Я произвел осмотр оставшейся в доме мебели. Ее было немного. В кухне стояла раскладушка, но без матраса. В главной комнате я обнаружил комод со множеством выдвижных ящичков. Я принялся вытаскивать их один за другим и в каждом находил какую-нибудь мелочь. И любая из этих мелочей, даже просто мусор, о чем-то мне напоминала.
К примеру, в первом же ящичке мне попалась большая красная пуговица. Я узнал ее с первого взгляда. Такие пуговицы были на жакете тети Амалии, той, что умерла от чахотки в первые годы после войны.
В трескучий мороз дед повез свою самую младшую и любимую дочь к врачу, и когда он снимал ее с телеги, задыхавшуюся в приступе мучительного, неудержимого кашля, и нес на руках в приемную, тетя Амалия, вся посиневшая от холода, вдруг улыбнулась и блаженно вздохнула. Дед окликнул ее: «Амалюшка, тебе лучше?» Она кивнула и закрыла глаза. В зале ожидания дед уложил ее в глубокое кресло и пошел за врачом, который в своей квартире на задней половине дома только-только принялся за вкусный обед. Когда дед минуту спустя вернулся в приемную, дочь тихонько ждала, свернувшись в кресле в той позе, в какой он ее оставил. «Амалюшка, доктор сейчас придет, — сказал дед и опять спросил, как незадолго до этого: — Тебе лучше?» Но дочь ему не ответила, тогда он пристальнее вгляделся в ее лицо и с ужасом обнаружил, что на его младшую снизошло вечное успокоение. Когда затем в дверях приемной появился жующий на ходу доктор, дед стянул малахай с головы и только пробормотал: «Ничего уже не надо, ей лучше, пан доктор».
В следующем ящичке еще какая-то мелочь. Ремень, служивший деду для правки бритвы, — ныне ненужная, забытая вещь, а в то время — нечто необыкновенное, чудо из чудес. Обряд совершался один-два раза в неделю и начинался всегда одинаково. Дед вешал ремень на крючок и плавными, протяжными движениями водил бритвой по натянутому ремню до тех пор, пока она не становилась такой, какой ей следовало быть. Потом он мылил лицо и при этом никогда не забывал мазнуть мыльной кисточкой по щеке мальчугана, который таращил на него большие синие глаза, затем садился у окна, устанавливал зеркало, чтобы удобнее было в него смотреться, и начинал бриться.
Или вот, выщербленный складной ножик, сущий клад по тем временам. Я всегда брал его с собой во время вечерних набегов на дыни. Владельцы участков, где росли дыни, бдительно охраняли свои наделы, украсть дыню было не так-то просто. Иной раз приходилось с километр ползти на брюхе, чтобы не привлечь внимания сторожей. А уж коли доставалось это нам такой ценой, то мы и не хватали первое, что попадет под руку. Прежде чем сорвать, мы вырезали в дыне небольшой треугольник, пробовали и, только если дыня была сладкая, брали. Похищенные дыни мы прятали в тайниках, на следующий день после удачной ночной операции пировали до тех пор, пока у всех не заболевали животы.
Нашел я в комоде и старый железнодорожный билет. Много лет назад он послужил кому-то для поездки в Тренчин вторым классом пассажирского поезда. Кто был этот пассажир, что он делал в Тренчине? — ломал я себе голову.
Таких мелочей в комоде набралось изрядно, и каждая будила во мне воспоминания. Я провел у комода битый час.
Еще я обнаружил в доме потемневший от времени шкаф, стул с надтреснутой спинкой, полки, уставленные пустыми рюмками и бутылками, а за дверью маленькой комнатки — старинную изразцовую печь, которую в пору моего детства я в доме не видал.
Я обошел все комнаты и вернулся в кухню. Открыл чемодан, вытащил подарки для дядюшки и для Маргиты и вышел из дому. Некоторое время я раздумывал, стоит ли запирать двери. И решил не запирать, только прикрыл за собой поплотнее.
Дядюшка уже был дома. Он стоял у крыльца и курил.
— Ну, здравствуй, — приветствовал он меня. — Что, ходил смотреть? — он кивнул подбородком в сторону дедова дома.
— Да, — ответил я.
— Ну и как? — спросил дядя.
— Да надо бы оштукатурить, облицевать заново, сменить всю жесть.
— Тридцать тысяч, — сказал дядя.
— Уж ты скажешь, — усомнился я и тем проявил свою полнейшую неосведомленность в подобных вопросах.
— Да еще, поди, мало будет, — продолжал дядя. — Меньше чем за сорок крон в час мастера не найдешь. К этому хорошая жратва и бутыль водки в придачу, — завершил дядя перечень условий, без соблюдения которых мастера нынче не заполучить.
Маргита услышала голоса и тоже вышла на крыльцо. Увидев ее в дверях, я вспомнил про подарки.
— Маргита, — сказал я. — Я привез тебе подарок, вот он, — и вытащил приемник из упаковки, включил и настроил на какую-то танцевальную музыку, — возьми его, пусть он тебя развлекает, бери же, — настаивал я, видя, что она не решается принять подарок.
Я насильно вложил приемник ей в руки и спросил дядю:
— А что ваши часы, ходят?
Я прекрасно знал, что часы уже лет десять без дела висят в комнате на гвоздике, но по тактическим соображениям начал издалека — дядюшка был орешек потверже Маргиты.
