— Кто это вас потерял? Может, та барышня?
Сняв с головы шляпу, он, не считая, втиснул деньги в нее и снова надел на голову. Шляпа еле держалась на голове, он надвинул ее поглубже.
— Видно, те вас потеряли, — говорил он, словно обращаясь к деньгам в шляпе, — что сегодня здесь были, вы ведь совсем не в росе, а они наверняка знают, что я местный, из Коштиц. Вернутся, и я отдам их. Всякий народ сюда, к водичке, приезжает. И видно, легкие это деньги, раз тут просто так лежали.
В птичий гомон ворвалась иволга, громко просвистала, и, словно желто-черная молния, ринулась к источнику, потом взлетела и уселась на березу за шоссе, крикнув еще два раза.
Старый Байковский вдруг словно сразу оглох, уже не не слыша ни утреннего птичьего пения, ни затихающего вдали мотоцикла Подгайского. Он повернулся и бледный от страха подошел к корове, погладил ее палкой и сказал:
— Пойдем отсюда, пойдем, Лысуха!
Лысуха подняла от земли голову, отгоняя мух.
— Да нет, ладно, оставайся, — сказал он ей немного погодя.
«Нет, — подумал он. — Нужно остаться! Может, придет эта девушка, может, вернется, верно, это ее деньги. Ей, бедняге, нужно их вернуть. Тому парню никак их нельзя отдавать… Нет, нужно ее здесь подождать!» Байковский остался у источника в вербняке, высоко задрав голову — он боялся, что деньги вывалятся из шляпы, ведь из-за них она плохо держится на голове и ее легко может сдуть. И тут он вдруг подумал о председателе Коштицкого национального совета. Пожалуй, нужно сходить к нему и отдать деньги…
— Если никто так за ними и не придет, — сказал он тихо и испугался своих слов, — если никто так и не придет, вот будет дело! Парням моим они бы пригодились, одному дом поправить, а другому построить, да и тому, в Братиславе, пришлись бы ко двору… — Он стоял у источника, ожидая людей, они вскоре приехали, и с ними он о всяком беседовал, но все время думал об Ондре и о том неизвестном, которого Кнопп вытащил из вербняка палкой, словно овцу, и приказал пристрелить. И когда уже стало совсем жарко, и Лысуха заволновалась, не желая пастись, и только отгоняла хвостом, головой и ногами назойливых мух, Байковский в большом волнении ушел домой.
Не прошло и года, как коштицкие крестьяне собрались у источника, приведя с собой сюда и архитектора. Решили, что над источником они построят красивый колодец из серого камня. Собравшись там, они большей частью молчали. Слушали июньское пение птиц, шум машин, мчащихся по шоссе, и даже сейчас никак не могли понять, откуда это вдовый Байковский, старый Яно Сухая Колючка, совсем бедный и теперь уже покойный, взял столько денег, что смог, умирая, пожертвовать больше пятидесяти тысяч крон на строительство каменного колодца с доской, на которой будут упомянуты какой-то неизвестный и еще жители Коштиц — Йозеф Антал, Ондрей Байковский и Ян Горечный. Неизвестный погиб тут, а те трое тоже погибли, только никто не знает где. Но все погибли в одном и том же году. Мужики, собравшись здесь для совета, большей частью молчали, потому что все уже было готово, надо только начать строить. Они пришли сюда посмотреть, как все это будет выглядеть на месте.
— Здесь не пойдет!
— Что не пойдет?
— Говорю вам, ребята, так некрасиво!
Все оглянулись на говорившего — низкорослого Ондркала, одетого в серую рубашку и выцветшие синие штаны, коштицкого каменщика, который забетонировал здесь некогда воду.
Ондркал осмотрелся, оделил всех насмешливой улыбкой, которая мерцала в его узких глазах и залегала возле рта.
— Здесь не пойдет!
— Почему?
— Здесь не получится красиво, говорю вам, плохо будет.
— Но почему?
Ондркал пожал плечами, отошел от мужиков к шумящей воде, а потом сделал шагов пятнадцать к вербняку.
— Что ж, по-вашему, вода должна течь среди мертвых? — спросил он сердито.
— Конечно, дело ваше, — сказал он немного погодя, — но я думаю, что на деньги, которые пожертвовал старый Яно Сухая Колючка, можно построить колодец из камня, а на деньги, которые дала деревня, вот здесь красивый памятник с доской. — И Ондркал показал место, где коштицкие жители нашли когда-то застреленного Фрейштатта.
— И там, на колодце, может быть доска, — сказал Ондркал, показывая на бетонную плиту. — И там! Но пусть на ней будет написано о том нищем и о той слепой девушке.
И, пожав плечами, Ондркал ушел.
Жители Коштиц смотрели, как он уходит, не спеша, улыбались, и каждый из них теперь думал, что, пожалуй, Ондркал прав. Они начали советоваться уже вслух, громко, что, видно, и вправду надо так построить и что они построят и колодец из камня, и памятник с доской.
Перевод Л. Касюги.
ИВАН ГАБАЙ
ВСЕ ВОКРУГ ЗАСЫПАЛО СНЕГОМ
© Ivan Habaj. «Sypal sa sneh na krajinu» — «Slovenské pohľady», 1973 № 12.
Перевод на русский язык «Прогресс» 1975.
Я заявился без предупреждения. Чемодан, который я с собой привез, лучше всяких слов говорил, что на сей раз я приехал не просто погостить, а с определенными намерениями. В чемодане помещалось все мое имущество и сверх того два подарка: транзисторный приемник для Маргиты и карманные часы для дядюшки.
Я приехал в конце октября. Несмотря на глубокую осень, еще стояла прекрасная солнечная погода, и поэтому я отправился в путь прямиком через луга.
Первую остановку я сделал только на краю села. Я поставил чемодан на землю, вытер пот со лба и стал смотреть, что делается на дядином дворе. Я увидел Маргиту. Она стояла, широко расставив ноги, посреди двора и кормила птицу. Я двинулся дальше. Обошел амбар и под прикрытием дощатого забора незамеченный добрался до самых ворот, где снова немного постоял.
Маргита черпала пригоршнями зерно из соломенного лукошка и швыряла его стайке кур, которые суетились у ней между ног. Вдруг ей что-то почудилось, она оторвала взгляд от птицы и глянула на забор. Она не могла меня видеть, но я все-таки решил выйти из своего укрытия.
— Рудко? — с удивлением воскликнула Маргита, заметив меня. — Рудко, — снова повторила она и, явно обрадованная моим неожиданным появлением, протянула ко мне обе руки.
Я подал ей правую руку. Она тотчас схватила ее и крепко сжала.
Маргита постарела. Морщины стали глубже, волосы совсем поседели. Я мысленно прикидывал, сколько ей могло быть лет. У меня выходило, что верных шестьдесят.
— Проходи, проходи, отдохни. Проголодался, наверное, пойдем же, — приглашала она, направляясь к дому.
Я пошел следом за ней. В кухне сел на лавку у окна и, пока она сновала туда-сюда и готовила мне перекусить, молча упивался очарованием здешних мест, о которых в последние месяцы думал все чаще и чаще.
Маргита поставила на стол крынку молока, потом достала жестяную кружку и половник, вернулась к шкафчику и принесла хлеб, нож и кусок сала на тарелке.
— Налей себе молока, — сказала она тихо, — поешь сала, у нас его вдоволь, я его не ем, разве что Ондрей когда отрежет себе ломтик. Так что оно у нас не переводится.
Я не заставил просить себя дважды.
Маргита подождала, пока я выпью молоко, и спросила:
— Ну, как оно тебе?
— Хорошее молоко, — ответил я.
— Это козье, — сказала она.
— Козье? — удивился я. Насколько я помнил, дядя никогда коз не держал.
— Теперь у нас коза, — пояснила Маргита. — Беланя уже состарилась, мы ее продали скупщикам на мясо. Ондрей купил у цыган козу, такая удойная попалась, молока нам хватает.
— А что, корову решили больше не заводить? Взяли бы помоложе вместо Белани, — высказался я.
— Да нет, — ответила Маргита. — Корове надо на зиму много корма. Козу-то нам проще держать. Она все сожрет, что ей ни дай. Корова нынче стоит дорого, еще если бы мы телка выкормили, тогда, глядишь, оно бы и окупилось, — объясняла она.
— Козье молоко очень полезное, — пробормотал я.
— Полезное, полезное, Ондрей пьет его, когда оно уже ссядется, тогда оно ему особо на пользу.
— А кстати, где же дядя? — спросил я.
— Пошел в деревню купить кой-чего, — ответила она, показав рукой куда-то позади себя, и снова принялась уговаривать меня поесть.
Маргита выросла в доме дядюшки. Она была самой младшей из его сестер, но разница без малого в двадцать лет многих вводила в заблуждение — считали, что это отец с дочерью, а не брат с сестрой. Она была маленького роста, щупленькая, кожа да кости, и в свои шестьдесят лет больше походила на подростка, чем на взрослого человека. Она была хромая от рождения, верно, потому и не вышла замуж.
Я жевал хлеб с салом и смотрел в никуда. Потом встал, поблагодарил за угощенье и попросил у Маргиты ключ от дедова дома.
Она подошла к шкафчику, вытащила со дна какой-то жестяной коробки ключ и без слов подала его мне.
— Пойду отнесу чемодан, — объяснил я.
— Ты надолго ли приехал? — спросила она, и в ее голосе, кроме удивления, прозвучала затаенная, хоть и не вполне скрытая радость.
— Кажется, да. Я тебе потом все расскажу, — я взял ключ и вышел во двор. А она осталась в кухне в полной растерянности.
Через дыру в заборе я проник в огород и направился к дедову дому. Огород вовсе не выглядел заброшенным, дядя каждый год его обрабатывал. Он сажал там картошку, капусту, кукурузу и всякую прочую зелень. Нынешний урожай уже лежал в кладовке, и о нем напоминала лишь засохшая кукурузная ботва. Вокруг дома и вдоль забора был малинник. Кусты разрослись, и я с большим трудом продрался сквозь них к дверям.
Дом пришел в ветхость. Штукатурка на стенах облупилась, а кое-где и отваливалась целыми кусками. Сточные трубы, рыжие, как лисий хвост, местами были совсем разъедены ржавчиной. Дом требовал своего. Дядя хоть и залатал, что смог и сумел, но этого было явно недостаточно, пришла пора основательно раскошелиться на ремонт дома.
Я отпер двери и вошел внутрь. И очутился в неприветной полутьме. Длинным неосвещенным коридором я дошел до кухни и распахнул двери настежь. Тотчас же полутьма коридора рассеялась, дом ожил и посветлел. И все это сделало солнышко. Оно глядело в кухонное окно, и его утренние лучи заливали все помещение. Я открыл окна и осмотрел остальные комнаты. Внутри дом был в хорошем состоянии. Было видно, что сюда регулярно ходят проветривать, подметать, вытирать пыль, мыть окна.