Мой слух улавливал все, что вытворяла ехавшая позади нас парочка, но я не оборачивался.
Я крепко держал поводья, и Магдалена сидела в кольце моих рук. Всякий раз, когда конь проваливался в рытвину или наступал на кочку, мои локти прикасались к ее бокам. Стоило лошади резко качнуться, и мы снова касались друг друга. Мы ни о чем не говорили, да, пожалуй, и не могли говорить. У меня дух захватило от радостного волнения — ведь нежданно-негаданно она очутилась рядом со мной. Я не мог видеть ее глаз, всегда наполнявших нежностью все мое существо, но зато, касаясь ее рук, которыми она держалась за шею коня, чтобы не упасть, я ощущал их тепло.
Все выше поднимались мы в гору, и все хуже становилась дорога. Я заметил, что Магдалена сидит как-то неловко.
— Магдалена, — начал я, но голос мой осекся, будто что-то застряло в горле. — Магдалена, держись за меня, чтобы не упасть, здесь очень плохая дорога.
Вместо этого она ухватилась за гриву коня и припала к его шее. Вскоре я услышал приглушенные рыдания.
— Магдалена, — успокаивал я ее, — Магдалена…
Но она не отзывалась.
Еще крепче прижавшись к шее коня, она затихла. Но плечи ее по-прежнему вздрагивали. Я не знал точно, из-за чего она переживает — то ли потому, что ей предстоит выйти замуж за Запоточного, то ли оттого, что в первый же день после сватовства он так оскорбительно ведет себя. Я решил больше не откладывать разговора и выпытать у нее все, раз уж она оказалась так близко от меня. Впрочем, следовало соблюдать осторожность — ведь Запоточный ехал позади нас. Едва я подумал об этом, как мне показалось, что я не слышу стука копыт за спиной. Рискнул обернуться, и — действительно: погрузившись в свои мысли, я не заметил, что Запоточный исчез.
Я крикнул Грегушу:
— Яно отстал!
Мы остановили лошадей и осмотрелись, насколько позволяли деревья. Свернули вправо по просеке и тотчас увидели Яно — он спрыгнул с коня и ссадил свою спутницу.
— Поехали, — говорит Йожка, видя, что происходит. И мы оба понимаем, что мы здесь лишние.
Обстоятельства мне благоприятствовали. Теперь за моей спиной не было заклятого моего врага, собственно говоря, врага Магдалены, но поскольку я считал Магдалену своей, то, стало быть, Запоточный был и моим врагом.
Грегуш, ехавший впереди, тоже не мог нас видеть; преисполненный решимости, я нагнулся к Магдалене и, горячо дыша ей в затылок, назвал по имени:
— Магдалена.
Она не шевельнулась.
Я ждал, миллион раз повторив про себя ее имя. Я тяжело дышал и видел при свете месяца, как от моего дыхания шевелится ткань ее платья. Я видел очертания ее лопаток, ее шею, просвечивающую сквозь пряди волос. Видел ее волосы, казавшиеся в лунном сиянии еще более светлыми. Светлее льна. Видел, наконец, ее руки, которыми она ухватилась за гриву коня.
Тут уж я не смог совладать с собой. Выпустив из рук поводья, я обнял Магдалену, и в этом объятии выразил всю свою тоску по ней. Я обнимал ее, ощущая тепло ее тела, и не верил своему счастью, как не верил возможности сорвать с неба ту звезду, что одиноко глядела на меня сквозь щель в кровле. Я нежно обнимал Магдалену, но теснее привлечь к себе не решался — Магдалена принадлежала другому, и я еще не слышал из ее уст, что она хотела бы принадлежать мне. «Почему ты не говоришь мне об этом, Магдалена? — думал я, — почему не скажешь теперь, когда мы одни? Может, через минуту уже будет поздно».
Она дрожала, у нее были холодные плечи и руки. Я провел по ним ладонями до кончиков пальцев, непрестанно повторяя: «Магдалена, Магдалена, Магдалена». Голос мой уходил куда-то все глубже и глубже, как нога в сугроб. И что это со мной делается в ее присутствии? Когда я видел рядом с ней Запоточного, сердце мое полнилось непреклонной решимостью и отвагой, я готов был на руках унести ее с собой в горы, чтобы она стала моей женой. Теперь же, когда мы с Магдаленой остались наедине, я слова не могу вымолвить, хотя все во мне кипит, как в кратере вулкана.
Магдалена! Магдалена!
Недаром я говорю, что все в жизни связано, как звенья одной цепи.
Когда мне стало так тяжело, что хуже и быть не может, мой конь вдруг навострил уши. Конь Грегуша тоже насторожился, и оба разом остановились. Они увидели серну. Не успели мы с Грегушем опомниться, как серна перебежала нам дорогу, стрелой пролетела в лунном сиянии. Напуганные кони понесли. Первым взвился жеребец Йожки и понесся как шальной. За ним помчался и мой. Я едва успел схватить одной рукой поводья, а другой поддержать Магдалену. Мы летели так стремительно, что только сучья трещали под копытами.
Сколько ни кричал я: «Тпр-р-р! Тпр-р-р!» — конь и ухом не ведет. Несется очертя голову, я и сам не знаю куда. Наконец мы и Грегуша потеряли из виду, напрасно я звал его.
Изо всех сил пытаюсь успокоить коня.