— Черта с два они ходят, их уж и чинить отказываются. Весной попал я в город, показал было их часовщику, он как на меня набросится, я скорее ходу из мастерской, — словоохотливо отозвался дядя. — Дескать, что вы с ними пристаете, вы уже раз пять их сюда таскали, часы такой марки вам теперь никто не починит, запасных частей к ним нет.
— Выходит, вам нужны новые.
— Мне нужны? Мне ничего не надо, — ответил дядя, видно, заподозрив, куда я клоню.
— А я вам их уже купил, вот они, возьмите, — ответил я и, не мешкая, сунул ему часы.
— Ты что, сдурел? — сказал дядя. — В лотерею что ли выиграл, такие дорогие вещи…
— Выиграл, — успокоил я его.
— Нет-нет, — дядя норовил вернуть мне часы.
— Возьмите их, а то рассержусь, — сказал я серьезно. — Это хорошие часы, русские. Они вам будут долго служить.
Дядя принял сосредоточенный вид и стал изучать часы.
Россия, сколько наслушался я о тебе от дядюшки! Его много раз повторенные истории, чуть приправленные выдумкой, но в основном правдивые, глубоко врезались мне в память.
Обычно дядя начинал так:
«Грянула первая мировая война, и меня в числе прочих скоро погнали на фронт. Два года я гнил в окопах, потом русские взяли меня в плен. А в плен я попал случайно, смех один. Летом это было, на фронте целую неделю затишье, я и подумал, чем, дескать, тут рассиживаться да в грязи протухать, пойду-ка помоюсь как следует. Выбрался потихоньку с наших позиций и прямиком к ближайшей березовой рощице. Я перед этим ходил туда в ночную разведку и углядел небольшое озерцо, вот к нему-то я и направился. Нашел озеро, вода в нем чистая, прозрачная, как слеза. Разделся — и в воду! Только принялся мыться, как вдруг слышу вдали стрельбу и крики. Вот тебе и помылся! Не успел опомниться, а стрельба все пуще и к рощице все ближе, я уже смекаю, в чем дело. Русские пошли в атаку! Ну, думаю, через часок все это поутихнет, я осторожненько вернусь к своим, а сам тешу себя надеждой, что меня покуда не хватятся. Подползаю к нашим бивакам, где мы стояли, а у самого и в мыслях нет, что наши могли отступить. И вдруг вижу — по дороге вышагивают казаки, сердитые такие, я прямо глазам своим не поверил, да уж сомнений нет — наши отошли на запад, и я один-одинешенек в тылу у русских!
Давай скорей назад, в рощу, и два дня жду контрнаступления. Но ничего такого не происходит, только голод меня донимает. Будь что будет, решил подобраться поближе к позициям, не удастся ли там съестным поживиться. Залег я на краю кукурузного поля и поглядываю на курицу, которая забрела далеко от строений. А она ко мне все ближе и ближе, клюет себе да подпрыгивает, ну, давай, давай ко мне, маню ее про себя. Вот она уже в двух шагах, я ноги напряг, изготовился — вот-вот на нее брошусь и вдруг чую, что кто-то за мной наблюдает. Оглядываюсь — ан вот он! За моей спиной стоит черноглазый казак, великан великаном. Еле сдерживает смех, видать, уже давно за мной подглядывал. Вижу — держит меня на мушке, что тут делать. Нечего делать! Спаси, господи, встаю, подымаю руки и, как овца, покорно бреду туда, куда он меня ведет».
— Русские часы, верно, — говорит дядя. — Только с чего это ты нам такие щедрые подарки, денег, что ли, девать некуда?
— Вы заслужили, — сказал я. — О доме заботились. Я там только приберусь немного и стану жить в нем.
— Неужто и вправду собираешься тут остаться? — недоверчиво спросил дядя.
— Правда.
— Гм. — Дядя почесал в затылке. — Вот это новость.
— Дом пустой, грех его не использовать, — объяснил я, но получилось неубедительно.
— Позови монтера, — посоветовал дядя. — Пусть электричество наладит, там с контактами нелады.
— А где мне его искать?
— В Ольшанах, он на околице живет. Новый дом как раз напротив кузницы. Некий Штефка, бог весть, откуда он, но не из Ольшан, у него, кажется, только жена тамошняя. Он уже лет пять у нас электриком. На его попечении Ольшаны, Вербное и все окрестные поселки. Я его каждую неделю встречаю, правда, мельком, когда он мчится на своем трескучем мотоцикле. Вон туда все ездит, на ферму, там то и дело что-нибудь неисправно.
— Я сегодня же пойду к нему.
— Не надо, лучше сходи завтра к вечеру. В субботу верней застанешь его дома. Носится без передышки туда-сюда, эх-хе, тоже нелегко хлеб достается, — вздохнул дядя.
— Дядя, — заговорил я, — мне нужен соломенный тюфяк или хотя бы пара старых мешков. Кровать там есть, но без матраса, — я виновато улыбнулся, мне и впрямь было досадно, что я не в состоянии справиться с этим делом самостоятельно.
— В чулане найдешь все, что надо. А соломы на задворках сколько хочешь, — махнул рукой дядя.
— Рудко, я сама набью тебе тюфяк, — подала голос Маргита, довольная подвернувшейся оказией чем-то помочь мне.
— Спасибо тебе, — ответил я и обрадовался, что она вызвалась сделать дело, за которое я не знал, как приняться.
— Ну, теперь идем обедать, — прервал дядя воцарившееся было молчание.
Мы вошли в дом, и тут вдруг ни с того ни с сего приемник начал играть так громко, что у нас чуть уши не позакладывало.