«Э, нет, брат, так не годится», сказал я про себя и уже приготовился высадить окно и прыгнуть в горницу.
К счастью, в этот момент кто-то повернул ручку в дверях. Запоточного это не обескуражило, ведь дверь была на запоре, но Магдалене это придало смелости. С силой выдернула она руки и случайно задела его по лицу. Видимо, удар оказался чувствительным, потому что на щеке показалась кровь.
А дверную ручку продолжали дергать. Магдалена хотела было позвать на помощь, но Яно зажал ей рот ладонью и крикнул:
— Кто там?
— Это я, — откликнулся женский голос, и я узнал голос матери.
— Вы одни? — осведомился Запоточный, поднимаясь с постели и утирая кровь носовым платком.
— Одна, сынок, — ответил голос. Он отпер.
Старуха ужаснулась, увидев кровь на его лице. Но он быстро успокоил ее, соврав, что упал, — ее в этом убедил опрокинутый стул. Дверь же он запер, чтобы никто не застал его в таком виде и не подумал, будто он пил больше, чем может.
Мать выслушала его весьма сочувственно и увела на кухню, чтоб он умылся.
Едва они вышли, Магдалена вскочила с постели и заперла дверь. С отвращением переложив окровавленную перину на стул, она бросилась в отчаянии на постель, прижалась лицом к простыне и разрыдалась так, что сердце у меня облилось кровью.
Я дважды постучал в оконное стекло, но Магдалена не услышала меня. Оно и к лучшему — время для свидания было явно неподходящим. Я счел более разумным подождать следующего дня, хотя каждая минута казалась мне вечностью.
Собственно, теперь мне незачем было торопиться. Я не сомневался, что запертая дверь защитит Магдалену. До утра она никому не откроет. Утром же, все обдумав и взвесив, мы начнем новый день и каждый из нас обоих исполнит свой долг. Я дал себе слово во что бы то ни стало узнать от самой Магдалены, действительно ли ее сердце принадлежит мне. В противном случае любой мой шаг будет лишен смысла. Насильно мил не будешь. Я не мог поступить, как Запоточный. Его замашки были мне отвратительны. Возможно, Магдалена любит кого-либо третьего. Не обязательно меня или Запоточного. Сразу я об этом не подумал. Следовательно, решающее слово за ней. Она должна прямо сказать, кого избрала себе в мире сем.
«Видишь ли, Магдалена, надо, чтобы ты сама решилась, — шептал я про себя, уходя от ее окошка, — сама, а уж тогда я придумаю, что нам делать. Я и теперь мог бы высадить окно и похитить тебя. Но твой двоюродный брат, Йожка Грегуш из Вышнего Кубина, сказал мне сегодня вечером, что и за тобой нужен глаз да глаз, не то, мол, ты сбежишь с каким-нибудь бродягой. А я не хочу задеть твою честь».
С этим я снова улегся на сено и укрылся попоной. Сквозь щель в кровле на меня смотрела звезда. Она пыталась улыбнуться, но ее улыбки мне было мало. Хотя я тоже глядел на нее, мысли мои были заняты другой, той, которую я оставил плачущей в горнице. Той, что была для меня воплощением всего самого прекрасного, чем испокон веку природа одарила людей. Воображение рисовало сосны и солнечные лучи, горы и долины, по которым мы могли бы прошагать вместе. Оно рисовало мне города и села, через которые мы могли бы пройти, счастливые и веселые. Рисовало дни и годы нашей совместной жизни.
Но перед нами высились горы преград, и я даже не предполагал, какие сюрпризы готовит мне будущее.
Внезапно меня охватило чувство досады — что толку в этой игре воображения? — и, ища успокоения, я зарылся лицом в свежее сено. Оно пахло сильно и дурманило ароматом, и вскоре я начал засыпать, да и усталость сделала свое. Мысли расплывались и таяли. Все окружающее куда-то исчезло и лишь запах сена остался и нашептывал мне, что Магдалена рядом со мной, что мы вместе под соснами в залитой лунным светом долине под охраной двух исполинских горных вершин. Одна из них называлась Хоч[15].
Проснулся я на рассвете такой разбитый, будто не спал совсем. Глядя через окошечко сарая, я стал подкарауливать Магдалену, но она не показывалась. Допустим, Магдалену и принудили вопреки ее воле выйти за Запоточного, но где уверенность, что ее сердце не принадлежит кому-нибудь третьему? Всего больше угнетала эта неопределенность.
Только я собрался пойти в корчму перекусить, как на крыльцо, празднично одетая, вышла с сознанием собственного достоинства Маляриха. Она вела за руку Магдалену и, рассматривая ее пальцы, толковала об обручальных кольцах. Следом за ними из сеней вывалился Запоточный. Он горделиво укладывал на ходу деньги в кожаный мешочек, нарочно перебирал их перед будущей тещей, чтобы еще больше распалить ее алчность. У Малярихи и впрямь разгорелись глаза. Ночью она решила, что пораньше с утра, пока не поздно, надо надеть на молодых золотые оковы. Видимо, они все вместе собрались в город к ювелиру, чтобы купить кольца. Магдалена шла с опущенной головой, но ни скорби, ни протеста, ни страдания не было в ее лице. Она шла, равнодушная, и смотрела прямо перед собой. Не оглянется ли она, чтоб хоть издали меня увидеть? Но она не оглянулась, не дала понять, что она помнит обо мне, что желает со мною встретиться. То ли не осмеливалась, то ли не хотела выслушивать попреки. Или, может быть, действительно ни я, ни Запоточный ни при чем, а дело в ком-то третьем, неведомом мне? Но тогда зачем мне оставаться здесь и тешить себя несбыточными надеждами? Я не поддался минутной слабости и не стал решать сгоряча.