И вот мы вылетаем из зарослей на прогалину. Что есть мочи натягиваю поводья, чтобы хоть немного усмирить коня. Он кружится, встает на дыбы, танцует на задних ногах, тянется к месяцу, ржет, задрав морду, своенравно мотает головой. Мы едва держимся на его спине и сделать ничего не можем. Приходится ждать, пока дурь не уляжется в его голове.
Наконец конь опускается на все четыре ноги. Мигом поворачиваю его в нужную сторону и ударяю каблуками ему в бока. Успеваю лишь крикнуть Магдалене: «Держись!» — и мы снова летим как ветер.
Магдалена прижимается ко мне — другого выхода у нее нет, — а я не знаю, что мне делать. Мне хотелось избавиться от Грегуша и остаться с нею с глазу на глаз.
Мы отмахали порядочное расстояние, прежде чем очутились у подножья, где протекал ручей. Он переливался в долине серебром, словно сверкающая чешуей рыба. Мы ринулись вниз по косогору, перескочили ручей одним махом и снова — вверх по противоположному склону долины; наконец перевалили через гору, и она надежно укрыла нас от чужого и недоброго ока.
Меня одно удивляло: почему Магдалена не спрашивает, куда мы мчимся? Не полюбопытствует, что все это значит? Принимает все как должное и не требует объяснений.
Почувствовав, что мы в безопасности, я остановил коня. Похлопал его по шее и ослабил поводья. Конь фыркает, но уже не пугается и только бьет копытом, пока я обнимаю Магдалену. Теперь уж я действую без опаски. Я уверен, что нас никто не видит и, кроме бога, никого поблизости нет. А присутствие бога нам не помеха.
Так рассудив, я сжимаю Магдалену в объятиях и, показывая вниз на долину, словно залитую полуденным светом, говорю:
— Магдалена, видишь ту долину?
Она кивнула и посмотрела мне в глаза. От ее взгляда у меня голова закружилась, как над пропастью. Но на этот раз я не намерен был отступать.
Твердым голосом спрашиваю ее снова:
— Так ты видишь ту долину? — и признаюсь: — Прошлой ночью я глядел на нее, и мне хотелось быть там с тобою, услышать от тебя обет стать навеки моей.
Она взглянула на меня изумленно и хотела было спрыгнуть с коня.
— Ты боишься, Магдалена? — спрашиваю ее и крепче прижимаю к себе, чтоб она не ускользнула. Помолчав, продолжаю: — Не бойся, тебе нечего бояться. Я тебя не обижу. Чтобы ты видела разницу между мною и им.
Не знаю, поверила ли мне Магдалена, но стоило упомянуть о Запоточном, как она насторожилась и огляделась. Я знал, чего она боится — не застал бы он нас врасплох.
— Он отстал еще у опушки, — подбадриваю ее, — нас ему не найти. Эти горы принадлежат нам, они хранят нас от всего дурного.
Но и на этот раз Магдалена промолчала, прислушиваясь к шуму леса. С лица ее не сходило выражение испуга, и при свете луны оно казалось призрачным.
Не в силах дольше видеть, как она мучается, я снова привлек ее к себе и сказал:
— Теперь ты можешь никого не бояться.
Мне хотелось доказать ей, что я не только силен, но справедлив и ласков, поэтому я обнял ее крепко-крепко и вместе с тем нежно. Должно быть, Магдалена и в самом деле почувствовала это. Во всяком случае, она впервые сама прижалась ко мне, понемногу уступая моей настойчивости.
Я понял, что означала ее покорность, и так, верхом на коне, на самой вершине горы, молил все добрые силы света о защите и благословении. Благословение снизошло лунным сиянием, которое, слившись с влажным дыханием ночи, переполнило нас.
Нам не следовало оставаться здесь дольше. Тронув поводья, я галопом направил коня к бору. Мы продирались сквозь густые заросли, ветви с обеих сторон хлестали нас по лицу, но этот лиственный ураган предвещал благодать нерасторжимых уз. Заехав в самую гущу, я остановил коня, первым спрыгнул на мягкий мох и ссадил Магдалену. Коня я привязал к одной сосне, а ее перенес под другую.
Мы укрылись от всего света, возможно, другой на моем месте без зазрения совести злоупотребил бы этим. Наговорил бы с три короба, обвел вокруг пальца, посулив золотые горы. Связал бы навеки близостью. Прибегнул бы к любой уловке.
Я не хотел так поступать. По отношению к Магдалене я питал честные и серьезные намерения, ее будущее было свято для меня. Хорош мужчина, который, защитив ее от подлеца, сам совершает подлость.
Хотя в ту минуту ничто не мешало мне поддаться искушению, все же я усадил ее на мох с единственной целью убедить, что я порядочный человек, чтоб она верила мне и не пугалась того, что я собирался ей сказать.
Времени оставалось мало, я склонился над ней и — будь что будет — сказал прямо и смело:
— Я знаю, Магдалена, что ты несчастна, и я хотел бы сделать тебя счастливой, ибо ты этого заслуживаешь. Вспомни наше детство, и ты не усомнишься в искренности моих слов. Женщины вроде тебя, красивые и целомудренные, заслуживают счастья. Ты же не только чиста, но нежна и добра, и я хотел бы найти в мире уголок, где все эти добродетели обрели бы смысл и где не страдала бы ни одна из них. Скажи только, желаешь ли и ты этого, ибо моя воля без твоей бессильна.
После моих слов она будто очнулась от сна и не сразу вернулась к действительности.
Я собрался было повторить все, что сказал ей, повторить еще яснее, но она снова устремила на меня взгляд и проговорила: