ах или в угольках, когда вы разгребаете угасающий костер. Эти искорки просто не позволят вам поговорить с ним.
Если бы удалось расправиться с ним на марше, кто-нибудь уж одолел бы его, но пока многие лишь уговаривали меня, как его соседа, хотя бы как следует выругать Бенчата.
С утра во дворе казармы мы учились брать «на караул». Немецкому инструктору наше подразделение, конечно, бросилось в глаза — ведь с нами был рыжий Бенчат и все портил. Командир роты, исполняя свой служебный долг, сделал замечание взводному, который, разумеется, набросился на отделенного, а тот в свою очередь принялся муштровать все свое подразделение. Вдруг все пошло из рук вон плохо. Командиры плохо инструктировали солдат, плохо командовали, подразделения при командах вели себя, как норовистые кони. Бенчат в наказание обежал двор рысью раз двадцать, но еще хуже стало, когда командир отвел всех за картофельный склад. Тут все завершилось скандалом. Командир заставил подразделение, как говорится, рыть землю, пока не остался доволен даже немецкий инструктор.
Причиной всех неприятностей, как и всегда, оказался рыжий Бенчат. Мы горели ненавистью к нему. Остальные могли бы отвести душу только пинками, а я был еще в силах говорить. Сгоряча я остановил Бенчата и враждебно бросил ему в лицо:
— Послушай, Бенчат…
Бенчат собирался почиститься перед обедом, хотя от усталости его уже просто трясло. Со щеткой в одной руке он стоял, сунув другую в карман, совершенно измученный и насквозь промокший от пота. Он как-то странно молча взглянул на меня. Я тоже. И мы молча так и стояли друг перед другом, но без всякой вражды. Из его груди даже вырвалось хрипло:
— Я этого не выдержу. Я кого-нибудь убью…
Я придержал его у локтя за руку, которая находилась в кармане. Мне подумалось, что он сжимает там оружие. Бенчат как-то размяк, вытащил руку и медленно открыл передо мной кулак. На ладони лежал не револьвер и не нож, а потная крохотная губная гармоника. Бенчат лишь скрипнул зубами, чтобы не расплакаться, как мальчишка, и швырнул детскую игрушку на землю.
И все. Вот так, собственно говоря, мы и познакомились, хотя до этого дня жили в одном помещении как ближайшие соседи — Бенчат спал внизу, а я наверху двухъярусных нар. Я поднял гармонику, и она осталась у меня. В первые недели нечего было и думать о дружеских разговорах, потому что у нас, так сказать, насаждались немецкие порядки. На учебном плацу все делалось по команде и каждая минута была на счету. После учений мы цепенели в своей спальне, ожидая свистка в коридоре. По свистку делалось все: подготовка к построению, построение, уборка, вольно, умывание, подъем, — все делалось только по свистку. Но никогда не давали свистка, означавшего команду: теперь на пять минут, остолопы, будьте людьми. Можете думать, смеяться, говорить по-человечески.
Точно так же, как в спальне № 53, жили и в остальных. На дверях был номер и табличка: подразделение такое-то, площадь такая-то, кубатура такая-то, точно определенная в метрах и сантиметрах, чтобы на каждого человека пришлась для порчи точно предписанная частица воздуха, кирпичик величиной с солдатский хлеб. Но все это было лишь на табличке. Кубатура была рассчитана на двенадцать человек, а в смрадном помещении задыхались двадцать три. Две казармы служили карантином для солдат, вернувшихся с Восточного фронта и «зараженных большевизмом». И остальных поэтому пришлось запихнуть в одно здание. Спальни были заставлены почти впритык двухъярусными нарами. Чтобы поддержать военный порядок в таких берлогах, требовалась воистину немецкая дисциплина.
Как вы сами понимаете, все, что могло находиться в таком «просторном» помещении, все неодушевленные предметы, какие только могут быть в солдатской казарме, должны были, по словам Шопора, «ходить по струнке», то-есть всегда неколебимо стоят на своем месте, как в строю после команды «смирно». Это значило, что наш непосредственный начальник, по совести говоря, малограмотный грубый человек без капли воображения, мог в ярости, когда угодно, встать посреди комнаты и во всю глотку гаркнуть на эти предметы. И тогда койки, тюфяки, табуретки с лежащими на них солдатским обмундированием, сложенным точно «по длине штыка», черные чемоданчики, похожие на детские гробы, вытянутся в струнку, станут в затылок, будут поворачиваться, прыгать точно по команде «раз-два», будут есть глазами своего начальника. Вы спросите, как? У предметов ведь нет души. Солдатское барахло, находящееся в казарменных помещениях, гораздо бездушнее обыкновенных вещей, с которыми человек живет всю жизнь, бездушнее даже военного подразделения в строю, и все-таки эта душа существует. Насилие человека, собственно говоря, не знает границ. Начальник нашего подразделения сумел создать подобие своей души и из нашей спальни. Порядок в помещении номер 53 был достойным удивления, но нелепым подвигом. Солдат в отчаянии ежеминутно пытался навести бессмысленный порядок в то и дело возникающем хаосе. На койках второго этажа располагались будущие офицеры, внизу спали солдаты, не имеющие образования. Нижнее место в углу занимал Бенчат, верхнее — я. Мы поочередно ходили с мисками за питанием, поочередно мыли посуду, и это было все, пока случай не сыграл гнусный фарс, героем которого оказался Бенчат.