Они ушли, и я слез с сеновала. Во дворе остановился — внимание мое привлекли открытые ворота амбара, за которым начинался сад. Вереница яблонь, дальше — пчельник, еще дальше на лужайке паслась наша тройка. Верно, Малярик вывел коней на свежую травку. Я подошел к ним, каждого потрепал по шее и, задержавшись возле своего, стал пальцами расчесывать гриву, стараясь убедить себя, что я не одинок на земле, что рядом со мной верный товарищ. Может, оседлать его да уехать своей дорогой? Что толку переживать — не по-мужски это. Не получил ли я убедительного доказательства того, что они отправились покупать обручальные кольца? Стоит ли растравлять сердце, дожидаться Магдалену и увидеть, как она вернется в золотых путах?
И тут же я принял решение: направился в корчму, чтобы проститься с Маляриком, — нечего мне здесь больше делать.
Когда я вошел, Малярик наполнял рюмки. Мне пришлось немного обождать, так как в корчме было полно людей и старик едва поспевал обслуживать. По лбу его катился пот, лицо блестело от испарины.
Пить мне не хотелось, и я не знал, чем себя занять, Обнаружив среди рюмок хлебный мякиш, принялся скатывать шарик. Я занимался этим несложным делом и размышлял о своей беде, о Магдалене, которая станет женой Запоточного, как Сарра стала женой Авраама, Ревекка — женой Исаака, Рахиль — женой Иакова, Вирсавия — женой Давида. Все они прожили жизнь вдвоем. Лишь мне предназначено скитаться в одиночку, ибо та, которая должна была стать моей, — роковая ошибка судьбы! — отдана другому. Если б я был способен убить — а Запоточного могла устранить только смерть, — я исправил бы эту ошибку.
Но что за радость была бы получить Магдалену, если б я отягчил совесть мучительным укором, взял на душу грех убийства? Не лучше ли отказаться от сумасбродных намерений и пойти своей дорогой? Если Магдалена уже сделала выбор и обручилась с Яно, могу ли я приневолить ее выйти за меня?
Теперь я по крайней мере знаю, как обстоят дела, и незачем мне больше здесь мешкать, терзаться ее близостью. Я наклонился над стойкой и протянул руку Малярику — он только что управился с посудой.
— Никак уезжать собрался, Петер? — удивился старик, — самое-то золотое времечко!
— Да, дядюшка, — киваю я, чувствуя, что слова застревают у меня в горле, — все дела кончил, чего же тут оставаться.
— Да подожди хоть до завтра, — удерживает он меня, — вечером на горах костры купальские жечь будут. Наши тоже пойдут. Магдалена обрадуется, если останешься.
— А чего ей радоваться, — срывается у меня с языка, — чего ей радоваться, у нее ведь есть Запоточный?
— Вы росли вместе, — пытается убедить меня старик, — такое не забывается.
— Верно, такое не забывается! — горячо подхватываю я и, чтобы запить горький привкус во рту, заказываю сто грамм.
С трудом, точно огрызок яблока, проглатываю водку, ставлю пустую рюмку на стойку и, не собираясь больше медлить, снова протягиваю Малярику руку.
— Так, значит, едешь?
— Еду, дядюшка.
Он снова упрашивает меня остаться. Дескать, вечер стоит того. На каждой горке будет костер пылать. Любо-дорого поглядеть. Словно все небо занимается от костров.
Внезапно он умолкает, внимательно смотрит на меня, давая понять, что у него есть для меня нечто более важное, и доверительно тянется к моему уху.
Я с нетерпением наклоняю голову, думаю, уж не просила ли его Магдалена потихоньку передать мне что-нибудь. Но Малярик начинает соблазнять меня тем, что в горы пойдет много красивых девчат и я смогу выбрать себе по вкусу. Дескать, он всегда смотрел на меня как на будущего жениха Магдалены, но теперь уже ничего не попишешь, так как она выходит за Яно Запоточного.
Точно змея меня ужалила. Я отшатнулся от старика и уставился в зал. Народу было битком, но я никого не видел; стены содрогались от крика, но я не слышал ни единого слова. Голову сверлила одна мысль: больше здесь нельзя оставаться ни минуты.
Я уж было собрался уходить, как вдруг из-за столика поднялся молодец с черными тонкими усиками, подвижной и щеголеватый, он с вежливой поспешностью вскинул рюмку и, залпом опорожнив ее до дна, провозгласил:
— За вас и вашу гнедую тройку!
Мы не были с ним знакомы, но он заставил меня выпить вместе с ним и силой усадил рядом за стол.
Он сразу начал с того, что, наверное, меня удивляет, откуда он знает о нашей тройке. Оказывается, недавно Запоточный предлагал ему купить одного коня. Он-де видел всех трех и хотел бы, черт побери, знать, как это мы свели трех совершенно одинаковых жеребцов. Мой понравился ему больше других, и он не прочь его купить. Пока он говорил, Малярик то и дело перемигивался с молодцом, явно намекая, чтобы тот меня задержал.