Она стояла перед ними голая, в высоких шнурованных ботинках, прикрыв руками большие груди.
Кошка заерзал, поскреб подбородок и громко чихнул.
Аппунтато глотнул из начатой бутылки.
— Ну, друг, вот посмотрим теперь, кто кого.
Девка переводила взгляд с одного на другого. Глядела она растерянно, жалобно. Ледниковый холод нашел себе новую жертву и кинулся на нее, забыв о других. Аппунтато придвинул к двери скамью, чтобы девчонка, если вдруг ошалеет, не забарабанила кулаками в дверь. Эта старая ведьма там, во дворе, может ведь и пожарную команду на помощь кликнуть, только пожарников ему тут и не хватало.
— Слабо́ еще тебе меня учить, — сказал Аппунтато. — Всем слабо́ меня учить.
Она встала между мужиками.
— Ну, кто первым-то будет? — спросила без всякого стыда.
Аппунтато чуть не задохся от пьяного смеха. Девка глядела на него ошарашенно, ничего не понимая. Все это ей определенно перестало нравиться.
— Слыхал, первым! Исус-Мария, девочка, мы тут будем заниматься совсем другими делами. Ты же, надеюсь, не подумала, что…
Служанка скрипнула зубами и кинулась на Аппунтато. Он отшвырнул ее, и она растянулась под косо лежащими ледяными брусьями. Они сдвинулись, один скользнул рядом с ее головой и остановился у теплого бедра.
Служанка вскочила.
— Видишь ли, тебя здесь будут учить азбуке вежливости, что-то вроде пяти правил светского этикета. Ты их знаешь, но путаешь.
Аппунтато поднял кулак, отогнул один палец и повысил голос.
— Во-первых. Каждый раз, встретив своего господина, вежливо и учтиво поздороваемся с ним: добрый день, пан шеф; не будем называть его Онуфро, ведь он нам не ровня. Разумеется, мы будем всегда обращаться к нему только так: пан шеф. Ибо учтивость есть учтивость. Во-вторых, — Аппунтато отогнул второй палец, — во-вторых, мы должны понять, что друзья пана шефа — это все равно что сам пан шеф, и потому здороваться с ними будем самым наивежливым, каким мы только умеем, образом: добрый день, пан! Добрый вечер, пан! Да мы можем попробовать теперь же.
Если раньше на лице Аппунтато еще оставалась кислая усмешка, которая появилась, когда он понял, что сейчас в подвале появятся жена или служанка, и побаивался их, то теперь она исчезла. На смену ей пришло желанное ощущение: он господин и владелец этого хозяйства.
Перед тем как служанка постучала, он хотел сказать Кошке:
«Ты спрашиваешь, чего мне не хватает, так я тебе отвечу, если ты сам не догадался. Начнем хотя бы с нашего проклятого двора, который лежит в самом паршивом месте города. Пусть меня ревматизм скрутит, если не сюда стекаются все ветряные реки. Проснешься среди ночи и что услышишь? Ветер. Дьявольский вихрь крутится прямо посреди двора. Утром встанешь — снова вихрь. Чуть глаза разлепишь — он так в них и лезет, на весь день работы хватит — залепленные пылью глаза протирать».
Так бы он начал.
Но теперь он уже думал иначе: ну и что из того, что ветры тут такие, вихри? Гораздо важнее, что двор-то все-таки мой! Прекрасный двор со столетней липой. И со всем вполне приличным хозяйством. Справа от липы — конюшня, в которой поместится и пять пар лошадей, за ней пристройка, где разливают пиво; дальше ледник, и льда в нем хватит на весь город и на всю округу; на задах — хозяйственные помещения: в левом углу — своя кузница, перед ней, если идти к воротам, открытый склад пустых бочек и тут же рядом небольшой склад под крышей, небольшая мастерская, дом с двумя комнатами и женой, правда, потомства нет ни черта, ну да уж человек, если он бедняк, не может быть чересчур разборчивым. Да, если вот так все вместе собрать, то, пожалуй, ты прав, Кошка. Я думал, ты преувеличиваешь, но кое в чем ты прав. Кое в чем. Меня и на то хватит, чтобы согласиться с тобой и сказать: да, я в жите родился, и сам я как хлебное поле, и придет день, когда хлебом я накормлю и тебя. И не спорь со мной — я возьму тебя на работу, а перед этим куплю у тебя пару коней. И ты сам будешь ездить на тех конях, что продашь мне. Потом снова подожду немного, но уж совсем недолго, и в конюшне прибавится третья пара. Только не пиво буду возить на ней, что-нибудь другое. В городе есть что возить!
Представления о будущем счастье выстраивались у него в этакую высокую лестницу. И он взбирался по ней все выше и выше.
Но, однако, что-то портило ему настроение, прямо-таки отравляло. Онуфро. Простая служанка называет его Онуфро! Слыханное ли дело! Чужие люди обращаются ко мне — «газда», «хозяин», даже если б я навозную жижу, а не пиво возил. Кошка зовет — Аппунтато, жена — никак не зовет. Как будто у меня нет имени. И никто не скажет человеку — «пан шеф». Жене — да, говорят «пани шефша», а мне никто.
Рассказать бы все Кошке, эх, старый, знал бы ты, как все это мне жизнь отравляет.
В полутьме поскуливала служанка. Холод донимал ее.
— Чего ты от меня хочешь? — спросила она, и слова ее были полны горечи, мольбы, унижения.
— Чтоб ты научилась! — крикнул ей Аппунтато.
Эхо умолкло, и тут что-то насторожило Аппунтато.
Он был привычен к тесноте ледника. Так же привык он к шепоту и бормотанию невидимых ручейков воды, которые где-то там внутри размывают штукатурку и красные обожженные кирпичи.
Однако ему послышался звук иной, непривычный.
В одном месте стены, прямо за спиной служанки, давно уже отвалился кусок штукатурки величиной с тарелку. Когда-то там торчал здоровенный крюк с железным кольцом. Вернее всего, к нему привязывали племенного бычка. Чья-то рука вырвала крюк, осталась дыра. Все же и от нее была польза: через дыру вытекала лишняя вода.
К этому отверстию в стене и повернул Аппунтато правое ухо. Он был убежден, что оно слышит куда лучше, чем левое. На левое он и на фронте не надеялся. И если дело шло о жизни, он всегда доверял более тренированному уху, правому. Доверился ему и на этот раз. Аппунтато прислушался и готов был поклясться, что из-за стены слышится какой-то мелодичный голос. Он зажал пальцем левое ухо, чтобы оно не мешало, и снова послушал. Нет, он не ошибался. Из глубокой дыры доносилось пение. Он вспоминал, что это за песня, но только начал улавливать мелодию, как его сбила служанка.
— Мне холодно. Мне страшно холодно.
Кошка протянул ей бутылку.
— На, хлебни!
Служанка отпила рому на целых два пальца.
Кошка следил за ней: здорово тянет, стерва.
— Да скажи же, чего ты от меня хочешь.
— Ага, — опомнился Аппунтато. — Чего хочу? Да мелочь. Но чтобы ты знала, — он помолчал, — мелочь — это Очень важно. Я читал в одной книжке — и книжка была не какая-нибудь, — что самые важные и нужные дела складываются из мелочей. Я решил, что мы тоже начнем с мелочи.
У служанки стучали зубы.
Аппунтато читал и про то, что если хочешь чего-то добиться от своего противника (а служанку он считал противником), то надо, чтобы терпение его истончилось до наитончайшей ниточки, дошло до той границы, после которой человек думает лишь о том, как остаться в живых. Поэтому он повернул железную тарелку над лампочкой так, чтобы свет падал на служанку, и стал пристально разглядывать ее лицо.
Лицо было синее, бледное, осунувшееся от холода, служанка с трудом сжимала зубы. На шее выступили жилы, она подняла плечи так, что щитовидка оказалась под самым подбородком.
— Ну вот, теперь самое время, — установил Аппунтато.
Он поцыкал зубом и сказал:
— Я обучил тебя двум правилам светского этикета, так примени их практически, я хочу убедиться, что ты не дурочка.
Он остался доволен тем, как правильно употребил заковыристое слово «практически», слегка усмехнулся и добавил:
— Надеюсь, ты заметила, что я говорю по-ученому. С этих пор только так мы и будем выражаться.
Служанка, конечно, не заметила, но поддакнула и даже слегка поклонилась из подобострастия. Аппунтато снял соринку с века и произнес:
— Так повтори, чему ты научилась.
— Добрый день… пан… пан шеф.
Аппунтато вздохнул. Он был доволен.
— Ну, дальше! — понукнул он и показал на Кошку.
— Добрый день, пан… Кошка.
— Видишь, как прекрасно ты умеешь здороваться. Теперь ты могла бы повторить и поручение пани хозяйки.
На этот раз служанку не пришлось заставлять дважды.
— Пан шеф, пани хозяйка просит, чтобы вы не забыли о бутылках назавтра. Она просит также, чтобы пан… пан Кошка не гневались, но у вас срочная работа, и хорошо, если бы он навестил вас как-нибудь в другой раз.
Кошка тихо заплакал.
— Посмотри, он плачет от радости. Такое уважение выдавило у него слезы из глаз. А тебе ведь и в голову не приходило, что несколько хороших слов так растрогают моего старого друга.
Кошка встал, снял с плеч попону и подал ее девке.
— Возьми-ка, чтобы не замерзнуть.
Аппунтато добавил:
— Пойди к пани хозяйке и передай ей, пусть не опасается. Как ты ей скажешь?
— Пан шеф просил вам передать, чтобы вы не опасались.
Дверь приоткрылась, вновь проникла полоса света, но за то время, что служанка была в подвале, свет изменился. Стал серым. Там, вверху, на землю приходил ненастный вечер. Грозы вроде не будет, однако темнота наступит раньше, чем обычно.
Аппунтато хлопнул дверью.
Кошка все плакал и плакал.
Аппунтато знал его уже двенадцать лет, но никогда не видел, чтобы Кошка плакал. Даже и тогда, с оторванными пальцами и развороченной грудью, не плакал. Неужели его так пронял урок, который Аппунтато преподал служанке, или то, как быстро она сломалась? В этом Аппунтато сомневался. Кошка кое-что в жизни видел, слезы в нем давно все высохли, а если он какую слезу и оставил про запас, так только чтобы уронить ее на смертном одре и умереть достойно, как положено. На фронте он говорил, что очень важно для него — достойно умереть, может, он и до сих пор не избавился от этой мысли. Какая-то чертовщина есть в этих его слезах. Ничего, не утаит, все откроет. И верно, Кошка открыл.
— Зачем ты со мной такое злое дело сделал? — заговорил он медленно, сквозь слезы. — Если б ты знал, какой ты гнусный человек.