Бенчат, пожалуй, так никогда и не поверил, что это была случайность. Он обвинял и, как мне кажется, несправедливо нашего отделенного командира в жестокости.
Третья рота должна была построиться, чтобы выслушать приказ по части. Свистки и ефрейторы гнали нас по коридорам как стадо. Но мы никогда не могли построиться достаточно быстро. Мы снова и снова расходились по спальням, снова и снова строились. Строились по нескольку раз потому, что этим обычно отплачивал наш ефрейтор за те усилия, которые он прилагал, читая приказ. Кроме того, это была единственная минута, когда его престиж и в самом деле находился под угрозой: он не умел, это было свыше его сил, без запинки, внушительно прочесть приказ так, чтобы он звучал по-военному энергично. Стоявшие в строю солдаты были настолько вышколены, что, пока он читал приказ, вообще не слушали ни приказа на следующий день, ни бормотания нашего начальника.
— Бенчат, эй ты, рыжий, куда глазеешь? — прервал однажды ефрейтор свое чтение. — Рыжий проявляет невнимание, рыжая башка глазеет по сторонам! Я читаю приказ о том, что он увольняется из армии, а он и ухом не ведет! Вольно!
Солдаты явно выразили свое согласие, переступив на левую ногу и единодушно с облегчением переведя дух: наконец-то они избавятся от Бенчата. В эту минуту Бенчат превратился в их глазах в рыжего, усмехающегося чудака крестьянина, который с узелком за плечами шагает по меже в небесный рай для штатских, хотя настоящий Бенчат в то время, как водится, бежал вокруг казарменного двора, наказанный за невнимательность и за преждевременную счастливую улыбку.
В спальне, на радостях, он побросал на полотнище от палатки свое солдатское имущество. Остальные столпились вокруг него и выбирали себе наилучшие вещи. Я вернул ему его игрушку. Мы еще никогда не видели на лице Бенчата такой радости. Он сложился вдвое над своим чемоданчиком перед койкой. Может быть, в первый раз за время солдатчины он попробовал заиграть на своей губной гармошке. Еле слышно он начал какую-то жалобную песенку. Это были почти всхлипывания, перешедшие затем в мягкую шепчущую мелодию, и только после этого послышалась монотонная, настойчивая первобытная песня степи. У солдат от нее сперва защекотало в горле, словно от горьковатого запаха золототысячника, а потом по всему телу разлилось блаженство.
Неужели это был он, этот рыжий парень? Никто из нас не подозревал, что рядом с нами живет такой человек. Он откликался неутомимо, как коростель в камышах. Он зазолотился, словно колосящаяся пшеница, словно виноградные гроздья, созревшие на солнце. В протяжной мелодии выражало свою душу дитя природы — крестьянин на плодородной равнине или пастух, испокон века пасущий овечье стадо.
Но что же произошло? На следующий день после оглашения приказа я нашел совершенно пришибленного Бенчата в углу нашей спальни. Я наткнулся на него, потому что он развалился поперек койки, перегородив весь угол, и я не мог взобраться к себе наверх. Я подергал его за колено и за плечо. Он весь ослаб, будто от потери крови. Ему было действительно очень плохо. Я стал его уговаривать, тогда он чуть приободрился и пожаловался мне, как мальчик, на свое горе.
Вышла, мол, ошибка! Уволиться из армии должен был вовсе не Бенчат, а какой-то Бенчик, по имени тоже Матуш. Тот даже и не явился по призыву, и отсрочка отбывания воинской повинности пришла дополнительно, о чем и прочитали в приказе. Бенчат уже сдал на склад полученное им казенное имущество, пропил с кладовщиком последнюю крону, потому что ему пришлось заплатить за некоторые вещи, взятые товарищами по спальне. В ошибке разобрались лишь в канцелярии роты, выписав литер на бесплатный проезд не Бенчату, а какому-то Бенчику. Но даже и тут Бенчат с чистой совестью мог уехать домой по документу Бенчика, писарь мог ведь ошибиться. Но черт дернул Бенчата блеснуть хотя бы напоследок. Он щелкнул каблуками, приложил руку к кепи, как положено по уставу, и твердым ясным голосом доложил:
— Господин ефрейтор, рядовой Матуш Бенчат докладывает об отъезде. — Он хотел еще с неофициальной улыбкой добавить «домой», на радостях, что очнулся от кошмара, но ефрейтор поднял палец.
— Рядовой, повторите свою фамилию. Даже свою фамилию вы не можете произнести как следует!
Бенчат повторил свою фамилию трижды. После третьего раза ефрейтор понял свою ошибку, а Бенчат убедился, что твердо знает свою фамилию. Короче говоря, виновником ужасной ошибки был ефрейтор Шопор. Он прочитал то, что ему хотелось, а не то, что стояло в приказе.
После этого фарса, Бенчат прославился в казармах больше, чем своим высоченным ростом и огненно-рыжей головой. Я убежден, что Бенчата спасла бы роль шута Швейка, которую, видимо, предназначал ему ефрейтор Шопор, старший по званию в нашей спальне. Еще в тот же вечер Шопору пришла в голову блестящая идея, которая могла зародиться только в ефрейторской душе. Может быть, он хотел развеселить Бенчата, дать ему передышку и потому приказал: