и временно взять ее у вас на выставку. Она еще сохранилась?
Матушка Горская медленно убрала руки со стола, посмотрела на них и сжала. По ее лицу пробежала тень, глаза заблестели (у старых людей слезы всегда близко). Долгим взглядом посмотрела она на Гала.
— Не могу. Как же? Ведь тогда я и знать не буду, как он выглядит!
Снова взглянула она на скрещенные под столом руки, сжатые болью воспоминаний.
— Как же? Тогда я останусь совсем одна. Нет, этого я не могу, пан Гал, это было бы не к добру — как тогда, когда я отпустила его из дому.
Гал чувствовал, что за словами матушки Горской скрывается семейная драма, вызванная уходом Штефана. Действительно, тяжело живется этой одинокой женщине без единственного сына, которого она любила больше всего на свете. Он жалел ее, но в душе соглашался со Штефаном, с его уходом. Как это сказал шофер в автобусе? Полночная Легота, конец света.
— Куда он ушел?
Она посмотрела на него с удивлением.
— Так вы ничего не знаете, пан Гал?
— В автобусе говорили, что вся молодежь ушла из Полночной Леготы в поисках лучшего заработка. Почему бы молодым людям не жить лучше, чем жили их отцы и деды? Неужели они должны до изнеможения работать на этих голых скалах?
Она кивала головой в знак согласия.
— Это так. Они правы. Но я думала, что вы об этом знаете… а вы ничего не знаете. Никто не сказал вам. Да и кто вам мог рассказать? Штефан ушел первый. Да, ушел мой Штефан и уже не вернется. А я осталась, как сломленное дерево без опоры.