Дядюшка задумал разбить перед домом палисадник. Вечером того же дня, улучив минуту, одна из девушек поставила на окно моего домишки цветущую герань в горшке. Она строго-настрого наказала дядюшке молчать, но тетушка поспешила шепнуть мне обо всем да еще и добавила: девушка, мол, славная, хорошей будет женой. Когда на следующий день после обеда я ставил штакетник в палисаднике, та же девушка принесла мне кринку молока.
— Наша мама послала, — проговорила она.
Беру кринку и вижу, как хочется девушке, чтобы наши руки соприкоснулись. Она влюбленно глядит на меня, пока я пью, ожидая, что и я взгляну на нее так же. Но ни за что на свете не стану я растрачивать чувства, которые берегу в своем сердце для Магдалены.
— А вам самим-то хватит? — спрашиваю я.
— Что ты, Петер, — отвечает она, довольная, — пей на здоровье.
— Вкусное, — хвалю я, распробовав молоко, однако воздерживаюсь от знаков внимания, которых ждет от меня девушка.
Она по-юному волнуется и дышит часто-часто, будто взбежала по крутому склону.
— Не могу выпить все сразу, — говорю ей, — кринку потом…
У девушки загораются глаза в надежде, что я загляну к ним. Чтобы не заронить в ее душу напрасных надежд, спешу добавить:
— Кринку потом тетушка занесет.
Девушка глубоко вздыхает и, грустно улыбнувшись мне, уходит. Я знаю: она красива и добра, но что поделаешь, если в моем сердце царит одна Магдалена, я думаю лишь о ней да о крове, который возвожу для нас обоих.
К тому времени, когда зарядили осенние дожди и выпал первый мокрый снег, домишко мой и в самом деле уже прятался под кровлей. На коньке я прибил березовую ветвь, украшенную разноцветными бумажными лентами. Ее украсили и принесли мне в подарок девчата — они явно кокетничали со мной, надеясь, что какая-нибудь из них мне приглянется.
Всю зиму жил я у дяди и ходил на работу в Жилину. Первым во всей деревне я еще затемно пускался в путь, проваливаясь в сугробы или по щиколотку утопая в снежной каше — так случалось довольно часто, стоило только пригреть солнышку — или, когда после оттепели ударили морозы, скользя по коварной наледи. Но не было такой жертвы, которую я не принес бы ради Магдалены.
Домик отдыхает. Окна заколочены досками. Через щели намело снегу. С нетерпением жду я тепла. Рассчитываю к весне накопить немного денег. Из лесопильни меня послали в горы, откуда мы по укатанным снежным дорогам спускали, а потом вывозили лес. Я работал в поте лица и надеялся неплохо заработать. Но тут случилось такое, чего никто не ожидал. Внезапно упал спрос на лес. Экспорт за границу прекратился. Крупные деревообделочные фирмы одна за другой объявляли о банкротстве. Леса, созревшие для рубки, стояли нетронутыми. Лесорубы, возчики и рабочие на лесопильне теряли работу. К горным краям подкрадывалась нищета, и люди были вынуждены искать заработок на чужбине. Общая беда затронула и меня. Хозяева сократили рабочий день, снизили оплату, а затем стали увольнять рабочих целыми партиями.
Тут не мудрено было впасть и в отчаяние. Чем труднее становилось жить, тем чаще думал я о Магдалене и о данном ей слове. Она сказала, что будет ждать хоть три года, но ведь это так долго. А я тосковал по ней, мне не терпелось ее увидеть. Мы уговорились не встречаться все это время, чтобы не выдать себя. Такая предосторожность казалась мне чрезмерной. Впрочем, может, Магдалена и права, ей ли не знать своих односельчан?! Так или иначе, положение мое было незавидным, и увольнение рабочих на лесопильне только усугубило его — не миновала сия чаша и меня.
Невеселая наступала весна. Тщетно старьевщик играл по всей деревне на своей дудочке. Окна моего домишка все еще были заколочены досками, хотя лед давно уже уплыл к низовьям и стаял последний снег. Солнце со дня на день пригревало все горячее, и из земли Стала пробиваться трава. Мне предстояло настлать в доме полы, вставить оконные рамы, сложить плиту на кухне. Но, увы, всякий раз я наталкивался на одно и то же неодолимое препятствие — отсутствие денег. И так и этак пытал я счастье, но, видно, оно в ту пору отвернулось от меня.
В лесном деле заработки не предвиделись, да и на фабриках тоже, поэтому дядя с тетушкой посоветовали мне остаться в родной деревне, подсобить им по хозяйству, а в свободное время подрабатывать у крестьян на полевых работах. По правде говоря, у меня и не было другого выхода.
Но так уж бывает в жизни, что помогает случай. Так произошло и со мной. Как-то на Турчанщину с юга приехал незнакомый человек покупать лошадей. Лошадей требовалось ему много. И хотя до этого я скупал лес, наши деревенские присоветовали ему меня в качестве надежного помощника. Дескать, вырос в деревне, с малолетства привык ходить за скотом и уже мальчишкой знал толк в лошадях. Я поддался на уговоры, и мы ударили по рукам. Надо пользоваться случаем, думал я, хотя и сознавал, что коммерция — дело ненадежное. Но я знал, чего хочу, и упорно продвигался к цели. Мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем дело пошло на лад. Заказы я получал один за другим. И уж не знаю, чему это приписать, случаю или везению — ни в то, ни в другое я не верю, — но бумажник мой снова округлился, и я с нетерпением ждал, когда мы кончим скупать лошадей и я смогу наконец достроить свой дом. На заработанные деньги я намеревался также к той земле, которая досталась мне в наследство от родителей, прикупить еще полоску, чтоб было у нас для начала мало-мальски сытое житье. Будущее уже не рисовалось мне столь мрачным, обступившая меня тьма начала редеть.
В ту пору произошло и еще одно непредвиденное событие. Я усердно посещал ярмарки, куда приводили коней со всей округи, особенно после того, как прошел слух, что их скупают куда-то на юг и хорошо платят. Как-то на ярмарке в Жилине, к величайшему моему изумлению, знакомый газда вывел продавать того гнедка, которого одалживал мне прошлым летом для поездки в верховья Оравы. Я тотчас же сторговал его. Теперь, сказал я себе, ты должен заработать столько, чтобы оставить коня в своем небольшом хозяйстве. Остальных купленных жеребцов я поручил заботам погонщиков, а своего повел под уздцы, разговаривая с ним, как с человеком. С ним меня связывало пережитое. Как-никак именно он был свидетелем клятвы, которую мы с Магдаленой дали друг другу в лесу. Я и сейчас убежден, что он все понимал — наши чувства, нашу большую любовь. Я радовался, что мы снова вместе, и ежедневно беседовал с ним на конюшне у дяди. Радость моя была безгранична.
Мне казалось, что это не случайность, а, может быть, знамение, и мне удастся на этом коне привезти Магдалену в мой дом.
Между тем мы продолжали скупать лошадей. Мне предстояло выполнить последний заказ. Несколько вагонов с лошадьми уже находились на пути к югу, как вдруг неожиданно закрыли границу: из-за разразившейся эпидемии вывоз лошадей был запрещен. Вагоны вернулись полными, и вся ответственность за животных легла на меня.
Случившееся удручало меня. В особенности, когда я думал о Магдалене. Но я не роптал, не трусил, не терял надежды. Надо как-то выкручиваться. И тогда я обошел несколько усадеб, сахарных, винокуренных и конных заводов; часть лошадей распродал в розницу крестьянам, по деревням. Вымотался вконец, но все-таки вышел из положения.
Прошла даже молва, будто я сказочно разбогател. Разумеется, это было не так. На все про все остались у меня лишь гнедой да какие-то гроши наличными. Снова передо мной встал неумолимый вопрос: что же дальше?
Я помогал дяде на поле; вместе мы обрабатывали с ним землю одной старушки. Дети ее жили в городе и по роду своих занятий землей заниматься не могли. Долгие годы старушка мучилась и жаловалась на нестерпимое свое житье. Но однажды она получила от детей письмо, в котором те предлагали ей отдать дом и землю в аренду, а самой перебраться на постоянное жительство к ним, в город. Дядя уговорил меня взять у нее дом и землю — пока внаем, а когда встану на ноги, постепенно выплатить всю стоимость. Мы быстро поладили со старушкой. Она переехала в город, а я стал вести ее хозяйство. Единственное, что меня угнетало — мой недостроенный домик у ручья. Но тетушка вполне резонно заметила, что к тому времени, когда у меня народится сын, успею и дом построить; на том мы и порешили.
Итак, дело снова шло на лад. Теперь у меня есть угол, где Магдалена может приклонить голову, а ее добрая душа — найти покой, есть, слава богу, чем прокормиться, и я решил ехать за ней. Но сперва я хотел довериться дядюшке с тетушкой. Мы сидели у них за столом и толковали о разных разностях. Мое признание удивило их до крайности. Неужто в деревне не нашлось бы для меня невесты, незачем ехать за тридевять земель; однако больше всего претил им норов Малярихи. Но когда я рассказал старикам о нашей большой и чистой любви, они тотчас склонились на мою сторону и стали думать лишь о том, как бы помочь мне осуществить мое намерение и сдержать данное слово.
Я говорю:
— Они и теперь не отдадут ее добром. Может, нам с Магдаленой придется уехать из дома Маляриков наперекор их воле.
Тетушка подбадривает меня:
— Что ж, не она первая, не она последняя.
— Так-то оно так, — соглашаюсь я, — да только лучше бы все-таки по-хорошему.
Дядюшка улыбается.
— Как уж придется. Коли любите, так чего уж!..
Тогда я рассказал им и о последней загвоздке. О том, что обещал приехать за Магдаленой на трех гнедых. Надо же ей, говорю, взять хотя бы самое необходимое из одежды да белья. Или, чего доброго, придется ехать по таким дорогам, где телега не проедет. Так что хорошо бы иметь под рукой лошадей. Только где их взять, да еще чтобы все гнедые?
— Да ведь в нашей деревне все больше таких и держат, — рассеивает дядюшка мои сомнения, — любой газда одолжит тебе на день-другой.
Так оно и вышло, и в один прекрасный день я отправился на Оравщину с тремя гнедыми, равных которым не нашлось бы в целом мире. По крайней мере мне так казалось. Я ехал в седле, посередке, на своем. Его я узнал бы среди тысяч скакунов и мог бы головой поручиться за преданность этого коня.