Он почистил мне плечо. А по возвращении ты ожидала меня с телеграммой.
— Петер приедет вечером, — хмуро сказала ты, а когда я стал допытываться, что с тобой опять стряслось, взволновалась: — Почему «опять»?
Я видел, что ты снова растеряна, возбуждена, и попытался напомнить, как хорошо нам было вчера, но ты жалобно перебила меня:
— Когда же наконец мы будем жить? Вечно только готовимся к этому!
Признаюсь, я не смог утешать тебя, просто сидел. Так я провел послеобеденное время, где была ты — не знаю. А под вечер пришел поручик госбезопасности. Представился и снова повторил:
— Жуха. Мое имя вам ничего не говорит? Я отчим Мартина…
Он был в новенькой форме, с тщательно повязанным галстуком, лицо у него крупное, плоское, руки словно опухшие, пальцы толстые — когда он протягивает руки вперед, пальбы сгибаются к ладони, — и я подумал, что он, вероятно, не один год занимался физическим трудом. Пожилой человек. Он посмотрел на меня и начал:
— Не сердитесь за мой приход, но с этим делом надо как-нибудь покончить! Сегодня я говорил с сыном…
Я не дал ему договорить и пригласил войти, но он возразил, что хотел только повидать меня.
Я спросил, зачем, потом, насколько помню, предложил ему сигарету и принялся закупоривать бутылку с жидкостью для чистки пятен, которую ты оставила открытой, — она, кажется, называется «чикули». Поручик продолжал:
— Видите ли, очень трудно прийти и с места в карьер начать, — медленно проговорил он; взгляд у него был кроткий.
— Я ни в чем не хочу вас упрекать… но мне все это кажется каким-то… не знаю, просто… словом… сын мне всегда все рассказывает… Впрочем, я вовсе не собираюсь ставить его в пример. Он беспокоит нас…
Правой рукой, в которой у него была фуражка, он ни разу не пошевелил. А пальцами левой перебирал в кармане, и штанина при этом шевелилась; он вынимал руку из кармана, как бы подчеркивая какое-нибудь слово, и опять ее прятал. Видимо, сильно волновался.
— Впрочем, незачем так распространяться… я хотел только повидать вас, — улыбнулся он и тихо повторил, словно оправдываясь в чем-то постыдном: — Право же, хотел только повидать вас.
Еще минутку постоял, потом вежливо попрощался и ушел.
Оставшись один, я сразу пошел к тебе в спальню, но тебя там не было, в квартире было пусто. Не помню другого чувства, кроме усталости, когда я садился в машину, решив немедленно поговорить с Магдой. Ведь я всегда так верил ей. Я опасался не застать ее и боялся встретиться с этим Мартином. А что, если он будет один в комнате? Я сразу затормозил. И чуть не налетел на стоявший на стоянке «вартбург». Не знаю, что происходило с моими глазами. Я, правда, убрал газ, но все время было ощущение, что «вартбург» вот-вот двинется, уже покидает место, на котором стоял, и вдруг останавливается. Меня бросило в жар. Я вышел из машины, и одновременно со мной, пожалуй с теми же движениями, из «вартбурга» вышел полный усатый мужчина. Мы посмотрели друг на друга. Он ухмыльнулся, сдвинул на затылок зеленую шляпу с темно-зеленой репсовой лентой и охотничьим значком. Знаешь эти охотничьи шляпы? Выпятил нижнюю губу, протянул мне руку и представился:
— Хадяэди Виктор. С каждым случается, да, да, я тоже как-то… а потом врезался в мост. — Челюсти у него двигались, будто он при этом что-то жевал. Я так и не понял, чего он хочет, даже после того, как он закрыл дверцу машины и подал мне руку.
Мне казалось, что я этого человека где-то видел, где-то встречал в последние годы, он попадался мне среди неизвестных мне судеб, всегда подобных надеждам. Зажглись городские фонари, и при их свете этот человек напомнил мне меня самого; впечатление было такое, будто я представился самому себе и должен сделать выбор между двумя неизвестными мне последствиями, от которых ожидаю счастья.
И вдруг я почувствовал себя таким счастливым, будто на это у меня были какие-то причины. Будто все встречи на этой бескрайней земле могли вести к счастью, заставляющему забывать, или к несчастью, заставляющему вспоминать; будто они имели такое же значение, как вопрос. Ибо у меня всегда вызывал ощущение вопроса этот город, в котором я так любил жить, что часто блаженно расстегивал пиджак, как в тот день, когда у нас родилась дочь, которую я недавно застал одинокой в кровати, словно было утро. Магда поразила меня:
— Я знала, что ты придешь! — Она привернула радиоприемник.
Я чувствовал, что не выдержу. Опять четыре стены комнаты, думал я. Больше не могу. Все время, что мы молчали, я набирался мужества сказать ей, что Мартин не любит ее и терпит только из жалости, что наступит день, один из предстоящих ей дней, когда она вынуждена будет уйти от него. Я уже начал говорить, произнес ее имя, когда она перебила меня:
— Ну, когда ты заговоришь? — Она улыбнулась. — А у меня уже есть машина!
Магда вытащила игрушку — красный бакелитовый заводной автомобильчик. Как в былые времена, уселась с ним на ковер у моих ног и откинула назад голову.
— Какой сегодня был ветер! — сказала она. Отсвет зеленой лампочки приемника дрожал на ее лице. Пытаясь поймать его, она схватилась за щеку, минутку ее подержала, словно у нее болел зуб. Потом поджала ноги и села по-турецки.
— Отец, как ты думаешь, американцы развяжут войну? — спросила она мягким голоском и положила автомобильчик ко мне на колени. Рассмеялась и вытянула ноги. Пальцы торчали у нее из соломенных домашних туфель. Она сначала сняла одну, потом вторую. Я смотрел на ее маленькие ноги.
— Почему ты утром так быстро ушел? Я даже не успела поговорить с тобой! — вздохнула она. — Люблю быть с тобой. Мне кажется, что я опять становлюсь маленькой. Ты не думай, то, что я тебе сейчас скажу, нисколько не противоречит сказанному сегодня утром, предупреждаю тебя, чтобы потом ты напрасно не… — она не договорила. Попросила сигарету и засмеялась. — Приходится тебя эксплуатировать, раз уж ты здесь, — я весь день сидела без сигарет!
Я спросил, не нужны ли ей деньги. Она отказалась. Все-таки я оставил ей двести крон — все, что мне удалось второпях вынуть, пока она отвернулась, и сунуть в полуоткрытый ящичек ночного столика.
— Я тебя не понимаю, это верно, — продолжала она, — но все-таки люблю и восторгаюсь тобой.
На улице загудела сирена «скорой помощи».
— Помнишь, как мы однажды гуляли зимой по снегу? Конечно, помнишь, я была тогда на первом курсе, ты взял отпуск, и мы отправились на Рогач; ты говорил, как хорошо было бы жить в горах — еще не знал, что насладишься ими досыта!
Она грустно посмотрела на меня.
— Мы с тобой ходили вместе, и я мечтала полюбить кого-нибудь похожего на тебя, — он будет все время молчать, а я не буду его понимать. Но, не понимая, буду очень любить, так же, как тебя, и огорчаться из-за его усталости!
Я смотрел на нашу дочь, но мой взгляд не мешал ей, и она продолжала:
— Женщина должна огорчаться из-за усталости мужа, но не обязательно должна понимать его! Быть может, это неверно, отец, но тебя ни одна женщина не понимала!
У нее на глазах выступили слезы.
— И Феро был таким, я его тоже не понимала. И у него были заботы, и он уставал, только не позволял это замечать, ты знаешь, как это бывает, — воскликнула она. — Уставал, а меня считал легкомысленной женщиной, и потому я хотела иметь от него ребенка!
Она вытерла глаза.
— Мартину я тоже говорила, что не понимаю тебя и очень люблю! — Она затянулась сигаретой. — Поедем еще раз на Рогач, но только вдвоем! И еще раз обо всем поговорим! — Она посмотрела на рукава своего халата и вздохнула: — У меня весь день такие сухие ладони!
— Мама никогда не любила тебя. Видишь ли, она вообще не умеет любить. Не осуждай ее за это! Ты знаешь, так же как я, что ей надо, чтобы ты ее любил, всегда был подле нее, но это еще не любовь, отец! Заметил ты, какую пустоту оставляет всегда после себя наша мама? Пустота остается, даже когда перестаешь говорить с нею и уходишь. Я другого слова не могу подобрать, только «пустота». Это потому, что она хочет всего, а сама ничего не дает и не умеет давать! И тебе никогда не заполнить пустоту, которую она после себя оставляет, ты будешь вечно только проваливаться в нее. Вот говорю тебе это и вспоминаю что-то странное: помнишь, как мы караулили маму? Я так отчетливо все помню…
Помнишь, мама терпеть не могла подтяжки, которые ты носил? И сказала тебе об этом. А когда ты хотел завести пояс… Нет, это было бы похоже на клевету. Не верь тому, что мама не любит тебя, все равно она для тебя совершенство. Понимаешь? И ее совершенство будет всегда выглядеть как любовь, потому что ей постоянно надо видеть тебя. Для нее никогда не будет иметь значения, что ты делаешь, устал ли ты, вообще ничто; ей только надо, чтобы ты был рядом. Наша мама несчастна, но она в этом не виновата! Мне не следовало это говорить? Ведь ты был все время так счастлив с нею! И оставайся счастливым, хоть я тебе все это и сказала! Я не могла не сказать! Одно время я думала, что она притворяется любящей тебя. Как тебе кажется, притворяется она? Ей просто необходимо видеть тебя… Куда ты собрался, отец? Я тебя не отпущу! Если хочешь, мы можем пойти вместе, но…
Я перебил нашу дочь — знал, что «Дунай» еще открыт, и сказал Магде, что у меня срочное дело, но я вернусь.
— Куда же ты ждешь? — спросила она.
— Иду купить рубашку. Эта у меня грязная, а другой я с собой не захватил.
Она с недоумением посмотрела на меня.
— Мне нужна белая рубашка, ты ведь знаешь, у меня только клетчатые, — продолжал я и закурил сигарету.
Как счастливо улыбнулась наша дочь!
— Белая рубашка, — громко повторила она. — Замечательно! Знаешь что? Тебе надо купить еще какой-нибудь пиджак. Этот уже… его необходимо отдать в чистку! Ты должен быть франтом, отец!
Я рассмеялся.
— Как это на тебя похоже! Задумаешь что-нибудь — и немедленно вынь да положь! Приходи потом показаться. Да, чуть, не забыла, Петер писал мне, что сегодня приедет. Пойдем его встречать. Отлично! Но поторопись, не то закроют магазины!